Всем это очень понравилось. Всем казалось, что такой указ царь издаст немедленно, и рисовалась уже благостная картина, как войска будут стоять чуть ли не у каждого дома. Ну почему, почему, в самом деле, этого не может быть? Все оживились…
Только Василев щурил глаз со скептической усмешкой да Маннберг сидел, холодно покручивая усики, и думал — сумеет он или не сумеет получить заграничный паспорт и уехать, прежде чем начнутся «любые события»?
Вы знаете, Густав Евгеньевич, — наклонился к нему Василев, — а меня, например, все же очень беспокоит такое обстоятельство. Подписан манифест… Я понимаю стремления рабочих писать «свои манифесты», но даже и это дает им большие права. Так почему же нисколько не затихают, наоборот, усиливаются революционные настроения у рабочих?
Это все объясняется очень просто, Иван Максимович, — ответил Маннберг, рассеянно слушая Василева — Говоря словами Романа Захаровича, революционеров своевременно не трахнули по голове так, чтобы убить до смерти. А теперь — чем больше им уступок, тем больше и настойчивости с их стороны. Ибо максимум требований рабочих — это все, весь мир. Вы не читали «Коммунистический манифест»: пролетарии могут потерять только цепи, приобретут же весь мир?
Нет, не читал, — пораженный силой слов, процитированных Маннбергом, проговорил Иван Максимович, — никогда не находил нужным читать такую литературу. Так, как вы сказали, там в напрсано?
Во всяком случае, смысл этот, — поворачиваясь к Василеву, ответил Маннберг. — Следовательно, они не отступят от своих требований, пока… не приобретут весь мир. Очень просто.
Позвольте, позвольте, — сказал Василев, — но ведь революция — это свобода, равенство. Так я понимаю. И манифест — это тоже шаг на пути к равенству, то есть к тому, в чем заключается суть революции.
Совершенно верно, Иван Максимович, — безжалостно подтвердил Маннберг. — Но вы согласны иметь равные права с рабочими, сохранив при этом свой капитал, — а рабочие хотят иметь равные права и вовсе не иметь вас с вашим капиталом. Повторяю: все чрезвычайно просто.
Нет, не просто, Густав Евгеньевич! Есть _ же на свете республики, например Французская или Северо-Амернканские Соединенные Штаты, где между рабочими и предпринимателями существует же равенство. Вот эта идея мне нравится.
Иван Максимович! Чтобы в России получилась Америка, нужно Россию отдать Америке. Извините, у Лонк де Лоббеля этот каламбур вышел бы, очевидно, изящнее. Не думайте о других республиках, там и люди иные, и нравы иные. А русские рабочие хотят такую республику, которая вам не понравится.
А вам? Вы говорите, словно ничуть не любите Россию, — обиженно сказал Василев, слегка отодвигаясь.
Больше других ее любит Лука Харлампиевич, — ловко парировал Маннберг и вытянул шею, прислушиваясь, о чем говорит Баранов.
А тот, уставив глаза в потолок, обобщал суть всех разговоров.
…Итак, господа, я делаю выводы. Если не будет войск, мы должны сидеть и дрожать. Так? Только войска способны принести нам спокойствие. Так? Будем об этом просить государя. Ну, а если все же не будет войск? Если держать войска в каждом городе — сверх сил государственных? Сегодня двадцать третье октября… — Оп опустил глаза вниз и тут же грохнул кулаком по столу: — Бить! Самим бпть! Любыми средствами и способами, при всякой возможности. Прошу понять, господа, что манифест написан не в интересах революции, — он сложил пальцы известным способом, — фигу им! — а в интересах государственных. Стало быть, не против нас, а за нас. И, стало быть, с двадцать четвертого октября нельзя больше махать хвостами, как телятам.
Люблю Романа Захаровича за отчетливость, — сказал Маннберг.
Только про город ведете все разговоры, — вдруг сорвался с места Петруха, — а нас жгут мужики. Казаков в Красноярск отпустили. Села кто защищать будет?
Сядь, милочок, — остановил его Баранов, — мы о тобой поговорим еще наособицу. А ты пока подумай так: из города, а не из деревни главная смута сейчас расходится. Стало быть, не мы тебе, а ты нам помогай в первую очередь. Задушим смуту по городам — и тебя никто не тронет. Понял?
Петруха сел, сердито насупив брови. Ему не понравилось, что Баранов стал поучать его при людях. Он пожалел, что выскочил тут со своим разговором. Можно было бы обо всем столковаться с тестем и вечерком, у него на квартире.
И еще, господа, — продолжал Баранов, отворачиваясь от зятя, — напоминаю вам всем, что объявлены выборы в нашу городскую думу. Проведены они должны быть в полном соответствии с буквой и духом высочайшего манифеста. Одним словом, при полной свободе и прочем. Сне неуклонно и широко внушать всем жителям города. А список будущих гласных, — он щелкнул ногтем по запертому ящику стола, — список здесь. И незыблемый! Ясно? У меня все, господа.
10
После обильного снегопада и наступивших вслед за ним оттепельных дней установилась ясная погода со звонкими морозцами. Земля постепенно твердела и, словно чугун, отзывалась даже на самый легкий удар кованого копыта коня. Шелестя на перекатах, по Уде поползла мелкая иглистая шуга. На плесах, между перекатами, вдоль берегов застыли светлые, как зеркала, тонкие ледяные поля. Они с каждым днем становились все шире и прочнее и выдерживали уже человека.
Порфирий поднялся затемно, не зажигая огня, толкнул Дарью в плечо. Та спала на скамейке, придвинутой к печке. Вскочила, поплескала на лицо холодной водой, быстро оделась и нашарила под лавкой топор. Порфирий с другим топором, засунутым за опояску, ждал ее у порога. Лиза с постели сонно сказала:
— Хлеба взять с собой не забудьте. Дарья сунула за пазуху большой ломоть.
— Ко времени как раз поспеем, — проговорил Порфирий, с крыльца привычно оглядывая расположение созвездий на небе. — А все-таки, Дарья, давай сразу набавим шагу. Лучше у реки посидим.
Они затеяли поглушить налимов, и надо было успеть к самому началу рассвета, когда сквозь прозрачный ледок виден уже каждый камешек, а рыба еще не проснулась и не ушла в глубину. Порфирий давно порывался сходить на Уду, да все привязывали забастовочные дела. А тут он уговорился с Терешиным, что он и вся выборная комиссия собираться не станут — воскресенье пусть каждый проведет как ему нужно.
Лиза ждала этого дня с особым чувством. Паромщик Финоген оповестил, что карбас, наверно, поплавает последнее воскресенье. Двинется гуще шуга, и переправу через Уду придется снимать. Значит, только еще разок и прибежит погоститься Борис, а там на добрых три недели ляжет в ее жизни тоскливая полоса. Лиза с трудом выдерживала ожидание встречи с сыном даже от воскресенья до воскресенья. Как переждать потом целых три недели?
Порфирий надеялся добыть рыбы. В семье с приходом Дарьи и Ленки ртов стало больше, а зарабатывать некому и негде — стачка продолжается. Некупленная рыба кстати бы.
Дарью совесть сжигала: пришла в чужой дом нахлебницей. Она садилась вместе со всеми за стол, а вставала голодная, ела очень мало, только чтобы не обидеть хозяев. Терзалась, когда Ленка между обедом и ужином подбегала к Клавдее и шепотком просила дать ей хлеба. Дарья сама напросилась пойти на реку вместе с Порфирием. Все-таки чем-то поможет ему. И научится рыбу глушить. Если такие несильные морозцы подержатся, тонкие ледяные забереги будут долго стоять. Только не припорошило бы снегом.
Но Порфирия погнала на реку не только забота добыть налимов. Он давно уже каждое воскресенье стремился исчезнуть из дому и как можно дольше не возвращаться. Уйти куда попало, только бы уйти. Уйти, потому что по воскресеньям теперь всякий раз прибегает этот мальчишка. А невозможно одинаково глядеть и на него и на Лизу. Она догадывается, почему уходит из дому Порфирий. Но куда же ему девать свою неприязнь к Борису, если не уносить с собой?
Занятый своими мыслями, Порфирий забыл, что позади него идет Дарья. За всю дорогу она тоже ничем не напомнила о себе. Хочется помолчать человеку, надобно это ему — пусть помолчит. Ей со стороны еще виднее, чем Лизе, какой огонь сжигает Порфирия. Неосторожным словом этот огонь можно только пуще раздуть.
Они спустились к реке много выше города, против Молыенской горы. Здесь были отлогие галечные россыпи, а на таких россыпях охотнее всего забивается под лед рыба от надоедного мелькания шуги. Уда курилась блуждающими дымками — это поднимался пар от еще не слишком настывшей воды. Ивовый прутняк больно хлестал по ногам, когда Порфирий с Дарьей пересекали отмель. В маленьких лунках похрустывал бело-молочный ледок, рушился и со звоном сыпался на обсохшие донца.
— Пусто как, — пробормотал Порфирий, останавливаясь и вынимая топор из-за опояски.
Он посмотрел направо и налево. По темной ленте реки беззвучно двигались опаловые пятна шуги, все время меняя свои живые узоры. Забереги казались бесконечными и сливались с далью и серыми сумерками начинающегося рассвета. Дарья вслед за Порфирием ступила на лед и невольно попятилась: ей представилось, что она идет но воде.
Не бойся, — усмехнулся Порфирий, — осенний лед, он тонкий, а тугой, крепкий. Будет хрустеть — и то сдержит. Ну, куда же нам податься? К городу или к Рубахи-пой? Однако к Рубахиной лучше. Деревня от реки в стороне, никто не помешает. А из города мальчишки тоже вот-вот, поди, набегут.
Как сам решишь, Порфирий Гаврилович, так и пойдем. В этом я тебе не советчица.
Порфирий занял место «речнее» Дарьи — дальше от берега, и оба они заскользили по гладкому льду. Тут было неглубоко, может быть всего на пол-арншна, а где и того менее, и каждая мелочь, каждый пустяк, даже песчинки, увлекаемые течением, были видны. Дарья глянула вправо. Эх, красота какая — пестренький камень! Будь он поменьше, полегче, вырубить бы его из-подо льда и принести игрушку Ленке. В редкость встретишь такую красоту: по черному зеленые крапины. Дарья наклонилась, разглядывая. Господи, да ведь это же налим! Натуго втиснулся на мели между дном реки и заберегом, точно хочет поднять лед своей спиной и вылезти вовсе на сухое место… А налим стоял неподвижно, выпучив круглые глаза и слегка поводя тонким плоским хвостом.