Как же не гордиться всем этим!
Однако не все нынешние заводы выросли на пустом месте. Ярославский комбинат "Красный Перекоп" куда старше "Красного Сормова": он пошел от петровских времен, от Большой Ярославской мануфактуры. Костромскому льноткачеству больше двух столетий, и здесь выделывали лучшую для своего времени ткань. За границей она ценилась так высоко, что некоторые иностранные фирмы ставили на свои полотна фальшивое русское клеймо. Сохранилось и такое свидетельство: англичане скупали на верхневолжских мануфактурах "знатное количество столового белья" и перепродавали его гораздо дороже под видом английского не только в городах Европы, но также в Москве и Петербурге.
Рисуя картины жизни приволжского губернского, а тем более уездного города, скажем, в середине прошлого столетия, мы невольно соотносим их с тем, что видим в этом городе сегодня.
Сегодня — мощнейшие заводы, благоустроенные микрорайоны, проспекты, асфальт, дворцы культуры, широкоэкранные кинотеатры, институты. В прошлом — кустарные заводики, темнота, провинциальное мещанство, лужи у присутственных мест, тряская булыжная мостовая на главной, Дворянской или Воскресенской улице, тусклые керосиновые фонари и вообще черт знает что.
Но не утрачивается ли при подобных сравнениях подлинное ощущение истории?
Керосиновые фонари и лужи были в Париже и Лондоне. У Диккенса в его "Американских записках" есть описание Нью-Йорка сороковых годов прошлого века. Он говорит о свиньях на Бродвее: за экипажем бегут две дородные хавроньи, а избранная компания, с полдюжины хряков, только что завернула за угол. Вот, наверное, подходящие мерки при оценке культуры, благоустройста, благолепия Ярославля или Костромы сто — сто пятьдесят лет назад.
И окажется, что вовсе не столь захолустным был приволжский провинциальный город, что есть в нем разумная, со вкусом и размахом планировка, что жили в нем коллекционеры картин и мудрые педагоги, что среди местных церквей были великолепнейшие образцы архитектуры, что в ином провинциальном листке гражданственности было больше, чем в заполненном рекламой, сплетнями и описанием сенсационных преступлений сегодняшней бульварной газете на Западе.
Трудно без улыбки читать рассказы о том, как по Волге пошли первые неуклюжие пароходы. Дым, валивший из их труб, пугал бурлаков и крестьян приволжских деревень. Поползли слухи, будто "чертовы расшивы" движет нечистая сила, которая сидит там внутри и, должно быть, тоже устает с натуги, потому что "дышит оченно сильно, не по-людски, да и не по-воловьи, а как-то по-своему, больно громко и через трубу". Кое-где служили молебны с водосвятием, чтобы очистить опоганенную дьявольскими судами волжскую водицу. В одной деревне жители, завидев "посудину с печкой", в страхе покинули дома и попрятались на гумнах.
Дичь, невежество? Да, разумеется.
Но как было с Робертом Фультоном?
Когда его "Клермонт" отправился в первый рейс из Нью-Йорка в Олбани, то, несмотря на рекламу, в огромном городе не нашлось ни одного смельчака, который отважился бы стать пассажиром "огненной лодки". Ни одного! А на встречных парусных судах, как писали нью-йоркские газеты, матросы бросали руль, и команда вместе с капитаном в ужасе пряталась под палубу. Некоторые на коленях умоляли всевышнего защитить их от огненного дракона. Были случаи, когда люди, напуганные искрами, летевшими из трубы "Клермонта", прыгали с лодок в воду, ища там спасения.
Это происходило в Америке, причем в годы просвещенного президента Томаса Джефферсона, автора Декларации независимости, врага рабства, сторонника отделения церкви от государства! И не заставляет ли поведение американцев во время плавания "Клермонта" иными глазами, более снисходительно, с большим пониманием исторической обстановки взглянуть на волжских суеверных бурлаков и неграмотных крестьян? Кстати, один из первых волжских пароходов бесстрашно и успешно водил крепостной Николай Беспалов…
Когда в Костроме впервые ставили "Грозу" Островского, актеры гримировались под хорошо известных зрителям местных купцов Клыковых: события, развертывавшиеся на сцене, были схожи с трагедией, произошедшей в этой семье.
Кострома дала натуру для съемок фильма "Ревизор": старая монастырская трапезная была снята как богоугодное заведение Земляники, деревянный дом прошлого века отлично сошел за особняк городничего.
В костромском Ипатьевском монастыре — палаты бояр Романовых, ведущих начало от боярина Андрея Кобылы, и там на печных изразцах изображен винный бочонок с изречением, особенно нравившимся владельцам: "Был бы ром, а то что толку в нем".
Однако определяют ли подобные штрихи облик Костромы давних лет? Они, конечно, колоритны, легко зацепляются в памяти. Но ведь старая Кострома — это и подвиг Сусанина. Это первые революционные выступления рабочих фабрики Михина: они произошли почти век назад. Кроме трапезной, пригодной для съемок "Ревизора", Кострома сохранила великолепные архитектурные ансамбли: знатоки относят их к сокровищам русского зодчества.
Более того — та же Кострома, вернее, весь ее центр, представляет образец разумной планировки. Ее целью было, как говорят архитекторы, "раскрытие" города к Волге. Эту планировку, при которой главная ось веерообразной уличной сети проектировалась перпендикулярно волжской набережной, задумали еще в 1775 году! Задумали — и осуществили.
Наверное, и сегодня приезжий, впервые увидев Кострому, согласится с Островским, сделавшим сто двадцать лет назад запись в дневнике: "Площадь, на которой находится гостиница, где мы остановились, великолепна… Прямо — широкий съезд на Волгу, по сторонам площади — прекрасно устроенный гостиный двор и потом во все направления прямые улицы. Подле собора общественный сад, продолжение которого составляет узенький бульвар, далеко протянутый к Волге по нарочно устроенной для того насыпи. На конце этого бульвара сделана беседка. Вид из этой беседки вниз и вверх по Волге такой, какого мы еще не видели до сих пор".
Беседка на прежнем месте — ее называют теперь беседкой Островского. Уцелели и сад, и гостиный двор, и гостиница, где останавливался писатель, и бульвар, и великолепная площадь. Ничто не испорчено неумелыми переделками.
Каждый раз, бывая в Костроме, я обхожу этот удивительно своеобразный ансамбль, который можно назвать исполненным в камне гимном русскому классицизму. Пожарная каланча — на что уж, казалось бы, скучное прозаическое сооружение, но в Костроме ее стройный восьмигранник по-настоящему украшает площадь. Здесь гауптвахта стала памятником архитектуры не только потому, что ей около полутораста лет, но и потому, что ее колоннада, лепной декор и кованые железные фонари делают здание привлекательным, нарядным, совершенным.
Гостиный двор — Красные торговце ряды, Пряничные, Мучные, Табачные, Квасные, Рыбные, Масляные ряды, целый продовольственный универмаг начала прошлого века, построены по хорошо продуманному плану. Их каменные корпуса, галереи с интересными аркадами и сегодня смотрятся куда лучше, нежели пестрая, хаотичная застройка некоторых торговых площадей, оформившихся по крайней мере веком позже, где каждый из кое-как сляпанных ларьков и павильончиков — сам по себе.
Завершают ансамбль нынешней площади Революции "Дом Борщева" и так называемое здание присутственных мест. Разве все эти образчики высокой строительной культуры не заставляют внести общие поправки в представление о провинциальном русском городе, которое мы в журналистском азарте иногда создаем в качестве более контрастного фона при сравнении с современностью?
В 1955 году я впервые увидел Скансен, знаменитый стокгольмский музей под открытым небом. С шумных улиц столицы попадаешь в шведскую деревню прошлого века, где ветряная мельница размахнула крылья над пригорком, ветхий сарай, словно конфузясь своей бедности, спрятался в тень бука, а возле странных ульев, сделанных из соломы, жужжат пчелы. Тут же сельская колокольня, хижины лесорубов и смолокуров, барская усадьба, чум кочевника — саами с крайнего севера Швеции…
Подобный музей народного зодчества хотели создать и у нас еще в первые послереволюционные годы, при жизни Владимира Ильича Ленина. Для музея даже отвели место — бывшее имение великого князя в Стрельне. Известный географ Бениамин Петрович Семенов-Тян-Шанский собрал первые экспонаты. Потом гражданская война, голод, разруха надолго заглушили полезное дело.
Сегодня в Костроме — один из многих наших Скан-сенов. Пусть он не столь богат, как существующий уже много десятилетий и давно получивший мировую известность музей шведской столицы. Первый деревенский дом появился во дворе Ипатьевского монастыря всего полтора десятка лет назад. Сам монастырь, его стены и башни, его соборы, расписанные чудесными фресками, уже заслуживает того, чтобы только ради них посетить Кострому. А тут еще встречи с прошлым нашей северной деревни!
В Скансене интересное, но чужое. Здесь — свое, российское. Когда я зашел в бревенчатый, с маленькими оконцами дом крестьян Ершовых, увидел деревянную ступу, плетенные из лыка пестерки, самопряху, огромную русскую печь, туеса из бересты, просторные полати на балках-воронцах, на меня будто пахнуло духом старой, смутно памятной сибирской деревни. Наверное, в Сибирь все это пришло еще с первыми землепроходцами, осевшими на берегах студеных рек, бросивших зерна на отвоеванную у тайги пашню.
И уверяю вас, сельская церковь Собора Богородицы, построенная еще при Иване Грозном, как раз в год падения Казанского ханства, могла бы стать жемчужиной того же Скансена, а бани на сваях или мельница-толчея не менее интересные памятники северного деревянного зодчества, чем, скажем, конюшни возле церкви на берегу шведского озера Сильян, куда возят иностранных туристов.
Я прочел давно, не помню уже, где именно, поразившую меня фразу: памятниками истории и искусства Ярославль почти столь же богат, как Флоренция. Подумал, что автор все же хватил через край в порыве местного патриотизма. Может быть, сравнение показалось мне несколько притянутым потому, что я знавал Ярославль еще в ту пору, когда надписи о том, что такой-то памятник охраняется государством, в иных случаях лишь спасали его от окончательного разрушения, начатого пожаром и снарядами во время белогвардейского мятежа. В трудные годы восстанавливали самое необходимое. Настоящей, широкой реставрации помешала война. Потом в строительных лесах оказалась почти вся старая часть Ярославля, и постепенно он стал почти таким же магнитом для туристов, как Суздаль или Владимир.