— Пушка? Пушку генерал Плиев прислал, А скрипку — фронтовой кинооператор Орлянкин. Подарили ему в ночь под Новый, сорок второй год здесь, на заводе, на переднем крае. Видите, надпись: Орлянкину от Тринадцатой гвардейской стрелковой.
Это говорит Валентина Михайловна Евдокимова. Я знал ее как научного работника, занятого сбором материалов о переправах Сталинграда. Теперь она здесь, в музее, всему голова. Так про нее сказали в завкоме. Сама же Валентина Михайловна — все про своих активистов, про бывшего главного энергетика завода Николая Павловича Пискунова, про конструктора Владимира Петровича Панкова, про начальника лаборатории Петра Николаевича Спорышкова:
— Вот молодцы! Удивительные люди!
И верно — удивительные. Пискунов, уйдя на пенсию, пять лет едва ли не ежедневно работает для музея. Бесплатно, разумеется. И как работает! Не только разбирает архивы, разыскивает людей, но даже мастерит витрины.
— Представляете, все умеет делать, решительно все. Да что говорить — на нем музей держится. Настоящие люди.
Музей хорош и просто как музей. Но еще важнее, что он стал центром живого и нужного дела. Сюда съезжаются люди, воевавшие за завод, за Сталинград, за Волгу. Сначала собрали 193-ю дивизию — не всю дивизию, конечно, но тех, кого знали, кого помнили, кого нашли. Потом 39-ю. Затем 45-ю. А в 1970 году съехались представители всех шести дивизий, дравшихся в Краснооктябрьском районе.
Я видел письма, присланные этими людьми потом, когда они вернулись домой. Письма полны суровой нежности. Многие начинаются словами: "Дорогая наша Валентина Михайловна…"
В "комсомольской комнате" музея на стенах портреты секретарей заводского комитета комсомола и рассказы о их жизни. Почти всех секретарей, начиная от Василия Лебединского, вожака заводского комсомола в 1919 году, в гражданскую войну. Портреты полувековой давности: косоворотки, огненные глаза, впалые щеки.
И рядом более поздние, а кое-где и вовсе недавние снимки тех же людей, где старики либо люди в преклонных годах как бы заглядывают в далекую свою юность. Музей разыскивал первых заводских комсомольцев по всей стране, просил прислать воспоминания, рассказы о себе и о других. Потом собрал всех вместе. Сказать по этому поводу "волнующая, незабываемая встреча поколений" — значит, ничего не сказать. Тут подошли бы другие, более глубокие и точные слова, но они могут родиться лишь у тех, кто был на этой встрече. Я о ней только слышал. У человека, который мне рассказывал, как все было, то и дело прерывался голос.
Коренастый, русоволосый токарь механического цеха Лева Горбунов комсомольским секретарем избран не так давно. Он восторженно говорил о комсомольцах первых пятилеток, о комсомольцах, бившихся за Сталинград. Вот были люди!
Лева удивился, когда я попросил рассказать про его, Левино, житье-бытье. Чего же рассказывать? Цех не ведущий, лучше расспросить кого-нибудь из знатных сталеваров:
— Только не подумайте, что рисуюсь. Скажу вам так: когда в комсомол вступал, уложился с рассказом меньше, чем в минуту. И никто не требовал — давай, мол, со всеми подробностями. Ну, начну, как на завод попал. Родился в войну, мать, сколько ее помню, всегда работала на "Красном Октябре". Идешь на Волгу купаться — мимо завода. Дома только и слышишь: завод, завод… Потом матери квартиру дали, совсем возле завода. Как-то, знаете, было ясно, что и мне на "Красный Октябрь" дорога. Я и пошел. Меня — к станку. Рычагов много, станок сложный, думал, не осилю.
Между прочим, и Алла моя в цех, как и я, пришла прямо из школы. Мне девятнадцать было, когда мы поженились. Она хотела было в институт, потом привязалась к цеху. А вот кем будет дочка — не знаю. Ей десять, нашей Наташке. Но вокруг нее тоже все завод да про завод…
Когда я впервые в цех пошел, у рабочих была мода, что ли: синий такой пиджачок-спецовочка с кармашком, из него пропуск выглядывал, как увидят — знают: с "Красного Октября". Мне мать тоже такой сшила. И я любил ходить через первую контрольную. Мне до нее полчаса было. А до ближней — минут десять. Но Первая как бы главная, к ней основной рабочий класс идет…
Наш цех — не ведущий, многих ребят сразу к мартену тянуло. Подумывал было и я… Но вот тринадцать лет в своем цехе проработал, это если считать с армией. И не объясню, почему. Просто не ушел — и все.
Гордость заводом? Думаю, что каждому свой завод дорог. Но, конечно, Тракторный и наш на особом счету.
Он украдкой поглядывает на часы. Последний вопрос: как он представляет свое будущее?
— Станок, — без секундного колебания ответил Лева.
На этот раз мне не удалось встретиться с Анатолием Николаевичем Хлыниным. Выйдя на пенсию, он остался капитаном рейда и по хлопотной этой должности весной 1970 года отправился в командировку.
Имя капитана впервые промелькнуло в дни битвы на Волге. Военный корреспондент "Известий" Евгений Кригер писал в 1942 году из Сталинграда:
"Волга поддерживает Сталинград своими людьми — матросами, капитанами. Мария Ягупова пришла на буксир работать матросом. Ее ранило в голову. Она отлежалась в деревне, где остался у нее ребенок, и вернулась вновь на буксир. Капитан "Абхазца" Хлынин двадцать шесть лет на воде. Теперь он дерется за Волгу. Пятьсот рейсов, десятки тысяч бойцов, доставленных в бой".
…Мы познакомились после войны, когда капитан по-прежнему ходил на "Абхазце", которого недавно гонял под бомбами. "Абхазец" был потоплен прямыми попаданиями снарядов, но его подняли, отремонтировали и вернули Хлынину. На нем капитан и налаживал позднее зимнюю переправу для стройки Сталинградской ГЭС.
Незадолго до нашей встречи Хлынин вышел из больницы, врачи строго-настрого запретили ему показывать нос на улицу, он томился, свирепел от безделья, и впервые мы наговорились по-настоящему без помех и без спешки.
— Понимаешь, в феврале началась ростепель. Волга подвижку дала, ну, столбы и своротило, по которым на паром свет дают. Провода — под лед. Что делать? Ночь, зги не видно, народ кругом ходит, может током кого убить. А тут еще дождь, туман. Надо, думаю, лезть, доставать. На моем участке сделалось, ну, не меня, так кого другого шарахнет.
Надел рукавицы, ухватил провод. Ка-а-а-к ударит! Рукавицу просекло, я — без памяти. Наш дежурный там был и еще милиционер, да штурман с "Сатурна". Этот штурман со страху языка лишился, только руками машет. Дежурный схватил доску, доска мокрая, бьет током и через нее. Хорошо, догадался: фуфайку скинул, обернул. А я полсуток пролежал без всякого соображения. Очнулся, ощупал себя, спрашиваю: "Где я есть, ребята?" — "В больнице". Вижу, профессор в шапочке, говорить не велит, шевелиться не велит. Я ему: есть, мол, хочу, вчера со всей этой историей не пообедал. Усмехается: "Счастье твое, с того света тебя вернули". Я ему в ответ: мол, близко к тому свету и раньше бывать приходилось, дело привычное.
Неделю держали меня на жестком топчане, ворочаться не велели. Потом физкультура разная. Я говорю: давайте меня обратно на переправу, вот там физкультура так физкультура. Нет, требуют, чтобы дома отсиделся.
Это все со мной случилось на переправе Гидростроя, я там старший капитан правого берега, того, где саму Сталинградскую гидростанцию строят. Одиннадцать судов под моим началом. Вернее сказать, суденышек — "Сатурн", "Луна", "Суриков", всякая там мелочь…
Ну, и еще одна история у меня получилась. Стал тонуть баркас сто восемнадцатый, на нем Комлев Иван Андреевич капитанил. Дело было зимой, в аккурат на Новый год. Звонят мне на квартиру: давай выручай. А у нас уже встречать Новый год наладились, водочка, закусочка, то да се… Надел шинелишку, сел на трамвай, в новогоднюю ночь они часто ходят. Доехал до Паромной, бегу по берегу, а ветер собачий, так и пронизывает, так и пронизывает.
Верно, тонет сто восемнадцатый помаленьку, воды много, хоть пробоина и не велика. Майор Курочкин из пожарной охраны действует, откачивает. А ветер свищет, паразит! Ну, откачали баркас, пластырь подвели. Однако застудил я голову и спину, опять три недели в больнице провалялся. А что будешь делать? Служба у нас на реке такая.
Да вот еще, слушай. Идем осенью последним рейсом, темнота, туман, дождь со снегом, ну и наскочили в два часа ночи на буек возле землечерпалки. И надо же — трос на винт намотали. Трос новый, крепкий. Лезть в воду надо, не обойдется. Велел я ребятам у котла ватник накалить, ватные штаны.
На винт спустился с лодки, винт у нас четырехлопастной. Ушел в воду по шею — нет, глубже нырять надо! Так три часа и нырял. Из воды да на котел, сразу под все одеяла. Отогреюсь — опять в воду. Ну, размотал трос…
Я попросил Анатолия Николаевича рассказать про отца, про детство.
— Автобиографию изложить? Ладно, попробую. Отец мой коренной волгарь. Родом мы из Дубовки, Волга всегда под окнами. Был он, отец, и плотником, и судостроителем. Баржи мог строить сам, его большим специалистом считали по подворотным доскам, а к этому способность надо иметь. Потом отец пошел на Волгу, плавал на буксирных, в капитаны вышел.
Умер он здесь, под Сталинградом, как раз в бомбежку. Ходил уже плохо, водянкой страдал. Зарыли его в яму от бомбы, хоронить было некогда, немец покою не давал ни живым, ни мертвым.
Я сам на Волге с пятнадцати лет. Как раз была революция, потом гражданская. Ходил на "Громобое", он маленько побольше "Абхазца". Действовал под Черным Яром. Там казаки наш десант с флотилии прижали к Волге. Хотели туда миноносцы послать, "Дельный" и "Деятельный", чтобы уцелевших увезти, потом нашли, что нам сподручнее. Пришли без огней, машина — "на стоп". Подобрали десант у Насонычева Яра. Теперь, понимаешь, думаю: ведь та, гражданская, была игрушкой против последней. Ну, постреляют из винтовок, дадут пулеметную очередь. Бомбы с аэропланов-тарахтелок бросали — так ведь с детскую кукишку.
А тут… Я сначала плоты водил военным частям, потом пошел к Сталинграду. Идем, а по реке подозрительные предметы плывут: от пароходов обломки, доски горелые. Зарево за полсотни километров видно. Ближе — дым: батюшки, весь берег горит. Подходим к причалу, на нем ни души, стали было тушить склад с мукой, да где там!