ринадлежностей, обнаружилась еще и медная чашечка от весов (сами весы были давным-давно утеряны). Положив кристаллы в чашечку, взял перочинный нож и осторожно, но уверенно резанул себя по руке, наклонив ее так, чтобы кровь капала на кристаллы. Когда ее набралось достаточно, Горгас перевязал руку полоской льняной ткани и осторожно сплюнул в чашечку, заботясь, по-видимому, о том, чтобы крови и слюны было примерно одинаково. В заключение процедуры добавил к смеси щепотку опилок, лежавших завернутыми в тряпочку за манжетой рубашки.
Затем Горгас подержал чашечку над пламенем лампы, помешивая содержимое лезвием ножа и дожидаясь, пока кристаллы полностью растворятся – это был клеевой экстракт, добытый из свежей, невыделанной шкуры быка. Получив нужную консистенцию, Горгас удовлетворительно хмыкнул, капнул одну капельку на подушечку мизинца и тщательно натер тот край древка, на котором должен был быть наконечник. После того как и сам наконечник стал на место, Горгас перемотал его для верности шпагатом из стебля крапивы и еще раз промазал клеем края.
Оставалось лишь пометить стрелу. Он обмакнул перо и, прикусив нижнюю губу, тщательно вывел на древке, поближе к оперению, всего три буквы, образовавшие слово «эта». Облегченно вздохнув, Горгас положил стрелу на подоконник для просушки.
Ему нужно было написать еще два письма, и именно этим он занимался, когда в комнату вошел – как обычно, не постучав – Зонарас.
– Ну? – спросил он. Горгас поднял голову: – А, это ты. Сделай мне одолжение, съезди в Торнойс и…
– Что? Сегодня? В Торнойс?
– Да, сегодня. В Торнойс. Зайдешь в «Милосердие и Воздержание» – тебе ведь не нужно объяснять, где это, верно? – и спросишь капитана Малло, отправляющегося в Ап-Эскатой. Отдашь ему вот эти письма и вот эту стрелу…
– Зачем ему всего одна стрела? Что…
– Твое дело – передать ему эту стрелу, – проговорил Горгас таким тоном, что Зонарас застыл с открытым ртом. – Он знает, что с ней делать. Когда освободишься, – добавил он, опуская руку в карман, – и ни при каких обстоятельствах не раньше, можешь выпить за мой счет. – Он протянул брату пару серебряных монет, которые Зонарас поспешно сунул в карман, не говоря при этом ни слова. – Ты все понял?
Зонарас кивнул:
– У мерина отвалилась подкова.
– Что? Когда?
Зонарас пожал плечами:
– Позавчера.
Горгас вздохнул:
– Ладно, возьми моего коня, только не съезжай с дороги. О мерине потолкуем, когда вернешься.
Зонарас нахмурился:
– У меня и так дел невпроворот, а тут…
– Хорошо, я сам его подкую. А теперь шевелись. Запомни, капитан Малло, идет в Ап-Эскатой, «Милосердие и Воздержание». Запомнил?
– Хм.
После того как брат ушел, Горгас задумчиво уставился в окно. Если кто и способен все перепутать и не справиться с самым простым поручением, так это Зонарас. С другой стороны, тот факт, что именно Зонарас отправился в Торнойс и упьется до бесчувствия в «Милосердии и Воздержании», ни у кого не вызовет подозрения, потому что такое случалось с завидной регулярностью на протяжении последних двадцати лет. То, что знакомо, не привлекает внимания, а следовательно, остается как бы невидимым.
Прежде чем покинуть кабинет, Горгас задержался у двери – как обычно – и посмотрел на прекрасный и могучий лук, висевший на стене на двух крючьях. Лук сделал для него Бардас, как и крышечку для чернильницы, и пресс-папье, и складную линейку из самшита, которую Горгас всегда носил с собой. Она сломалась в Перимадее, но он хранил кусочки, и через много лет мастер снова склеил их с помощью отличного клея из рыбьего пузыря и скрепил крошечными серебряными гвоздиками, почти незаметными для постороннего глаза; тот же мастер изготовил для линейки пенал из серебра с золотом, чтобы вещица уже никогда не сломалась.
Глава 19
Рассчитывая принудить Темрая к неосторожному шагу, Бардас распорядился продолжать бомбардировку еще три дня. На расспросы своих офицеров он отвечал, что это называется «рихтовкой неприятеля». Они не поняли, о чем идет речь, но уже увидели, в чем смысл операции. Главным препятствием на пути к победе по-прежнему оставался численный перевес противника, и в случае необдуманной вылазки кочевников появлялся шанс устранить диспаритет. Это вполне соответствовало имперскому образу мышления и было встречено с одобрением.
Тем не менее армии приходилось нелегко. Треть алебардщиков и пикейщиков постоянно находилась в охранении, на случай, если Темрай организует очередной ночной рейд; еще одна треть занималась тем, что добывала и перевозила камни для требушетов – их запас таял гораздо быстрее, чем того хотелось бы Бардасу; два эскадрона кавалерии пришлось направить в помощь артиллеристам, что вызвало недовольство и первых, и вторых. Одни жаловались на унизительное понижение их статуса, другие – на неловкость новоявленных помощников, от которых вреда было больше, чем пользы. Сами орудия от длительного и непрерывного использования расшатались, а достать запасные канаты и дерево было негде. В качестве крайней меры Бардас пошел на то, чтобы разобрать несколько осадных башен, перспективы применения которых были крайне туманны.
Помогало то, что рядом был Теудас, без которого нехватка опытных писарей и счетоводов превратилась бы в серьезную проблему. Бардас не любил заниматься писаниной, а вот юноша брался за любое поручение и, похоже, даже находил удовольствие в составлении отчетов, графиков, расписаний и накладных.
– Обо мне не беспокойтесь, – говорил Теудас. – Меня вполне устроит, если я помогу убить Темрая счетной доской или чернильницей.
Он легко решал возникающие споры из-за горсти гвоздей или нескольких досок, определял очередность выделения материалов и никогда ни в чем не путался.
– Сделай это, хорошо, – просил Бардас, сталкиваясь с очередной задачей.
– Легко, – бодро отвечал Теудас и принимался за дело. Обычно Бардас улыбался и, кивая, говорил:
– Приятно видеть, что ты нашел занятие по душе, делая то, что нужно. Надо сказать, что с луками у тебя выходило намного хуже.
– Правда? – Теудас пожимал плечами. – Что ж, каждому свое.
Двое мужчин встретились на окраине Ап-Эскатоя, у громадного склада имперской армии. Было темно. Они не знали друг друга.
Некоторое время они изучающе смотрели друг на друга, словно два кота, потом один сунул руку под плащ и извлек сверток, обмотанный куском мокрой ткани и перевязанный бечевкой.
– Срочная доставка? – спросил он.
– Да, это я. – Второй протянул руку к свертку. – Надеюсь, вам известно, куда это отвезти, потому что я ничего не знаю.
– Здесь все написано. – Первый указал на клочок бумаги, засунутый под бечевку.
– Ладно, – ответил второй, – и что тут говорится?
Первый пожал плечами.
– Не знаю, я не умею читать.
Второй вздохнул.
– Давайте сюда. – Он осторожно взял сверток. – Похоже, какая-то палка. Как вы думаете, что здесь?
Второй покачал головой:
– Не знаю.
– Вам нравится ваша работа, да?
– Что?
– Ничего.
На следующее утро второй обманом получил лошадь из конюшни службы курьерской связи, предъявив подложный документ. Немногочисленные свидетели сообщили, что неизвестный ускакал в направлении, прямо противоположном тому, которое было указано в подсунутой им бумажке. В погоню никого не послали из-за нехватки людей, а донесение о происшедшем подшили к журналу, в котором фиксировались все возможные происшествия, чтобы заняться этим делом позднее.
Темрай привык держать глаза закрытыми. В последние дни – как долго, он не ведал – толку держать их открытыми все равно не было. Видеть можно было только пыль, которая вдобавок лезла в глаза, а ориентироваться помогали другие чувства. На первое место вышел слух; уши превратились в тончайший инструмент, позволявший не только определять, откуда исходит звук и каково расстояние до источника, но и куда упадет очередной снаряд. Правда, абсолютной гарантии слух все же не давал, что и подтвердилось однажды, когда посланный вражеским требушетом валун ударился о дорогу в нескольких футах от Темрая, и вождя засыпало землей и щебнем.
Странно, я думал, что сначала нужно умереть.
Он открыл глаза, но ничего не увидел. Ни рук, ни ног, ни туловища. Дышать стало трудно, и вдох занимал столько времени, что на выдох его уже не оставалось.
Ничего, подумал Темрай, сейчас кто-нибудь придет и откопает меня; надо лишь немного подождать.
Правда, лишь при условии, что кто-то знает, где он и что его завалило. Шансы на то, что вождя заметили до обвала, были невелики: если кто-то в крепости и держал глаза открытыми, то все равно не видел ничего дальше собственной вытянутой руки.
Сколько ж времени им понадобится, задавал вопрос себе вождь, чтобы догадаться, что меня нет?
И даже если его уже хватились, то вряд ли кому-то придет в голову отправляться на поиски, организовывать раскопки. Ему вспомнилось, сколько раз он кого-нибудь начинал искать, долго не находил, а потом, доведенный до злости, просто отказывался от безнадежной затеи, принимая как объяснение то, что если кого-то нельзя найти, то, значит, этот кто-то не желает, чтоб его нашли.
– Все в порядке, — раздался рядом голос. – Нас найдут, надо только набраться терпения и постараться сохранить спокойствие.
Темрай удивился, но и обрадовался. Он не мог вспомнить, чтобы кто-то находился возле него, когда сверху хлынула лавина мусора – впрочем, из-за пыли он бы все равно никого не увидел.
– А ты как? – спросил он. – Все хорошо? Незнакомец рассмеялся:
– Лучше не бывает. Что может быть веселее, чем быть погребенным под тоннами грязи. Это даже помогает думать.
Голос был знакомый, даже очень знакомый, но кому он принадлежал? Неловко спрашивать у знакомого: «Извините, а вы кто?», не правда ли?
– Ты можешь двигаться?
– Нет. А ты?
– Тоже нет.
Странно,