Наконец удалось кое-что узнать: Анюте предъявлено обвинение в том, что она жила по подложному паспорту Перепетуи Дичко, а это грозило четырьмя годами уголовной тюрьмы, как за бродяжничество… Политическое обвинение предъявить было невозможно — у жандармов не хватало прямых улик. Но чтобы упрятать ее па четыре года в тюрьму, годился любой повод. В день, когда стало известно все это, арестовали Степана и снова перетрясли обе квартиры, снова не найдя ничего. Дичко привлекали за соучастие в бродяжничестве, ибо сам-то он и паспорт у него были подлинные.
Оставаться на квартире' Даниловых Лебедеву стало совсем небезопасно. Правда, он мог вполне надежно скрыться в любой момент в убежище за печью, но его — если он тоже попал под слежку — могли перехватить и на улице, хотя с момента ареста Анюты он выходил из дому и возвращался обратно только затемно, пробираясь через соседние дворы.
И тогда в комитете посоветовали Лебедеву на время, пока не прояснится вся эта история с провалом Анюты, уехать в Читу. Там тоже были большие провалы, и Читинский комитет очень нуждался в людях. С тяжелым сердцем Лебедев уехал из Красноярска.
Проезжая через Шиверск, он повидался с Порфирием на вокзале. Встреча была короткой. Пока Порфирий катил свою тележку от багажного вагона до кладовой, Лебедев шел с ним рядом. Порфирий сказал ему, что убит Еремей и связь с Рубахиной пока оборвалась. Мужики спалили двор у старосты Черных, а малость погодя — Порфирий немного помялся — заполыхала усадьба и у Петрухи Сиренева. Мужики много хлеба у него увезли. Петруха с некоторыми своими работниками открыл стрельбу: убил одного и двух ранил. Наутро в Рубахину прискакали казаки, весь увезенный у Петрухи хлеб у мужиков отобрали, их исполосовали нагайками и человек десять забрали с собой. А перед этим недели за полторы — Порфирий снова помялся — у Петрухи сгорел новый кожевенный завод. Так этот пожар Петруха тоже собирается поставить в вину арестованным мужикам.
Весовщик ушел вперед, и Порфирий катил свою тележку не торопясь. Лебедев помахивал пустым чайником с видом праздного пассажира, который рад прицепиться к кому попало, лишь бы поболтать на стоянке поезда. Порфирий ему подыгрывал. И между тем рассказывал, что со времени рубахииских событий и полиция и казаки стали как-то решительнее, злее. Теперь уже не поглядывают, как это было в январе и даже еще летом, а если соберется народ на собрание в цехе или на массовку за городом — разгоняют свирепо и бьют, бьют без пощады. Должно быть, от начальства сверху такой приказ получен, либо просто сами силу в себе почуяли.
Шибко наскакивать будут, Егор Иваныч, пускать нам в ход оружие? Все-таки мало-мало есть чем теперь обороняться.
Лебедев помедлил с ответом. Колесики тележки Порфирия тихо повизгивали.
На все случаи жизни, Порфирий Гаврилович, я тебе один совет дать не могу. Конечно, вооружаемся мы не для того, чтобы любоваться на оружие. Сильно насядут — отпор можно дать. Только с умом, чтобы на этом не потерять своих товарищей. Помнить всегда надо о главном — о восстании. Если мы на мелкие схватки и стычки с полицией растратим силы, припасы и оружие, с чем же мы тогда выйдем в момент восстания?
— Руку-то набить заранее тоже неплохо, — заметил
Порфирий
спорю. Поэтому и говорю: надо всякий раз учитывать обстановку, а о главном никогда не забывать.
Они стали прощаться. Лебедев попросил передать от него привет всем товарищам и отдельно Клавдее и Лизе.
Это обязательно, — заправляя под фуражку выбившиеся волосы, сказал Порфирий. — Ну и доктору тоже отдельный?
В самую первую очередь.
А про невесту свою если он поинтересуется? Ты об ней чего-нибудь знаешь?
Дали третий звонок. Главный кондуктор заливисто заверещал в свой свисток. Лебедев поколебался: что ответить? Нет, он не мог обрушить еще один удар на Мирвольского.
— Скажи, что Анна Макаровна здорова. И побежал к вагонам.
Поезд проходил через Шиверск вечером, но еще засветло, и когда оп тронулся, Лебедев стал у окна. Отсюда хорошо была видна Вознесенская гора и вытянувшаяся в ряд с нею Мольта. Тот путь, которым не так давно ему пришлось идти до разъезда вместе с Мирвольским.
Несколько минут — и поезд пробежал мимо Рубахиной. «Ах, Анюта, Анюта!..»
Потом прогремел по железному мосту через Уду. — Вот и разъезд. Двухминутная стоянка. Лебедев сошел на землю, пропахшую углем и мазутом, и до тех пор, пока не загудел паровоз, стоял и смотрел на реденький, немощный березник посреди луга, близ которого они тогда расстались с Алексеем Антоновичем. И Лебедеву в игре сумеречных теней померещилась среди осыпавшихся березок фигура одиноко стоящего человека.
5
Порфирий высказал Лебедеву верное предположение. Действительно, из губернского управления Киреев получил твердое указание: «…принимать самые энергичные меры к недопущению рабочих сходок, носящих противоправительственный характер, всеми средствами и, способами прекращать забастовки, если таковые будут возникать, а уличные беспорядки пресекать самым решительным образом, силой, в случае надобности не останавливаясь перед применением оружия». В циркуляре управления была ссылка на распоряжение товарища министра внутренних дел Трепова и указывалось, что о всех случаях бездействия полиции и жандармов товарищ министра приказал докладывать лично ему.
Киреев знал Трепова — и знал, что теперь спуску не жди. Особенно зол Трепов стал после покушения на него. Впрочем, так сказать, тут и каждый рассвирепел бы. Но Трепов, кажется, готов перепороть и перестрелять всю Россию. Вообще страшный человек: любит только наказывать, а поощрений от него не жди. Лучшее его поощрение — это не попасть под наказание.
Вот тебе и мечты о возвращении в Петербург! Безупречная служба в такой «дыре», как Шиверск, в течение почти восьми лет. И все может лопнуть, окажись он,
Киреев, виновным в бездействии, не выполни он этих беспощадных распоряжений Трепова. А попробуй выполни их успешно, когда кругом идет такая канитель! И но ослабевает, а усиливается. Приказ начальства, безусловно, дело великое, особенно когда сила стоит за этим приказом. Разумеется, у Трепова есть так называемые силы. Может быть, есть они где-нибудь и в других городах. Видимо, есть, коли даже в губернском управлении так уверенно стали писать циркуляры. Но у него, у_ Киреева, сил — шашек и винтовок — отнюдь не прибавилось, чтобы все «решительно пресекать и не допускать». И в подкреплениях ему отказывают. Как быть?
Значит, надо брать только, так сказать, треповской яростью, злостью…
И.на следующий день, отправляя в Рубахину на расправу казачью полусотню, Киреев уже сам напутствовал есаула Ошарова:
Характер свой прошу проявить полностью. Это может оказаться так называемой пробой.
Потом Киреев собирал нижних чинов и внушал им:
Можешь дать зуботычину — бей. Спрошу не за то, что ударил, а за то, что не ударил, если, так сказать, ударить мог. Случится стрелять — режь, коси под корень. На дело пошел — выпей водки, руки свободнее будут действовать.
А «действовать» жандармам, полиции и казакам приходилось теперь все чаще и чаще.
Но и рабочие научились многому. Митинги в цехах объявлялись внезапно и были очень короткими. Пока шпики успевали добежать до Киреева и пока готовился наряд жандармов — рабочие уже расходились. То же получалось и с загородными массовками. Люди собирались то под «скалой Свободы», то на Уватских полянках, то в Рубахинском логу, и о месте сходки Киреев не всегда мог узнать заранее. А на массовки соваться только с жандармами почти бесполезно. Надо стягивать всю полицию, брать в поддержку казаков. А полицмейстер Сухов и есаул Ошаров всякий раз капризничают, не любят так называемых согласованных действий. Им собственные лавры нужны. Ответственность же за порядок во всей округе лежит на нем одном, на Кирееве. Ошарову что — Трепов не бог его судьбы. А Сухову только карманниками да проститутками заниматься бы.
Так получилось и в этот субботний день, когда Киреев ушел в пристанционную баню. Ему надоело мыться в душевых кабинках и хотелось основательно пропариться березовым веником. Он распорядился никого больше не впускать в баню и только пригласил с собой Маннберга. Тот согласился. Разок в месяц и он любил доставлять себе это удовольствие. Дежурный жандарм заявился в парную как раз в тот момент, когда Киреев, поддав сухого, колючего пару, неистово нахлестывал себя веником по животу, а_Маннберг в шапке и в рукавицах, уже закончив такую экзекуцию, обливался из шайки прохладной водой.
Киреев смачно выругался, но, не вставая и только прикрывшись веником, все же принял устный рапорт от дежурного жандарма. Тот, обливаясь потом в тесной шинели, быстро отбарабанил свой доклад. Все рабочие из депо и мастерских потянулись за город, к Рубахинскому логу. К ним присоединяются обыватели. Замечено много вооруженных рабочих. Идут митинговать. На митинге выступит приезжий агитатор. Кто он и о чем будет говорить — не установлено.
Ну вот, — свирепо сказал Киреев, — мерзавцы, и выбрали же самое время! Я здесь, а у Ошарова сегодня теща именинница.
Он вышел в предбанник и мокрой рукой написал две записки — Сухову и Ошарову: принять немедленные меры к разгону массовки. А чтобы растопить самолюбивое сердце Ошарова и заставить его покинуть на время праздничный стол, Киреев приписал, что командование сводным отрядом жандармов, казаков и полиции он поручает ему, об успешных же действиях его, Ошарова, сообщит не только в жандармское управление, но также и войсковому атаману.
Взобравшись снова на полок и растрясая в пару уже остывший веник, Киреев ворчливо пожаловался Маннбер-гу на трудности своего положения: оберегать спокойствие государства, когда для этого уже никаких сил не хватает.
Ну, а не кажется вам, наконец, Павел Георгиевич, что пора бы России, правительству нашему, подумать о вооруженной помощи со стороны других государств? — проговорил Маняберг.
Мне этого не кажется, потому что я люблю Россию.