омные водохранилища оскудения природы.
Слушая директора, я думал: магическая сила киловатт-часов со шлейфом множества нулей перестала действовать безотказно. С ней тягаются — и не без успеха — соображения об удобствах жизни человека на реке, о чистоте вод, о красоте речных просторов, о яхтах, уходящих в море, о заповедных приречных лесах, обо всем, чем реки украшают жизнь.
По внутренним лестницам спустились мы с главным инженером Евгением Павловичем Штерном в машинный зал. В синеватой дали — да, именно в дали, только не под небом, под потолком — в противоположном конце непостижимо огромного зала двигались две крохотные черные точки.
Солнце щедро светило в окна. Издали агрегаты казались бездействующими, ничто не гремело, не дрожало. Вода работала глубоко под полом. Миллионы лошадиных сил вели себя не буйно. В зале слышался лишь тот же ровный гул, который доносился на жигулевские гребни.
Евгений Павлович нетерпеливо покашливал, а я зачарованно любовался залом, хотя видел его не один раз. Вошли экскурсанты. Школьники глядели во все глаза, плохо слушая экскурсовода. До меня доносилось:
— Длина здания семьсот тридцать метров… Высота восемьдесят. Почти Исаакиевский собор в Ленинграде, только без купола. Объем здания — четыре с половиной миллиона кубометров…
Те два человека, что были видны с лестницы, куда-то исчезли. Зал казался совершенно пустым. Только ровно гудящие агрегаты.
— Смена? Четыре человека. Начальник смены, обязательно инженер или техник. Потом помощник, он же старший машинист. И еще два машиниста, они же электрики. Много спорили, можно ли объединить эти две профессии.
Мелькает мысль: а стоило спорить? Что для такого гиганта два-три лишних человека? Даже десять, даже тридцать?
Главный инженер не согласен со мной. Великолепно задуманное и осуществленное содружество сверхмощных агрегатов как бы создает вокруг атмосферу не только технического совершенства, но и предельной организационной целесообразности. В этом тронном зале королевы-энергетики противоестественно видеть лишних, без дела шатающихся людей, видеть двух человек там, где может управиться один.
Этот один сидел в кабине с искусственным микроклиматом, изолированной от проникновения даже того гула, который не мешал нам разговаривать, от легкого запаха нагретого машинного масла или, может быть, свежей краски — ведь подкрашивают же эти нарядные громадины.
Остановились возле одной из них.
— Как-то были у нас американцы, видные энергетики. Дошли до середины зала, и один джентльмен преклонных лет говорит: "Могу я взглянуть на показания приборов какого-нибудь агрегата?" — "Разумеется. Выбирайте любой". — "Ну хотя бы вот этот". Выбрал, двенадцатый. Надо вам сказать, что джентльмен, заинтересовавшийся приборами, был президентом крупнейшей фирмы "Детройт Эдисон компани" и одним из ведущих энергетиков Соединенных Штатов. Он хотел убедиться, что мощность агрегата — действительно сто двадцать тысяч киловатт. Подходим. На приборах — сто восемь. Стали увеличивать нагрузку. Сто десять, сто двадцать, сто двадцать пять, сто тридцать! Господин Уолкер Сислер — так его звали — смотрит, молчит. Вдруг — шляпу долой и, представьте, отвешивает агрегату низкий поклон. Потом прислал книгу — отчет о поездке. О нашей станции было рассказано вполне объективно, и приложен снимок: приборы показывают свыше ста тридцати тысяч киловатт.
Кстати, в решении о строительстве нашей гидростанции было сказано "около двух миллионов киловатт". В рапорте об окончании стройки назывались два миллиона сто тысяч. Нашему же коллективу коммунистического труда удавалось добиваться фактической мощности почти в два миллиона четыреста тысяч киловатт. А приходилось вам слышать о самой первой в Волжском бассейне гидростанции? Ну как же, Сызранская, на реке Сызрань. Две тысячи киловатт. Возились с ней лет пять, хотя сам Кржижановский помогал. Сейчас смотришь на нее, как на музейный экспонат.
Я заметил Евгению Павловичу, что не могу привыкнуть к циклопическим размерам машинного зала, не перестаю ощущать его громадность. Видел и пирамиды под Каиром, и Эмпайр стейт билдинг в Нью-Йорке, но то были громадины, обозреваемые со стороны, так сказать, с фасада, а не изнутри.
— Вы не привыкли? — усмехнулся главный инженер. — Я и то не привык. До приезда сюда работал на Туломе, тамошняя гидростанция казалась мне довольно крупной. А здесь весь ее машинный зал — в пределах двух агрегатов. Я, знаете, в отпуск по гидростанциям езжу. Поехал на Днепрогэс — боже, какой маленький! А как-то взял сына, ему восемнадцать, да и катнули вместе на Ангару, на Енисей. Вот на Братской, на Красноярской и мы немножко бледнеем. Сислер снял шляпу перед ста тридцатью тысячами, а там — пятьсот тысяч киловатт. Для тепловых станций теперь готовят энергоблоки и на миллион двести. Вся царская Россия в одном блоке.
Из тронного зала королевы спустились во внутренние ее покои. Средняя часть агрегатов выглядела не так нарядно, как верхняя. Но что это за ребристые боченки на ножках?
— Для Асуана, — пояснил Евгений Павлович. — Новый тип вентилей, более удобный и простой. У нас с Асуаном контакты теснейшие. Здесь, на Волге, стажировались асуанские эксплуатационники. С полгода у нас работали. Удивительно все же восприимчивы арабы к языкам! Разумеется, и наши работали на стройке в Асуане, да и сейчас еще не все вернулись, помогают осваивать оборудование.
В Жигулях много экспериментируют. Тут были испытаны, например, ионные возбудители крупных гидростанций. Для гидростанции в Железных воротах на Дунае, сооружаемой югославами и румынами, испытывается так называемое тиристерное возбуждение на диодах.
Узкая лестница привела нас к пульту управления. Дежурил Леонид Александрович Журавлев. На станции он больше десяти лет. Человек знающий, ведет все основные операции.
У него, разумеется, много помощников. Главный из них — системно-режимная автоматика. Она есть теперь на всех крупных наших станциях, развивалась же прежде всего здесь, в Жигулях. Эта система в случае аварии, например, способна на мгновенную ориентировку, недоступную человеку даже со сверхъестественной реакцией. Она решает, что нужно отключить, что на какой режим перевести, чтобы не было беды.
За спиной дежурного на пульте — широкие окна, выходящие на Волгу. Там пляска могучих струй, вырвавшихся из-под машинного зала, из невидимых турбин, постепенное успокоение воды, отработавшей свое, растекающейся снова широко и вольно.
Вернусь к хронике Ставрополя.
В весеннюю распутицу 1953 года он поехал на новоселье из низины в гору, за сосновый бор. На горе строили и новые здания: предполагалось, что население города со временем достигнет сорока тысяч человек.
Четыре года спустя прежний Ставрополь — вернее, место, где он находился, — полностью скрылся под водой Куйбышевского моря.
Когда в 1964 году новый Ставрополь переименовали в город Тольятти, он был уже одним из наиболее бурно растущих городов Средней Волги.
В 1967 году итальянская газета "Унита" опубликовала репортаж своего корреспондента, который не первый раз был на Волге: "Я помню — видел своими глазами, — что десять лет назад здесь была голая земля. В этот раз я любовался панорамой города с верхней площадки химической установки на заводе синтетического каучука. Взору открывался огромный промышленный район… Население города приближается уже к ста пятидесяти тысячам человек".
Многотомное издание "Советский Союз" годом позднее сообщило, что в Тольятти свыше ста шестидесяти тысяч жителей. Среди предприятий города был назван химический завод — крупнейший в стране по производству элементарного фосфора, "Волгоцеммаш", поставляющий оборудование почти всем нашим цементным заводам, завод синтетического каучука — флагман большой химии. Авторы добавляли, что в Тольятти строится также крупнейший автомобильный завод, что это — крупный порт на Волге, важный научный и культурный центр, где есть политехнический и два научно-исследовательских института.
Итак, сначала уездный городок, потом сельский районный центр, равно неприметный на карте Российской империи и Советской России. Тихая провинция, кумыс, знаменитый сладкий и ядреный лук местных огородников, хлебные амбары. Залетные люди — Репин, Перовская…
Не обходили городок большие бури, народные бедствия, повороты в жизни страны. Здесь все было, как везде. В ноябре 1919 года уездный съезд Советов послал телеграмму Ленину с горячим приветом от крестьян-хлеборобов и обещанием без задержки вывезти все излишки хлеба для Красной Армии и голодного Центра. И в этом новом отношении к общему делу, к пролетариям далекой Москвы — зародыш будущей судьбы городка.
Знаменательно, что почти в это же время снова заговорили об использовании энергии Волги в Жигулях. Идея постройки гидростанции на Самарской Луке возникла еще в 1910 году. Ее автором был Глеб Максимилианович Кржижановский. Тремя годами позднее инженер Богоявленский набросал первый проект гидростанции. Епископ самарский и ставропольский Симеон, возмущенный действиями "прожектеров", обратился тогда к графу Орлову-Давыдову, владевшему крупными угодьями в Жигулях, с просьбой "разрушить крамолу в зачатии".
В первый послереволюционный год самарцы возвращаются к заманчивой идее. Местное отделение Русского технического общества весной 1918 года выпускает тезисы о полной теоретической возможности использования части волжской воды в Самарской Луке для гидравлических установок, настаивает на немедленных изысканиях, предлагает провести их силами самарцев, поскольку "местный патриотизм самарских граждан" поможет немедленно собрать нужные деньги.
На следующий год Кржижановский с одобрения Ленина выезжает в Самару, получает там военный катер и осматривает предполагаемое место строительства. В декабре 1919 года комиссия по электрификации Волги приходит к выводу, что "наиболее выгодным является устройство плотины в районе Самарских ворот".
Но тут — обострение на фронтах гражданской войны, разруха, голод в Поволжье…