Бредёт к мокрым камням – они сейчас похожи на ленивых тюленей, развалившихся под жарким небом августа.
Когда остаётся двадцать метров – оживает японский дот. Бьёт прямо в лицо ослепительными вспышками.
Серёга, опрокинувшись на спину, тонет – вода смыкается над головой, плещется, рвётся в продырявленные лёгкие.
Нечем дышать.
Битков пытается нащупать в кармане треугольный стеклянный осколок.
– Харе орать, Биток.
Сергей распахивает глаза. Пытается втянуть раскалённый воздух – и корчится от боли. Розовая пена пузырится на губах.
Над головой – не синее курильское небо и не зелёная тихоокеанская волна.
Над головой – потолок кабульского госпиталя. В жёлтых потёках и трещинах, напоминающих бронхи на медицинском плакате.
– Осколок! Осколок мой где? – хрипит Битков.
– Во, видали? Хирурга спрашивай. Там из тебя всякого повынимали – и пуль, и осколков.
– Нет, – кашляет Серёга. Сплёвывает в полотенце, добавляя бурых пятен, – стеклянный такой. Синий.
– Тьфу, вот чокнутый, а? Его когда в вертолёт тащили – тоже всё свою стекляшку искал. Кто маму зовёт, а Битков – кусок бутылки.
– Где?!
– В манде. В тумбочке твоей, придурок.
Рыча, садится на койке. Ощупывает перебинтованную грудь. Скрипит верхним ящиком тумбочки.
Тощая пачка писем. Картонная коробочка с орденом Красной Звезды. Мыльница. Бурый огрызок яблока. Вот!
Берёт осколок синевы. Прижимает к повязке, осторожно ложится на спину.
Улыбается растрескавшимися губами.
– Ну, всё! Кабздец тебе, барыга.
Кожаных – четверо. Мелькают набитые кулаки, белые полоски «адидасов».
Мужик держится секунд десять, потом бритые его заваливают, начинают пинать лежащего – с хеканьем, выдающим удовольствие от процесса.
– А ну, стоять!
Битков ставит на скамейку ободранный чемодан с металлическими наугольниками, бросается в драку.
Первый даже не успевает развернуться – хрюкнув, падает мордой в асфальт. Второй успевает – и совершенно зря. Прямой левой приходится точно в челюсть.
Третий издаёт мяукающие звуки, начинает махать ногами. Балерун, тля. Кто же ноги выше пояса задирает в реальном-то бою?
Битков ловит каратиста под колено, бьёт лбом в харю. Добавляет уже по упавшему.
Последний шипит что-то матерное, выбрасывает тонкий луч ножа. Вот это – зря. За такое не прощают.
Серёга выбивает нож. Руку ломает вполне осознанно и намеренно.
Помогает мужику подняться.
«Барыга» смотрит на свой пиджак в кровавых пятнах. Качает головой:
– Надо же, суки. Двести баксов платил за шкурку-то.
Подходит к каратисту, пинает узким туфлем. Нагибается и орёт:
– Вы, бычары, всем кагалом не стоите, сколько пиджак! Так своему старшему и передай: должен теперь.
Поворачивается. Протягивает Биткову бумажный прямоугольник:
– Будем знакомы. Павел Петрович.
Удивлённый Серёга крутит картонку, чешет лоб:
– А это чего это?
– Визитная карточка, – хмыкает Павел Петрович, – ты откуда такой взялся? Вписываешься ни с того ни с сего, визитки пугаешься.
– Я-то местный. Просто четыре года за речкой. Сверхсрочную ещё.
– А! Афганец, значит? Это хорошо. Пошли. С меня поляна за спасение.
– Да как-то…
– Пошли-пошли. За всё платить надо. А про Пашу-Металлурга любой скажет – я долги отдаю.
Четыре огромные трубы, будто наклонённые назад встречным ветром, нещадно дымят, пачкая ослепительную лазурь. Нож форштевня режет бирюзу, как грубый плуг – английский газон.
По верхней палубе прогуливаются пассажиры первого класса: сияют цилиндры, топорщатся нафабренные усы. Дамы сверкают драгоценностями: один гарнитур стоит столько же, сколько новейший миноносец.
Смех, словно звон серебряных колокольчиков. Улыбка – нить жемчуга в перламутровом обрамлении.
– Вы так милы, Серж. А китель великолепно облегает вашу фигуру. Ах, моряки – моя слабость.
В полутьме – шуршание сползающего шёлка. Алебастр кожи. Неземной аромат.
– Это – Флёр д' Амур, запах любви. Идите ко мне, мон капитэн.
– Кхм. Пока – только вахтенный начальник.
– Ах, смешной! Разве это важно? Вы же приведёте бригантину нашей любви в лагуну истинной страсти, не так ли?
Звон пружин.
Жар скользящих тел, влага и дурман.
Скрип пружин.
Скрежет измученных пружин.
Вздох.
Стон.
Стон и скрежет рвущегося железа.
Бешеный стук вестового в дверь каюты:
– Всех офицеров – на мостик! Катастрофа, мы столкнулись с айсбергом.
Крики наполняют тесные пространства палуб.
– Ах, вы же не бросите меня, Серж?!
Прижимается горячим телом, умоляя.
Битков открыл глаза.
Кто-то уткнулся в плечо, прижался горячим телом.
Серёга скосил взгляд, увидел пышную пергидрольную волну. Отодвинулся осторожно. Потрогал:
– Эй, девушка! Вы кто? Гражданка…
Блондинка проснулась. Хихикнула:
– Ты чё, ты ж не мент, вроде. Какая я тебе гражданка?
Перекатилась на спину, потянулась – даже не пытаясь прикрыть роскошные формы.
Битков отвернулся. Начал собирать по полу одежду – вперемежку свою и женскую.
Блондинка мяукнула:
– А ты чего торопишься, милый? Я не против продолжения.
– Можно и продолжить. Только я ни хрена не помню. Где мы? И ты откуда тут?
– Ну как же. У Павла Петровича на даче. А ты меня сам выбрал. И можешь не спешить – ещё два часа оплачено.
Битков выпучил глаза:
– Ты что, эта? Э-э-э. Проститутка?
– Фи. Какая проза. Я – ночная бабочка, ну кто же виноват?
В дверь стукнул и сразу вошёл Павел Петрович. Рассмеялся:
– Что, уже поёте? Так, Серёга, пошли вниз, опохмелю и поговорим. А ты, подруга, давай, собирайся. Премию у водителя получишь.
– Для начала – пятьсот баксов в месяц. Ну, и десять процентов в бизнесе.
Битков крякнул.
– Да, я со своими щедрый. А ты – свой. Ну что, ещё «абсолюта»? Простого или чёрносмородинового?
Сергей прикрыл стопку ладонью.
– Погоди, Пал Петрович. Очень заманчиво, конечно. Только я не собирался дома оставаться. Хотел во Владик ехать, поступать в училище Невельского. Переживаю только за экзамены, со школы не помню ни фига.
– Тю! И на хрена тебе оно надо? Ты ж четыре года лямку тянул, а там первокурсники в казармах. И закончишь – кем будешь-то?
– Я на судоводительский. Штурманом буду. Потом – и капитаном, если повезёт.
– Вот смотрю я на тебя, Биток, и охреневаю. Точно как блаженный. Пароходов-то не осталось уже, моряки без работы. Это они при совке были крутые, дефицит возили и инвалютные копейки получали. А сейчас – нищета, кто под флагом не ходит.
– Я не из-за денег. У меня мечта. Я океан мечтаю с детства увидеть.
– Дурак ты, ей-Богу! Да заработаешь денег и поедешь на свой океан. В круиз. С мулатками.
Серёга потрогал неровные края треугольника в кармане. Помотал головой:
– Нет.
– Ну, хорошо. Давай так: годик у меня поработаешь. Квартиру купишь, мать подлечишь. И на будущий год поступишь. Я там-сям подмажу, связи подниму – проскочишь в своё училище, как по маслу.
Битков сказал, только чтобы не обижать хорошего дядьку:
– Я подумаю.
– Это как раз хорошо. Никому не возбраняется. Подумать – оно полезно.
– Итак, «Кореец» вернулся, атакованный японскими миноносцами. Блокада Чемульпо полная. По старой флотской традиции, господа, первое слово – самому младшему по званию и годам службы. Сергей Иванович, прошу вас.
Мичман вскочил, волнуясь. Огладил тужурку. Прочистил горло.
– Господа, я подумал…
Командир подождал. Улыбнулся ободряюще:
– Ну что же вы, голубчик? Продолжайте. Подумать иногда даже штафиркам не возбраняется, а уж вам и сам Бог велел.
– Всеволод Фёдорович, надобно принимать бой. Я полагаю, необходимо идти на прорыв, пытаться уйти в Порт-Артур.
Сел, краснея.
Офицеры поднимались один за другим, говорили о том же.
Командир помолчал. Перекрестился.
– Ну что же, так тому и быть. Офицеров по механической части, прошу сделать всё возможное, чтобы обеспечить полный ход хотя бы в девятнадцать узлов. Поговорите с кочегарами, с машинной командой. От всех господ офицеров и экипажа жду, что исполните свой долг до конца. Выход назначаю в одиннадцать часов. С Богом.
В ушах ещё гремели оркестры английского и французского стационеров, провожавшие крейсер на безнадёжную схватку.
Море было спокойным и безмятежным; ластилось к крейсеру, поглаживая борта зелёными лапами. Фок-мачта царапала синеву, словно пытаясь оставить последний автограф.
Мичман приник к визиру. Нащупал хищный силуэт японского флагмана. Прокричал:
– Дистанция сорок пять кабельтовых!
Это было в 11 часов 45 минут.
В 11.48 в верхний мостик угодил восьмидюймовый снаряд с «Асамы».
После боя моряки обнаружили оторванную руку мичмана, сжимающую стеклянный осколок – видимо, от оптической трубы.
Всё, что осталось от дальномерного офицера.
Битков вскрикнул. Разжал ладонь – синий осколок врезался в пальцы. Поднял ко рту, высосал капельку крови.
– Ты когда-нибудь себе пальцы отрежешь, дарлинг.
Жена сидит у итальянского авторского зеркала. Правит ноготки пилкой: «вжик-вжик». Будто крохотные мирные раковины превращает в хищников.
Ручка пилки облеплена стразами.
– Это вообще-то ненормально, дарлинг. В пятьдесят лет спать со стекляшкой в руке.
– Не твоё дело.
– Фи. Хамишь, май хани.
Битков морщится. Задолбали англицизмы к месту и нет.
Вжик-вжик.
– Чего ты их трёшь? Сточишь же до мяса. Позавчера делала маникюр.
– И сегодня буду, на двенадцать вызвала мастера на дом.
Сергей Иванович смотрит на бутылку из-под двадцатипятилетнего «чиваса». Наклоняет над стаканом. Остатки едва покрывают дно.