Неподалеку за углом погромыхивает трамвай. По асфальту бесшумно катят автобусы, останавливаются неподалеку у того крыльца, где кучер осаживал когда-то упряжку тарантаса Ильи Николаевича.
В доме на Московской улице все знакомо. Знакомо по книгам, фильмам, снимкам, открыткам, гравюрам. Знакома гостиная с бледными обоями и белыми полотняными чехлами на мебели. Столовая, где старинная швейная машина и шахматы на столе, вокруг которого собиралась семья. Кабинет Ильи Николаевича: имена Некрасова и Добролюбова на корешках книг, педагогические журналы и пособия. Комната матери: стопки книг на разных языках, мотки шерсти для рукоделия. Нянин сундучок с крышкой, оклеенной лубочными картинками и обертками от шоколада. Комнаты детей, где у младших — самодельные игрушки, у Александра — спиртовки, колбы для опытов по химии, в комнате Анны — трогательный конвертик "Моему милому папе", рукой дочери переписанное стихотворение о Симбирске: "…далекий, но сердцу близкий городок, и Волги берег твой высокий, и тротуары из досок".
Мы не избалованы жильем, живем все еще тесновато, и квартира Ульяновых на Московской улице кажется большой. Но по тем временам и, главное, по тому положению, которое занимал Илья Николаевич Ульянов, это была скромная, даже тесная квартира. Действительный статский советник, директор народных училищ — на всю губернию подобных званий и должностей было совсем немного.
Кажется, я могу нарисовать на память план любой комнаты в Доме-музее. Но каждый раз смотрю на все новыми глазами: глазами тех, кто впервые идет по музею рядом со мной. В предъюбилейный и в юбилейный годы это было не просто. Поток экскурсантов превзошел все ожидания. Целыми днями стояли огромные очереди, от крыльца до колодца в глубине двора, по нескольку человек в ряду. В каждой комнате одновременно слышались голоса двух-трех экскурсоводов. Знакомый сотрудник музея говорил мне едва не с отчаянием:
— Работаем на пределе. И ничего нельзя сделать. Разве можно отказать хотя бы одному человеку?
К счастью, мне много раз доводилось бывать в музее раньше, причем и в тихие месяцы, до первых пароходов. Как-то по поручению "Литературной газеты" я провел здесь две недели, знакомился с архивными документами и, конечно, встречался с посетителями.
Помню: три пожилые женщины в темных ситцевых платьях долго стоят в столовой подле швейной машины.
— Мать Ленина на многих языках разговаривала, образованная, а, смотри, на семью шила, как и мы, грешные, — говорит одна.
В комнате Марии Александровны разглядывают самодельные кружева.
— На коклюшках связано, — шепчет другая, — у нас до сих пор так вяжут.
Родом она из приволжского села. Знает цену труду. И в этом доме все как бы говорит ей: "Посмотри, здесь умели и любили работать". Она шепчет:
— Как мы… Как и у нас…
Идут в детскую. У всех троих — внуки. Склоняют головы над табелями, над похвальными листами, вздыхают… Почему-то очки у старушек — одни на троих. Сейчас ими овладела старая крестьянка. Нараспев, как многие люди, поздно узнавшие грамоту, она читает стихи, переписанные из детской хрестоматии сестрой Владимира Ильича Ольгой Ильиничной: "Может быть, тебя, мой милый, ждут печали и нужда. Спи, дитя, сбирайся с силой, для борьбы и для труда". Она глотает слова, торопливо снимает очки, достает платок.
— О нем это она, о брате…
И у всех троих — слезы, у старых женщин, проживших нелегкую жизнь.
Сколько не похожих друг на друга людей приходят в музей!
В коридоре слышится осторожное, частое постукивание. Слепые… Идут, держась друг за друга. Запыленные ботинки. У одного — дорожная сумка.
Уставший за день экскурсовод торопливо поднимается из-за стола навстречу:
— Вот сюда, пожалуйста. Давайте руку. Издалека, товарищи?
— Из Богдашкинского района, из артели. Спасибо шоферу, доставил прямо до вас.
Их четверо. Один совсем молодой; на шрамах недавних ожогов розовеет кожа. Должно быть, несчастный случай.
Они идут к комнате Владимира Ильича — комнате над лестничной клеткой, с одним окном во двор.
Молодой плохо слушает экскурсовода. Он осторожно делает шаг в сторону, его руки чего-то ищут. Вот они касаются точеных перил внутренней лестницы, по которой поднимался к себе Володя Ульянов. Тонкие пальцы бегут по отполированному дереву, гладят его. Этих перил касалась рука Ленина.
В комнате над лестницей у единственного окна — стол. К стене придвинута железная кровать. Два стула. Комната гимназиста Володи Ульянова скромна, как скромен кремлевский кабинет председателя Совета Народных Комиссаров Владимира Ильича Ленина.
В комнате над лестницей — сделанная из дощечек висячая книжная полка.
Всю жизнь Ленин не разлучался с книгой. Книги были с ним в подполье, в ссылке, в эмиграции. Едва попав в какой-либо город, он тотчас разыскивал библиотеку. Так было по дороге в ссылку в Красноярске и Минусинске, так было в Лондоне, Париже, Цюрихе, Стокгольме, так бывало всюду.
Случилось, что я побывал в Ульяновске и незадолго до первой поездки за океан. Подумал: а что читали об Америке гимназисты, сверстники Владимира Ульянова?
По воспоминаниям Дмитрия Ильича, детская литература тех лет ярко отображала борьбу негров против рабства. Правда, в учебниках П. Белохи и К. Смирнова, по которым учились симбирские гимназисты и которые стоят среди книг на Володиной полке, об этой борьбе не рассказывалось. Я прочел: "Промышленность народонаселения Соединенных Штатов находится на высокой степени развития… После Англии, по промышленности и торговле, это первое государство в Свете. Оно своими изделиями снабжает всю Америку и многие страны Азии…"
Но в гимназические годы Володи Ульянова выходили и другие книги, часть которых он, несомненно, читал. Генрих Сенкевич в американских очерках рассказывал о "дядюшке Линче". Учитель из приволжского города Михаил Владимиров, вернувшись после четырехлетних скитаний по Соединенным Штатам, выпустил книгу "Русский среди американцев". Волгарь плавал по Миссисипи, видел в портовых городах тысячи голодных безработных, белых и негров, пешком и на подножках вагонов пересек страну и пришел в выводу, что в Америке "капиталисты пьют кровь рабочих…".
Среди книг в комнате Володи есть томик в голубовато-зеленом переплете. На нем — надпись: педагогический совет Симбирской гимназии, "уважая отличные успехи, прилежание и похвальное поведение воспитанника IV класса Ульянова Владимира, наградил его сею книгою при похвальном листе".
Книга "Жизнь европейских народов" принадлежит перу педагога и писательницы Водовозовой. Она не так уж безобидна для тех времен. В IV классе Володя Ульянов вместе со всеми писал сочинения на темы: "Волга в осеннюю пору", "Описание окрестностей города Симбирска", "Лошадь и польза, приносимая ею человеку". А в книге, которой наградили тринадцатилетнего Володю за отличные успехи в писании этих невиннейших сочинений, была самая настоящая "крамола", которую с таким усердием искореняли в гимназиях.
В этой книге, которую читал Володя, говорилось, что французский "рабочий смотрит на хозяина как на вампира, сосущего его кровь, и поэтому ненавидит его изо всех сил". Книга рассказывала, что громадное большинство фабрикантов старается нажиться за счет рабочих, и те устраивают забастовки и стачки, добиваясь улучшения своей доли.
Сверстники вспоминали, что Володя видел на Волге тяжелый труд бурлаков, на симбирской пристани знакомился с грузчиками. В сенокос гимназисты бегали за Свиягу, где матери оставляли грудных детей без присмотра в тряпье у стогов сена. Сама жизнь, которую наблюдал гимназист Ульянов, доказывала правоту книг, обличающих несправедливость, неравенство, угнетение.
Книги, подобные сочинению Водовозовой, были написаны под влиянием новых идей, которые носились в воздухе.
Когда Владимир Ульянов учился в гимназии, в Лондоне доживал последние свои годы Маркс. После выхода первого тома "Капитала" первое предложение о его переводе Маркс получил из России. Маркс, изучив русский язык, читал сочинения Чернышевского и предсказывал грядущую русскую революцию.
В гимназические годы Владимира Ульянова была свежа память о недавно умерших Герцене, Добролюбове, Писареве, Некрасове, их книги будили сознание и совесть, звали к борьбе.
Свеча в медном подсвечнике, и сегодня стоящем на столе комнаты над лестницей, освещала страницы романа "Что делать?", которым зачитывалась революционно настроенная молодежь России.
В комнатке над лестницей — старая географическая карта полушарий.
В те годы в гимназических атласах всех частей света огромные площади материков заливала розовая краска британских колониальных владений, лиловая — французских, оранжевая — голландских, и так далее: вся палитра колониализма.
На старой карте простиралась Российская империя. С ней граничила полуколониальная Китайская империя. Там была не просто Индия, а Британская Индия, Нидерландская Индия…
Российскую империю смела Октябрьская революция. Ее вождем стал бывший симбирский гимназист.
Народы многих стран Азии и Африки разорвали цепи колонизаторов. Перекроена карта старой Европы. Рухнули многие одряхлевшие монархии. Капитализм давно потеснен в его старых европейских владениях. Жизнь ряда европейских народов повернула в русло социализма. И со всеми этими переменами связаны имена борцов за счастье человечества, в первом ряду которых — уроженец приволжского тихого городка.
Посетители Дома-музея едва ли подозревают, какая тщательная и трудная работа была выполнена для того, чтобы дом стал музеем.
Семья Ульяновых покинула Симбирск летом 1887 года.
Дом был передан бюро Истпарта под музей весной 1923 года.
А тридцать шесть лет между этими датами?
Работники Дома-музея установили всех сменявших друг друга владельцев и обитателей дома. После Ульяновых в нем поселился полицмейстер Минин. Потом в дом въехал преподаватель военной гимназии Кимонт. Затем дом приобрела жена прусского поданного Русеет. Следующим владельцем стал член губернской земской управы Штемпель — это было уже в начале нашего века. У Штемпеля дом купил некий Наумов, у Наумова — дворянка Языкова, потом домовладение снова перешло к Наумову. В феврале 1917 года Наумов подписал последнюю купчую с богатым купцом Пироговым, одним из воротил Волжско-Камского банка.