Но я решил все же "на своих двоих". Из каменной Алакаевки поднялся на пригорок. Склон дальнего оврага скоблили бульдозеры. На зелени Муравельного леса рисовались краны. Рождался образцовый поселок с панно на фасаде большого здания, исчезали последние черточки той прежней деревеньки, где бедовали безземельные да безлошадные.
Начались алакаевские сенокосы. На дороге, которая и впрямь оказалась не наезженной, догнал старого степенного косаря. Шагал он размеренно, по-солдатски, в одной руке жбанчик с водой или квасом, другая придерживала на плече косу. Кирзовые сапоги запылились, на косоворотке выступил пот.
— Сколково? Иди вон к лесу, там пасека, а далее уже сколковские угодья. Тамошние, однако, нынче ячмень убирают, с зерном на попутной машине мигом доберешься. А вообще-то надо было через Богдановку, чего зря ноги бить.
Я спросил имя своего спутника.
— Филиппов, звать Иваном Яковлевичем.
Так ведь он у меня в блокноте среди алакаевских старожилов! Дважды заходил к нему домой, оба раза не заставал: старуха сказала, что вчера был в Чудовке у нефтяников, сегодня сено косит, хотите — ищите, только вряд ли найдете, разбрелся народ по поляночкам.
Оказался Иван Яковлевич из местных местным, в Алакаевке прошла почти вся его жизнь, если не считать войн:
— Последнюю отслужил почти полностью, с сентября сорок первого по сентябрь сорок пятого. А точнее — с двадцать первого сентября по двадцать первое. День в день. Пешком воевал, в пехоте. Прибалтику всю прошел, Польшу, с американцами на Эльбе встречался. И опять сюда, в Алакаевку, век доживать.
Пока шагали мы с Иваном Яковлевичем по дорожке к лесным покосам, неторопливо рассказывал он про давнее, полузабытое:
— О хуторах сибиряковских небось наслышаны? Он хоть и помещик, Сибиряков-то этот, но с душой человек. Если, к примеру, погорел кто — к нему за всякое просто. Давал на обзаведение. Ну, а кто не решается — сам зовет: почему, мол, не идешь? Лесу, поди, надо? А как не надо, лес в наших местах издавна в цене. Некоторым коров давал, у него гурты были.
Старик показал рукой на пригорок:
— Сейчас мы с вами в аккурат мимо Сибиряковской школы топаем. Вон там она и стояла. Теперь разве что битый кирпич остался. Разобрали ее, увезли в Тростянку. Это еще когда было! Вскорости, я мыслю, как Ульяновы из Алакаевки переехали. Не разрешили Сибирякову школу открывать, старики сказывали, поп из Неяловки на учителей настучал, в земство пожаловался, а то и самому губернатору. Ну и прихлопнули дело. А вон подле того лесочка — видите, яблоньки одичавшие? — так там был хутор Капказского. Это его так прозвали. А фактически его фамилия была Преображенский. Молодой-то Ульянов к нему хаживал. Да и Капказский в Алакаевку наведывался.
В рассказе старика — достоверная первооснова. Знакомые имена, известные события.
Мария Ильинична Ульянова вспоминала о богатом сибирском золотопромышленнике Сибирякове, который в середине 70-х годов скупил у обедневших самарских помещиков землю для создания крупного рационального хозяйства. Она считала Сибирякова человеком левых либеральных убеждений, может быть, даже левее. Он был связан с политическими и, в частности, щедро помогал народникам, которые пытались создавать в Самарской губернии земледельческие колонии.
"Капказский", или Преображенский, которого помянул Иван Яковлевич, был обитателем одной из таких колоний: в ней жили народники, приехавшие с Кавказа. Там, где теперь одичавшие яблони, прежде стоял хутор, весьма интересовавший полицию. Оттуда до Алакаевки три версты напрямик.
Владимир Ильич действительно встречался с Преображенским. Позднее они переписывались. Письмо, отправленное Преображенскому в 1905 году из Женевы, подписано: "Ваш Ленин, бывший сосед по хутору". В этом письме Владимир Ильич спрашивал, в частности, жив ли радикал-крестьянин, которого Преображенский водил к нему.
Обитателя соседнего хуторка Владимир Ильич упоминает также в письме к матери из Мюнхена, прося передать ему "большущий привет" и вспоминая, что с ним "мы, бывало, много хороших вечерков провели". В послереволюционные годы Алексей Андреевич Преображенский, давно порвавший с народниками и ставший марксистом, выполняя ответственные поручения Москвы, выбирал, в частности, такое советское хозяйство в Самарской губернии, которое можно было бы сделать образцовым. Затем по предложению Ленина он был назначен руководителем совхоза "Горки", где и проработал последние семнадцать лет жизни.
И про школу Иван Яковлевич рассказал, в общем, верно. Одну школу Сибиряков основал возле Богдановки — ее закрыли. Вторую, сельскохозяйственную, хотел завести на хуторе Константиновском, как раз в тех местах, где мы с Иваном Яковлевичем пылим по дороге. Было построено здание, приглашены опытные преподаватели, но открыть школу не разрешили: Сибиряков находился под негласным надзором полиции и вся его деятельность внушала властям подозрение.
У Сибирякова одно время служил Марк Тимофеевич Елизаров, муж Анны Ильиничны. При его содействии Ульяновы и приобрели Алакаевку по сходной цене на деньги, вырученные от продажи дома в Симбирске. Кто знает, может, выгодные условия продажи объяснялись тем, что Сибиряков знал: хуторок покупает мать казненного народовольца.
Право, был Сибиряков личностью незаурядной, из того тонкого в пореформенной России слоя состоятельных людей, которым богатство не слепило глаза, не приглушало совесть. Сибиряков издавал либеральный журнал "Слово", открыл в Петербурге бесплатную читальню для простого люда, которую вскоре "прихлопнули", как гнездо крамолы.
У него не было ясного мировоззрения, от увлечения народническими идеями он качнулся к толстовству. Не хватало ему, должно быть, и твердости характера, в конце концов он устал от неудач, постигавших его начинания, — и все же оставил по себе добрую память. Интересная фигура!
Перед тем, как расстаться, мы с Иваном Яковлевичем присели в тени. Что приходилось ему в свое время слышать от стариков о тех временах, когда в Алакаевке жили Ульяновы? Я не рассчитывал, понятно, что узнаю что-то новое. Однако разве не интересны, разве не достойны внимания даже фольклорные предания, сохранившиеся в таком месте, как Алакаевка? Пусть в основе их нет неопровержимых, документально доказуемых фактов. Но в них — отражение тех представлений о молодом Ленине, которые сложились давно, очень давно, в дореволюционной убогой деревеньке.
Оказалось, Иван Яковлевич до революции работал у помещика Данненберга. А Данненберг был соседом Ульяновых по Алакаевке (кстати сказать, именно в архивной переписке этого помещика работники куйбышевских архивов и нашли подлинный план с описанием алакаевского хутора).
— Вот этот Данненберг, Сергей Ростиславович, и предложил однажды Владимиру Ильичу размежевать землю, чтобы все было точно. Граница-то шла по ручью Гремячему, а ручей промыл себе новую дорожку, вроде бы отхватил данненберговский кусок. "Давайте, — говорит Данненберг Владимиру Ильичу, — выставим грани. Вот здесь и здесь, мол, ручей их пересек". А Владимир Ильич усмехнулся и говорит: "Пусть будет здесь, пусть будет там. Скоро все это будет не ваше и не наше", — махнул рукой, да и пошел прочь. Данненберг аж вскинулся: "Как так, не ваше, не наше? А чье же?" Но Владимир Ильич уже ушагал. Вышло в точности, как он говорил. Данненберг-то в семнадцатом году убег. Я парнишкой был, увозил его на станцию, коня он загнал. Метнулся, говорили, Данненберг в Петроград, и там будто убили его во время кронштадтского мятежа. Очень он большевиков не любил.
Разговор на меже — легенда? Возможно. Хотя о нем в несколько ином варианте сохранилась давняя запись со слов другого алакаевского крестьянина. В этих, пусть не вполне достоверных рассказах, — мужицкая мечта о том, чтобы земля была не помещичьей, а народной. И кто же в представлении крестьян мог быть носителем этой мечты, как не Ленин?
Расстались мы у поворота дороги. Иван Яковлевич отправился, загребая сапогами, на покос, а я зашагал по дороге дальше.
Что за приволье! В здешнем краю, хоть и слывет он степным, нет однообразия гладкой равнины. Густолиственные рощицы с птичьей перекличкой в молодом подлеске, кустарник по долинкам, а на пригорках — поля, поля, поля…
Навстречу по дороге шли друг за другом самоходные комбайны, пронеслось несколько грузовиков. Но, увы, ни одной попутной машины! У встречного мотоциклиста, притормозившего в пыльном облаке, я спросил, правильно ли иду. Мотоциклист удивился:
— Охота по такой жаре! Тут до Сколково еще час хода бодрой рысцой.
А попутные с хлебом?
— Хлеб повезут после обеда.
Поплелся дальше. На бугре возле высокой вышки копошились нефтяники. И вокруг обозначились вышки. Далеко у горизонта жарко полыхал оранжевый язык газа, рвущегося из тонкой трубы.
К нефтяникам я не пошел. Припекало все сильнее. Сзади затрещал мотоцикл.
— Все идешь? — услышал я знакомый голос. — А ну, давай!
Через десять минут мы были в Сколково или, как здесь говорят, в Сколках.
Старую школу плотно прикрыли деревья. Я долго выбирал места, чтобы сфотографировать хотя бы часть фасада.
Сторожиха провела меня по классам. В просторной пристройке все было как во всех сельских школах. На старой половине блестели черным лаком голландские печи. Непривычно маленькие для современных школьных зданий окна, затененные листвой, пропускали мало света.
— Ничего, осенью все облетит, будет веселее. Успенские, значит, жили вот тут, при школе, а классов тогда было всего два, не то что теперь.
В комнате, где помещалась когда-то контора ссудо-сберегательного товарищества, письмоводитель Глеб Иванович Успенский поселился весной 1878 года. Тут же, в конторе, на одной из деревянных лавок, он и засыпал после того, как большую часть ночи просиживал при свече над рукописями и дневниками. Жена, преподававшая в школе, и три дочери, из них одна совсем маленькая, родившаяся в Сколкове, ютились в другой комнате, выходившей в шумный коридор. Недостающую мебель заменяли деревянные ящики.