Я удивился: совсем не похож на кузнеца. Ни румяных щёк, ни косой сажени в плечах: сутулый, несуразный. И конопатый.
– Он, сволочь, приспособился фрицев глушить, – хохотнул ротный, – врежет кулаком по кумполу – и готов «язык». Ты про русалку свою расскажи, Тюрин. Товарищу корреспонденту интересно будет.
– Чё там, – махнул рукой оживившийся Тюрин, – жену себе в болоте нашёл. Иду с кордона. Перед тем ночью грохотало опять, огни прыскали. У нас часто. Даже учёные приезжали с самого Свердловска. Всю самогонку выдули у председателя. Сказали, зона у нас. Эта. Амальная.
– Аномальная, – поправил я.
– Ага, – согласился Тюрин, – ну вот, иду. Гляжу: лежит девка, баская такая. Сама в крови. И одёжа странная. Городская, что ли. Блестящая. Ну, я её на руки, и пёр семь вёрст до фершала. Боялся, помрёт. А пока нёс – кровь перестала, и раны затянулись. Глаза зелёные распахнула – всё, пропал я. Так и зажили.
Я растерялся. Верить в такую ерунду невозможно, неужто разыгрывает? Ротный кивнул:
– Так и было. Мы же земляки, весь район про то знал.
– Она и прижилась – продолжил Тюрин, – не говорила только, но я без слов понимал. Со всей окрести к нам: кто с грыжей, кто с лихорадкой. Бабы по своим делам, даже начальника милиции жинка. Фершал-то у нас сильно пьющий, да всех лекарств – зелёнка. А моя помогала. Руки наложит, помычит, будто песню про себя. Не нашенская песня, я их все знаю, у нас радио круглые сутки балаболит.
Разведчик преобразился: размахивал руками, подмигивал и скалился во весь щербатый рот.
– Намедь войны было: просыпаюсь до света, шарю – нету. Я на крыльцо. У штакетника двое чужих стоят. И жена с ними. Охти мне, как приморозило: шагнуть не могу. Приблазнилось: будто говорят без слов. Эти, чужие, мою зовут куда-то. И моя им сказала «нет». Они разозлились да пошли, потом вспыхнуло, заревело. Так-то. На войну меня провожала, показала – чижолая она. Сын вот, год уже.
Нагнулся ко мне:
– Потому и хожу без опаски. Пока она ждёт – ничё со мной не будет.
Во второй раз мы встретились в Праге, в сорок пятом. Старе-Место была засыпана битым кирпичом, рвали небо трассеры самодельного салюта.
Отрастивший усы Тюрин с тремя орденами Славы говорил, перекрикивая грохот:
– Сосед написал: приехали полномоченные с области, забрали моих. Ничё, вытащу. И не такое делал. А там – в лес, заимку поставлю. Схоронимся.
Знаю: где-то в уральской тайге стоит избушка. Там живут фронтовик с русалкой и их зеленоглазый сын.
Верю.
Прокладка
– Вот так, дружбан. Берегут меня. Там.
Собеседник задрал палец-сардельку и ткнул в потолок. Сверкнула «гайка» с брюликом, съехал по волосатой руке браслет «ролекса».
– Что, прямо в Москве? – удивился я.
– Выше бери, – хмыкнул толстяк, – в этих, как его. В небесных сферах!
Новый павильон провинциального аэропорта заполняли помятые командировочные да работяги-вахтовики. Блондинки с накачанными губами брезгливо оглядывали зал. Эти наверняка в Хургаду. Метель била в стёкла мокрыми ошмётками.
– Ты не стремайся, пей коньяк. Мне не жалко. Все знают: Вован щедрый.
– Спасибо, – пробормотал я и пригубил.
– Я ведь к чему, – Вован доверительно оскалил золотой частокол, – будто ангел какой за мной присматривает. Все тендеры мои. На трассе год назад по мобиле заболтался, вылетел на встречку, под автобус. Пассажиры в кашу, а я жив. В девяностые всю «стрелку» собровцы перемочили – на мне ни царапины. Даже косились некоторые. Мол, стучит Вован. Ну, я пасти быстро заткнул. О, кошак! Люблю. Иди сюда, кыс-кыс.
Симпатичный дымчатый котёнок вылез из-под буфетной стойки, доверчиво ткнулся в мясистую ручищу. Я улыбнулся провинциальным нравам: в Москве вся санинспекция уже бы набежала.
Толстяк довольно обвёл рукой павильон:
– И это – моя работа. Колонны видишь? Мне сначала город заплатил за демонтаж старого моста, я конструкции разобрал. Другой бы в лом сдал, а я умный. Подкрасил – да сюда. Город снова заплатил – за материал и работу. А ты чем занимаешься?
– Хранитель.
Вован хмыкнул:
– Типа, кладовщик? Ну, тоже дело нужное. Я что сказать хотел: не просто так меня берегут. Чуйка есть. Я ведь как бы между этими всеми (Вован презрительно кивнул на вахтовиков) и самым верхним начальством. Типа, промежуток. Или нет, вставка?
– Прокладка? – предположил я.
– Ты это, за метлой следи. Прокладка – она с крылышками, понял? Сказать, куда засовывают? Так вот. Особая моя судьба. Знаю. Может, президентом буду. Или батей римским.
– Папой, – машинально поправил я. Глянул на часы и заторопился, – спасибо за угощение, Владимир. Я пойду. Работа.
– Давай, охранник.
Я подмигнул задремавшему под столиком котёнку и вышел в мокрый снег. Посмотрел на прохудившееся небо, пробормотал:
– Не «охранник», а «Хранитель».
Хранителям нельзя радикально вмешиваться в ход событий. Запрещено останавливать цунами. Но можно бросить один спасательный круг. Выбрать прокладку и беречь её до нужного момента.
Отошёл подальше, спрятался за углом. Нажал тангенту.
– Мурр.
Хранитель на задании имеет право прямой связи с Королевой. Я увидел, как, сияя рыжей ухоженной шёрсткой, она зевает, обнажая ослепительные клыки.
– Всё по плану, Ваше Величество. Десять секунд.
– Мяулодец.
Грохот – как взрыв. Завыли от ужаса сигнализации автомобилей. Огромная крыша нового павильона, перегруженная мокрым снегом, подломила ржавые конструкции и рухнула, хороня под собой надутых блондинок, небритых командировочных и разливающих дешёвую водку вахтовиков.
И Вована.
Это я вытащил тебя, шестилетнего, из воняющего тиной пруда, Вован. Я закрывал от пуль твою тушу на стрелках. Я вывернул руль летящего тебе навстречу автобуса.
Чтобы в назначенный час ты исполнил Истинное Предназначение.
Там, в кромешной тьме, в сдавленных стонах умирающих, ты сейчас лежишь кровящей прокладкой между покорёженным железом и смятой столешницей. А под тобой – плачущий от ужаса дымчатый котёнок. Целёхонький.
Спасатели разберут завалы и достанут его вместе с выжившими двуногими.
Его – будущего Принца-консорта Галактической Империи Барсика Второго.
Точнее – И-мяу-перии.
Слава Королеве!
Путаница
Природа попутала. Снег испуганно коснулся почвы – как нежная девушка точёной ножкой холодной воды – и, ужаснувшись, растаял.
Конец декабря: у французов расцветают розы, у нас – подснежники. Третий урожай лисичек собирают дачники, и делают жарёху из зимних грибов.
Тем не менее, я достал тёплую куртку и фетровые сапоги. Сейчас такие продают в обычном военторге, а тогда…
– Может, передумаешь?
Любимые серые глаза, спрятанные слезинки в уголках. Двадцать лет.
Двадцать лет подряд, в конце декабря, она задаёт один и тот же вопрос. И слышит один и тот же ответ.
– Родная, ты же понимаешь. Я обязан. Я должен.
Встревает дочка. Она знает всё: предки – динозавры; жизнь – проста; обязательства исчезают вместе с желанием их исполнить.
– Па, ну бред же. Мне восемнадцать лет, и я ни разу не встречала Новый год вместе с папой. Ладно бы, ты нас бросил…
– Таня! – кричит жена. Она суеверна.
– … или там, к молодой соске ушёл. Мамуля, успокойся. Так ведь всё же хорошо, вы у меня – вообще родаки зачётные. Вы там погрязли в бетоне древнего дерьма, и ладно. Но Новый год я готова встречать в семье. И даже… Барабанная дробь! К нам придёт Антон. Я пригласила, и он согласился.
Жена охает и прикрывает рот ладонью. Это – очень серьёзно. Значит, там не только хиханьки. Неужели моя свободная, пирсингованная, курящая с четырнадцати дочка становится разумной молодой женщиной?
Тогда, двадцать лет назад, нас предупредили строго-настрого: никаких имён, адресов и реальных биографий. И намекнули: каждый второй из нас – стукач.
То есть, не «стукач», конечно. «Сознательный гражданин».
Моего препода по огневой держали в эритрейской тюрьме два года. Потому что министерство обороны сначала от него отказалось: типа, был в отпуске.
Это, несомненно, очень круто: провести отпуск в эритрейской тюрьме. Всё включено: яма на уровне минус шесть метров, фекалии и моча под себя, трупы умерших, которые не забирали неделями.
Плюс сорок наверху и плюс пятьдесят внизу.
На шестьдесят человек – кожаное двадцатилитровое ведро воды раз в сутки.
Драки у этого ведра. Насмерть. Собственная моча вместо воды. Кровь вместо воды.
Не своя кровь.
Препод выжил. Его обменяли на какого-то царька-людоеда, задержанного в Италии, во время Миланской «Недели моды», куда «монарх» повёз свою новенькую семнадцатую жену – «Мисс Ханты-Манси». Вовремя подложенную ФСБ.
У моего препода был выбор: продолжать упираться, что он – гражданин Чехии в соответсвии с поддельным паспортом. Или что он – полковник Вооружённых Сил России.
Он выбрал жизнь. Перепутал с карьерой. Генералом, естественно, не стал.
Бывает.
– Питер, не грусти.
Моё погоняло – «Питер». Мы, идиоты, пытаемся сохранить инкогнито. Мы сидим в зиндане. Наверху – люди, которые с удовольствием нам отрежут башку в любую секунду.
Мы все трое – русскоязычные. Более того, мы – служащие разных силовых ведомств очень разных стран.
Мы не имеем права в этом признаваться. Это – западло.
Это больше, чем «западло». Просто – предательство.
Бульбаш говорит Мамаю:
– Слышь, татарва? У тебя лезвия остались?
– Тебе зачем? Зарезаться?
– Побриться, тля. Это у тебя, чурки, борода не растёт. А у меня – так вовсю.
Мамай хмыкает. Он – самый спокойный из нас. Как и положено механику-водителю. Когда вокруг дерьмо, пламя и зыбучие пески – только механик может вытащить машину. Хотя теперь, в яме, это вообще не имеет значения.