на музейном щите в Доме культуры. А самостоятельно отправиться на поиски я не решился. Не мог сразу сообразить даже, в какой стороне течет Волга и как к ней пробраться напрямик от кафе "Весна". Все, о чем спрашивал, оказывалось далеко.
От перекрестка расходились улицы. Одна тянулась едва не в бесконечность, во всяком случае к дальнему синеющему лесу. Из подъезда интуристской гостиницы "Волга" вышли трое иностранцев. В холле скучал швейцар, за стеклами виднелись ярчайшие проспекты на английском языке, приглашающие посетить Тбилиси. К универмагу, завлекательно названному "Рубином", спешили толпы — был день субботний, торговый. Мимо медленно прошла голубая "Волга", вся в цветах, и промелькнуло очень серьезное лицо взволнованной невесты. Из ресторана "Утес" доносился смутный гул раннего пира. Мимо облюбованного мной перекрестка густо шли автобусы и троллейбусы: "Тольятти — Жигулевск", "Шлюзовой — Завод ДСК", "Улица Родины — Химзавод", "Соцгород — улица Мичурина", "Город — Автозавод"…
Один итальянский журналист назвал Тольятти типичным городом пионеров, первооткрывателей, который упорно ищет собственное лицо, собственные традиции. Видимо, поиски эти все еще продолжались. По первым впечатлениям я с полной уверенностью мог сказать лишь, что со старым Ставрополем сегодняшний Тольятти не имеет решительно ничего общего.
Тот, старый Ставрополь, я узнал весной 1951 года, первой весной великой стройки, в Жигулях. Из Куйбышева туда ходил пароход "Власть Советов". Это был старый колесник дореволюционной постройки. На служебных каютах остались надписи русскими буквами, смесь французского с нижегородским: "гран-манже". Салон сохранил еще остатки аляповатой роскоши в купеческом вкусе.
Пароход трудно, натужно шел против потока мутной, сильной воды. Она несла вырванные деревья, смытые с берегов бревна, кусок плетня, раздавленную ледоходом лодку с блестящим железным кольцом на носу. Наполовину затопленный остров поднимал светлую зелень прямо из воды. На сотни метров растягивались караваны барж, ползущих за буксировщиками.
В Ставрополе обосновался штаб стройки Куйбышевской гидростанции. Перед поездкой я выписал кое-что об этом городке. Повествовалось, как некий Тайшин, внук калмыцкого хана, принял православие и как власти, во избежание ссор и распрей, сочли за благо поселить его и других крещеных калмыков на новое место. Место выбирали долго, сам Тайшин до новоселья не дожил, но жена его, возведенная в княжеское достоинство, осела в 1738 году со своими одноплеменниками на берегу протоки Кунья Воложка. Так появился город Ставрополь.
Оседлость кочевников не прельщала, и в середине прошлого века они перебрались в Оренбургские степи. Землями ставропольской округи наделили обедневших рязанских, смоленских, тульских дворян.
Дальнейшая история городка выглядела довольно тускло. По характеристике "Памятной книжки Самарской губернии за 1863 год" Ставрополь, несмотря на то что стоит на Волге, не имеет "ни торгового, ни промышленного значения".
1872 год, письмо Софьи Перовской, которая во время "хождения в народ" задержалась в Ставрополе: "Так и пахнет отовсюду мертвым глубоким сном, где не видишь мыслительной деятельной работы и жизни…"
1911 год, волжский путеводитель: "Уездный город Ставрополь ничем не интересен, как пристань особого значения не имеет".
1925 год, путеводитель: "В Ставрополе 6 тысяч жителей, занимающихся главным образом замледелием и торговлей… Тихий и маленький городок, удобен для отдыха и кумысолечения".
1947 год, путеводитель: "В районном центре Ставрополе несколько домов отдыха, элеватор, сельскохозяйственный и педагогический техникумы и ряд школ. В сосновом лесу — санаторий "Лесное" и кумысосовхоз курортного треста, неподалеку — большой совхоз имени Степана Разина".
Вот к этому-то городку и подошел по протоке в один из майских дней 1951 года наш пароход.
Протока была забита судами. Баржи стояли у берега по три в ряд. С реки городок походил на большое село. Улицы кончались у песчаных дюн, заросших сосняком.
В Доме крестьянина места не оказалось. Меня приютили журналисты, приехавшие несколькими днями раньше Им отвели каморку при конторе. В каморку убирали постели. Вечером можно было выдвинуть койки в большую комнату, перегороженную барьером, за которым днем щелкали на счетах сотрудники бухгалтерии.
Над городом возвышалась пожарная каланча, где маячил дозорный. По вечерам строители толпились возле большого купеческого лабаза, приспособленного под кино "Буревестник". Старухи в черных платках рассаживались по лавочкам у ворот, косясь на девиц в брезентовых, заляпанных бетоном штанах.
Город был отчаянно переуплотнен. Управление стройки временно разместилось в нескольких домах. С той поры, как в Жигулях начали строить гидростанцию, все в городе стало зыбким, непрочным. Поскольку Ставрополь должен был погрузиться на дно нового моря, здесь ничего не сооружали. Дорожные знаки наспех прибили к телеграфным столбам. Самосвалы, распугивая кур, вязли в песке: раз все уйдет под воду, не класть же асфальт, как-нибудь перебьемся.
Утром второго дня моей ставропольской жизни теплоход привел большой дебаркадер и приткнул его к высокому яру. С улицы были видны только мачты теплохода да конек железной крыши дебаркадера. Прохожие посмеивались:
— Выбрали местечко! Что же теперь — прямо на крышу с яра сигать или как?
На берет между тем пришел бульдозер, опустил свой нож, срезал слой земли и столкнул в воду. Попятился, потом захватил слой поглубже. Показались отсыревшие кирпичи — остатки старого фундамента, блеснула бутылка. Бульдозерист в солдатской гимнастерке проворно выскочил из кабины, схватил ее, повертел, с разочарованием отбросил в сторону:
— Старинная бутыль, думал, в ней шнапс столетний.
Толкая перед собой землю и временами так нависая над водой, что становилось страшно, машина быстро и ловко рыла широкую наклонную траншею.
Столпился народ. Часа через два удобный пологий спуск к дебаркадеру был готов. Никто уже не смеялся. Обыватели судачили меж собой, что с такими чертовыми машинами и впрямь, чего доброго, одолеют Волгу.
Я разыскал "дом Буянихи", в котором летом 1870 года останавливались Илья Ефимович Репин и художник Федор Александрович Васильев.
Репин рассказывал, как он и Васильев высадились с парохода на захолустной пристани и извозчики с веревочной упряжью покатили в Ставрополь по луговой отмели. В темноте волжский тополь-осокорь, ободранный ледоходом, выглядел скелетом допотопного ихтиозавра. Жутко становилось в незнакомом месте, казалось, что извозчики увезут пассажиров вместе с их сундуками прямехонько к разбойникам.
Тележки подкатили к крыльцу с проломами, к распахнутым настежь воротишкам. Приземистая толстая старушка — это и была Буяниха — поспешила к гостям.
Ложась спать, постояльцы загородили окна баррикадами: край неизвестный, дикий… А после узнали, что хозяева тоже напугались до смерти: гладко подстриженные художники показались им бритыми арестантами, и Буяниха пригласила на всякий случай соседа, старого солдата с кремневым пистолетом, который и дремал возле дверей…
От дома Буянихи прошел я на отмель, описанную Репиным. По-прежнему возле дороги стояли осокори с белыми, наполовину обглоданными ледоходом стволами, вокруг которых половодье намотало космы из веток и прошлогодних трав. По отмели катили грузовики со всякой всячиной, нужной стройке.
Несколько раз в день из Ставрополя уходили катера на правый берег, в Жигули. Первые отряды гидростроевцев рыли там в долине между Могутовой и Яблоновой горами котлован под здание гидростанции.
Катера, перебежав Волгу, мягко стукались о борт маленького, в шесть окон, дебаркадера, приютившегося у жигулевского обрыва. Шкипер помогал наладить трап.
— Здорово, Иван Семенович! Как дела, Иван Семенович? — окликали его.
Весной первого года стройки вблизи пристани Ивана Семеновича еще доживала последние денечки деревня Отважная с двумя ветряными мельницами. Они торчали по соседству с экскаватором — черные, старые, осевшие набок, одна уже без крыльев.
В ту весну я впервые поднялся на гору над долиной. Сверху были видны все те же буровые вышки и груды влажной земли. В блокноте появилась запись: "Будущее входит в Жигули под гудение экскаваторов, под шум воды над первой каменной грядой, воздвигнутой строителями на дне Волги: наступление на реку началось".
Фраза показалась мне очень удачной…
Минул год.
И опять была жигулевская весна. Снова вскарабкался я на гребень.
Над долиной колыхался горячий пыльный воздух. Год назад можно было сразу охватить взглядом все, что тут делалось. Теперь попробуй разберись! Множество машин, ползая, тужась, грохоча, уродовали землю. Это, конечно, не точное слово — "уродовали": наоборот, благоустраивали. Но благоустройство будет заметно потом. А пока и на волжском берегу, и под Яблоновой, и под Могутовой, и в глубине долины, у белых домиков Жигулевска, чернела свежевырытая земля, дымилась на ветру подсохшая, тускло блестела в глубоких выемках стоячая вода.
У Яблоновой горы был отхвачен порядочный кусок. Ее срезали наискось у подошвы. Почти исчез выступ, прикрывавший долину. Виновник стоял под обрывом, продолжая грызть Жигули. Из-за груды земли был виден только кончик его стрелы с красным, пронизанным солнцем флагом.
Спустился к нему. "Комсомольский экскаватор имени матроса Железняка" — написано на кабине. Имени Железняка? Значит, на нем работает знаменитый коваленковский экипаж.
На пыльной траве недалеко от экскаватора лежали трое — как видно, смена. Я подсел:
— Красиво работает!
— А что! Ложка большая — знай черпай, — отозвался темноволосый молодой человек, покусывая травинку. Но это не Борис Коваленко, я узнал бы его сразу по фотографии.
Темноволосый назвался Иваном Яшкуновым, сменщиком Коваленко. Другой парень, невысокий блондин, — машинист Василий Сердюков. Заговорили о Коваленко. Он в отпуске.
— Пусть подлечится, еще дальше пойдет, — сказал Сердюков.