Летописцы Волги проследили историю наиболее известных капитанских семейств. Отобрали только такие, в которых на реке трудились три-четыре поколения. Вот эти династии — они заслужили благодарную память, не худо бы знать о них всем, кто любит Волгу: Арефьевы, Белодворцевы, Бобылевы, Беловы, Бочкаревы, Вахтуровы, Глазуновы, Груздевы, Колесовы, Котовы, Кучкины, Лезины, Митрофановы, Мореходовы, Морозовы, Мошкины, Неверовы, Седовы, Сергеевы, Сутырины, Фомины… Длинен список, но и Волга длинна!
Это не только кадницкие или работковские династии. Исконными капитанскими селами считались, например, Вершинино и Константиновка, а Чернопенье — неподалеку от Костромы — славилось лоцманами. В одном из музеев есть фотография чернопеньевских лоцманов. Снялись только самые заслуженные, у которых за плечами было от 57 до 74 лоцманских навигаций. А какие кряжи позировали фотографу! Рослые, плечистые, бороды во всю грудь, а глаза остро поглядывают из-под лакированных козырьков лоцманского картуза.
Размылись далью Кадницы, и песчаный косогор манит нагретой мягкой благодатью, в которой тонет нога. По его вершине — сосны, почти черные, рядом со сверкающими — да, именно сверкающими! — песчаными разливами.
Широколиственные дубравы облюбовали пологие увалы, поднялись над рыбацкими отмелями, над палатками в тальнике, над ступеньками в илистом грунте от постепенной водяной убыли, над устьем ленивой речонки.
Пока не дотянулось сюда Чебоксарское море, Волга сохранила здесь свой прежний облик. В межень далеко высовываются желтые языки кос. Теплоход не вздымает, а тянет за собой крутой, стоячий вал. Он сердито обрушивается на отмели, дробится, вот уже совсем измельчал в рябь и все не хочет успокоиться.
Мелко в здешних плесах, фарватер узок, перекаты часты. Их углубляют уже не прежние землечерпалки, не скрежещущие "грязнухи". Землесосы выглядят как корабли, только сзади извивается хвост труб, по которым гонят с волжского дна взбаламученную пульпу.
Здесь, где еще нет широких разливов, особенно чувствуешь, как густо идет волжский флот. Сидишь в каюте у окна, читаешь — нарастает гул моторов, проносится мимо грузовой теплоход. Прочитал полстраницы — шумит "Ракета". Прошумела — и опять какой-то встречный слышен за окном. А как не взглянуть, ведь в каждом, даже однотипном судне есть что-то свое, своя жизнь. Промелькнет и исчезнет.
Вот "Плоешти" толкает нефтеналивную баржу, а за ним — "Констанца", и тоже с баржой, налитой горючим до краев, борта почти вровень с волной. Трехпалубный теплоход вертится меж бакенов, с трудом вписывая в изгибы фарватера свое массивное тело, сбавляет ход, пропуская встречного "пятитысячника".
Но пассажира мало огорчает трудный фарватер. Он радуется берегам, сохранившим природную естественность. Ничто не затоплено, не подтоплено, не передвинуто, не переселено. И как в недавние годы волновали нас новизной волжские моря, так теперь влечет прелесть мало тронутой человеком природы.
Прорисовываются купола и стены Макарьевского монастыря, неподалеку от которого Керженец, река лесная, выносит на Волгу плот за плотом. И снова — какое нагромождение исторических событий, страстей, воспоминаний вокруг едва отмеченного на картах кружочка и синей речной жилки, тянущейся к Волге!
Ведь это в Макарьеве шумела некогда ярмарка, которую потом перевели в Нижний Новгород, где она долго сохраняла прежнее свое название:
…перед ним
Макарьев суетно хлопочет,—
писал Пушкин о странствиях Онегина, попавшего в Нижний.
Макарьев долго упрямился, не хотел расставаться со своими привилегиями. Но те, кому выгоден был перевод, поступили радикально: осенней ночью спалили дотла все ярмарочные павильоны Макарьева, а к весне того же 1817 года построили новые на стрелке в Нижнем. Купцы и потянулись туда с товарами.
Сам же Керженец, что впадает у Макарьева, "речка быстрая, омутистая", на лесистых берегах своих, в чащобах, таила раскольничьи скиты. Когда власти выслеживали "вероотступников", фанатики запирались в деревянных кельях и сжигали себя. Из керженского края пошла легенда о граде Китеже, скрывшемся на дне лесного глубокого озера Светлояр, где в тихие летние ночи чуть доносится из-под воды перезвон колоколов.
Теперь на месте таинственных скитов — леспромхозы, дно Светлояра исследуют экспедиции аквалангистов, а сам Макарьев в плену у лесников. Под монастырскими стенами плоты, бревнотаски, трубы лесозаводов.
Выходит судно на середину Волги — и открываются по гребням нивы, села со старенькими церквушками и большими белыми школами. Вот уже и скрылись поминутно менявшие очертания увалы, а ты все оглядываешься, думаешь: откуда во всем этом притягательная сила?
Внизу, у воды, голубоватые осокори то собираются рощицей, то разбегаются по одиночке и стоят, стройные, гордые; выше по склонам березки да яблоньки. Режет зеленую воду остроносая лодка, белые платки низко надвинуты на женские лица от жгущего, неистового солнца. И опять осокори-богатыри, один к одному, будто выхоженные садовниками, заняли песчаную луговину, задавили, весь подлесок, оставили на заливной косе лишь местечко для покладистых, неприхотливых тальников.
Волга словно хочет показать, как противно ей однообразие, что нет на ней совершенно схожих мест, — и у воды появляется нагромождение исполинских верблюжьих горбов. Даже цвет подходящий! За горбами — Бармино, ровно тысяча километров от Москвы, дома с мезонинами, яблоневые сады по косогорам, под осень — наливной, сочный анис ведрами на пристани.
Но где настоящее засилье садов — в Васильсурске. Подходишь к нему затемно, и кажется, будто не город это, а светлячки затаились в густой зеленой листве.
Горы за Васильсурском — Малые Жигули. Это не название, а прозвище. И верно — похожи. Может быть, даже больше похожи на прежние Жигули, чем сами нынешние Жигули. Эти, Малые, менее тронуты человеком, не так заселены.
Земля марийцев, в которую вступает далее река, — лесная земля, особенно по левобережью. До строительства волжских плотин на подходах к Козьмодемьянску можно было видеть целый речной городок, который выносила на водный простор сплавная Ветлуга, третий по длине, после Камы и Оки, волжский приток. Казалось, будто добрая половина волжского русла целиком закрыта бревнами настолько плотно, что настил выдерживает дома с вышками. Это тесно друг к другу стояли плоты, ожидавшие буксировщиков.
По узким проходам на лесном рейде шныряли моторки, развозя команды. Над рекой упоительно пахло мокрой сосной, бревна блестели на солнце. Вот над одним домиком подняли флаг, яркий, огненный, не выцветший, задымил буксировщик, натянулся стальной трос, чуть дрогнула махина. Пошел! Плотогоны рады, что, наконец, покидают поднадоевший рейд, орут на всю Волгу от избытка силы…
Козьмодемьянский лесной рейд действует и сегодня, но через шлюзы нельзя пропускать без расчалки прежние плоты-великаны, что растягивались лентой едва не на километр.
И дальше под Казанью Волга не таит свои красоты, да и историческими воспоминаниями не обделена. Здесь она пошире, море дает себя знать, но все же не настолько, чтобы отдалить берега до неопределенной лиловато-серой каймы по горизонту.
Посередине разлива на малом островке — городок Свияжск. С белыми колоколенками древних храмов издалека кажется он всплывшим из глубин градом Китежем — зря его искали в Светлояре.
Построили Свияжск при Иване Грозном в лесах под Угличем, разобрали по бревнышку, каждое особо пометив, сплотили бревна в плоты, посадили на них стрельцов с работными людьми и скрытно, без шума, спустили по Волге, Облюбовав холм возле устья реки Свияги, причалили к нему и, ни мало не мешкая, принялись "складывать" город.
Под боком у враждебного казанского хана, собрали с быстротой необыкновенной изрядную крепость: восемнадцать башен, семь ворот, добрые стены. Скоростная стройка XVI века!
Дав заглянуть в свои старые годы, Волга тотчас возвращает вас к современности, предлагая в качестве наглядного пособия по экономической географии индустриальный треугольник: на правом берегу чувашский город Козловка с домостроительным комбинатом, на левом — марийский Волжск, поставщик бумаги и целлюлозы, и в качестве третьей вершины — татарский Зеленодольск.
Судно идет здесь фарватером, по сторонам от которого волжская гладь заштрихована сотнями лодок. Не было этого прежде и быть не могло — уйти так далеко от дома можно только на мощном моторе. И лодки щегольские, разноцветные. Кто вышел на лов? Казанцы? Козловцы? Зеленодольцы?
Народ приохотился к вольному житью на реке. Каждые сто метров берега — рыболов, каждые триста — палатка. Два выходных позволяют людям наслаждаться Волгой по-настоящему.
"Подходим к Казани, вернее, к ее пристани. Город отсюда далеко, семь километров. Когда-то, говорят, Волга омывала стены казанского кремля".
Это из "Огонька" за 1946 год. Ни слова о том, что Волгу когда-нибудь вернут кремлю. Об этом в первый послевоенный год и не мечталось.
Река ушла от Казани, причем ушла коварно, так, чтобы казанцы не могли дотянуться до беглянки: в половодье заливала отделявшую центр от пристани низину, не давая ее застраивать.
В одну из первых моих поездок по Волге на подходе к Казани нас захватил шторм. Он налетел сразу. В пыльном вихре закружились бумажки. С грохотом упало на палубу плетеное кресло, зазвенело разбитое стекло. Волга в минуту стала грязно-серой, с каким-то коричневым оттенком.
Волны становились все крупнее и злее. Катер, тянувший к берегу две небольшие баржи, сносило ветром. Тревожно завыла сирена. С барж, груженных тюками прессованного сена, полетели клочья. Буксирный пароход поспешил на выручку. Вдвоем они, едва осилив ветер, потянули баржи к пристани. Стена ливня скрыла реку. А когда он пронесся, выглянуло солнце, высветило под радугой башни, белую и красную, и стены на холме, декоративно-праздничные на фоне уходящих туч.
Потом казанский кремль исчез, и пароход довольно долго тащился к цепочке дебаркадеров, поставленных возле скуч