В столичной печати разбили вдребезги иркутского профессора Ясинцева. Обрушились на него хором все: и сторонники и противники монархического строя. Стремления Ясинцева к полной самостоятельности Сибири в газетах названы «продажей в розницу России иностранцам, игрой на руку заграничному капиталу». В этой связи во всех падежах просклоняли Лонк де Лоббеля с его проектом железной дороги Канск — Аляска. И хуже всего: упомянули как «неумного и недальновидного дельца» его самого, Ивана Максимовича Василева. Хорошенькая создана сейчас для него репутация! Конечно, Лонк де Лоббель прохвост. Его происки в пользу Америки за счет полного уничтожения русской промышленности давно стали очевидны. Но ведь профессор-то Ясинцев сохраняет русскую самостоятельность! Правда, наравне с нею допуская свою, сибирскую… Так разве это измена отечеству? А что же прикажете делать купцу и промышленнику, которому стало тесно в рамках Сибири? За Челябинск зерно вывезти невозможно — бешено ломаются тарифы на перевозки, а водные пути на север закрыты совсем. Российские купцы и промышленники душат сибирских. Чем иначе пм отвечать? Ругают Ясинцева за то, что он хочет Сибирь сделать колонией Америки… Это идея Лонк де Лоббеля, а не Ясинцева. Ясинцев не хочет быть ничьей колонией вообще и в том числе Российской метрополии. Пишут, что «границы между этим почти неуловимы». Писакам из газет они, конечно, неуловимы. А для делового человека Сибири это сотни тысяч рублей, миллионы, которые легко можно иметь, высвободившись из нынешней зависимости от метрополии. А этого не понимают, не признают, не оправдывают. Профессор Ясипцев разбит в прах. Лонк де Лоббель получил по заслугам. Но вместе с ними волочат по грязи имя Василева…
Баранов, которого Иван Максимович запросто навестил вскоре после похорон зятя, был почему-то сам не свой; Говорил и глядел отчужденно, чаще, чем всегда, тер жирный затылок ладонью — признак того, что скрытые чувства его не совпадают со словами, произносимыми вслух. А Роман Захарович всегда славился откровенностью и прямотой. Сердце подсказало Василеву: прежней дружбе конец. В серьезных делах поддержки у Баранова теперь не ищи. Похоже, что он собирается сам теперь осуществить широкие замыслы зятя. Каковы окажутся его хозяйственные таланты — бог весть, а что связи у него обширнее и значительнее, чем у самого Ивана Максимовича, это святая истина. Выходит, в борьбу с ним вступать надо немедленно. Ждать, пока противник первый нажмет плечом, нельзя. Вот тебе и порадовался, что чья-то добрая рука Петруху Сиренева в реку спустила! И это все бы еще ничего, случись в другое время. Но ведь шутки шутками, а революция принимает какой-то угрожающе дерзкий оборот. Да, хотелось и ему, Василеву, немного революции… Ну, а теперь дан манифест — и достаточно. В Москве создана конституционно-демократическая партия с превосходной программой, и особенно хороша торгово-промышленная партия, вполне согласная с манифестом. Ему, Василеву, сделано лестное предложение — вступить в эту партию. Обещано почти наверняка место в будущей Государственной думе. Как не принять такое предложение? Следует принять… А социал-демократы хорошо поработали! Без забастовок, без митингов, сходок и всего прочего вряд ли бы дан был- манифест. За это спасибо. Ну, а дальше не по пути, нет, никак не по пути! И вот именно сейчас, когда приходится уже свирепо бороться против социал-демократов, так некстати запутываются отношения с Романом Захаровичем!
Меру же всех неприятностей для Василева превысили настойчивые вызовы в выборную рабочую комиссию. Когда явился первый «посыльный» (так назвал его про себя Василев), он только пожал плечами и ничего не ответил. Но затем пришел второй и потребовал объяснений. Василев сказал ему, что никаких объяснений он давать не будет. Тогда пришел третий и предупредил:
— Если господин Василев не явится сам добровольно, его приведут.
Это было уже черт знает что! Тем более в дни, когда и забастовка наконец прекратилась. Можно бы, стиснув зубы, простить подобное дерзкое требование в момент наивысшего накала страстей. Но теперь? Что это за власть такая над ним? Даже Роман Захарович к себе не вызывает, а при надобности просит приехать. И другого начальства над ним, над Василевым, в городе нет, не было. Теперь появилось… — выборная комиссия рабочих.
Иван Максимович послал Арефня с запиской к полицмейстеру Сухову. Описав домогательства выборной комиссии, он просил оградить его спокойствие. Сухов ответил: «Случай сложный весьма, запрошу указаний свыше, как быть в данном случае». Василев в гневе бросил ответ Сухова в мусорную корзину. Идиот! Будет запрашивать указаний! А через полчаса истекает срок, который ему дали («дали»!) в выборной комиссии. Иван Максимович затряс ручной колокольчик так, будто хотел разбить его вдребезги.
Прибежала напуганная Стеша. Иван Максимович передал ей приказ: Арефию запрячь серого коня в санки, а спросить, надежен ли лед на Уде, — ехать за реку, к вокзалу.
Он оделся попроще, но все-таки чтобы видно было — не голодранец. Проходя мимо детской, он услышал звонкий голос Бориса. Мальчик выкрикивал:
Долой царя! Да здравствует…
Иван Максимович открыл дверь. Нина, наставив полукругом добрых два десятка своих кукол и сама поместившись среди них, изображала, очевидно, толпу, а Борис выступал перед нею как оратор. Стоял на низеньком столике, выбросив вперед правую руку. Боже, как глубоко проникла повсюду эта зараза, она вошла уже и в его дом! Иван Максимович ворвался в детскую, сдернул ошеломленного мальчика на пол и кожаными перчатками остервенело стал хлестать по щекам.
Негодник! Мерзавец! Кто тебя научил этой пакости? Где ты этого наловил?
Нина разревелась от страха. Борис молчал, и только голова у него при каждом ударе моталась из стороны в сторону, а глаза горели жгучей обидой. Так сильно и так несправедливо его никогда еще не наказывали.
Пробормотав напоследок:
Подлец, ах подлец! — Иван Максимович выскочил за дверь, сбежал с крыльца, уселся в санки, нервно поправил на коленях медвежью полость и закричал на Арефия: — Гони!
Ему стало противно и гадко, что он без меры жестоко избил ребенка. А внутренний голос еще изобличал: избил потому, что этот мальчик теперь перестал быть его сыном. Он — чужой, подкидыш каторжницы. А сын, которому теперь будет вся любовь и все, все на свете, скоро приедет с матерью из Иркутска.
14
Выборная комиссия заседала в одной из служебных комнат вокзала. Василев вошел и поморщился — так шибануло кислым, промозглым воздухом помещения, в котором все время толкутся люди в валенках, овчинных полушубках и курят самый дешевый табак.
Ну, кому я тут понадобился? — спросил Василев от порога, выставив одно плечо вперед и делая вид, что может сейчас же повернуться и уйти.
За столом сидели Терешин, Лиза, телеграфист Нечаев — все люди известные Василеву. Четвертый был Лавутин — этого богатыря он, кажется, видел впервые. И этот четвертый как раз и прогудел ему в ответ:
Погодите малость, господин хороший. С двумя делами еще разберемся…
Мне некогда ждать! — запальчиво сказал Иван Максимович.
Так ведь люди же раньше вас пришли, господин Василев, — с вежливым упреком в голосе возразил Терешин.
Иван Максимович дернул плечами, заметил у стены свободный стул и молча сел. Только теперь он разглядел, что в комнате находится и еще несколько человек. Повел глазами направо, налево. Паромщик Финоген. Естественно… Ого, даже Игнатий Павлович! С ним Василев поздоровался кивком головы и сострадательно сложил губы: вот, дескать, оказались мы с вами друзья по несчастью. Остальные — все незнакомые.
Тем временем к столу подошел Финоген.
— Паромщик я… — начал он. Лаву тип весело перебил его:
А, случаем, не губернатор? Друг дорогой! Кто же тебя не знает? Ты сразу — суть дела.
Суть дела такая, — Финоген ткнул себя пальцем в живот, — есть нечего.
Это для всех одинаково, — заметил Терешин. — Придется тебе рассказать поподробнее.
Тогда такая суть. Паром от городской управы. Летом работаю — и жалованье идет. Ладно. А зима настала — гуляй. У отца в деревне есть лошадь, а лбов, как я, четверо. Отец совсем отказал в лошади, говорит: «Связался с городом — работай в городе». А где? Никто не берет. Ремеслом никаким я не владею. Только руки.
Городская управа работой должна тебя обеспечить, — решил Терешин, — или чего-то тебе платить за зимние месяцы. Хотя на хлеб.
Доходил я до самого Баранова. Выгнал.
Это ясно, — пробасил Лавутин, — дело знакомое. Чаем он не угостит.
Написать Баранову? — почти как утверждение спросил Нечаев. И начал писать.
Терешин расчеркнулся на бумажке, подумал, прибавил:
Надо ему пока из нашей кассы помочь. Он ведь тоже нам помогал хорошо.
Фнноген замахал рукой:
Какая там была помочь? Пустое. И потом все от души это, не за деньги же я…
И мы тебе не деньги платим, а по-товарищески поддержать хотим, — сказала Лиза. — Если очень туго пришлось, не отказывайся.
Фииоген поводил рукой вокруг опояски.
Другим, поди, и туже моего приходится, — проговорил оп стеснительно. И громче: — Обойдусь! Я уж лучше пойду с Баранова требовать что законное.
Он взял бумагу от Терешина и ушел. Василев проводил его насмешливым взглядом: «Иди, иди, Роман Захарович покажет тебе законы!» И сразу же другой стороной представился ему уход Финогена: этот «мужик пошел требовать, а он, Василев, сидит здесь и ждет, когда с него потребуют. Тот пришел сюда сам, а Василева, по существу, привели. II как похоже: за столом судьи, а оп, подсудимый, ждет начала допроса. Судьи! Слесарь с его же мельницы и каторжница-потаскуха, подбросившая ему свое незаконнорожденное чадо. Не будь все это связано со скандальной славой на всю губернию и весь торговый мир, — вернуть бы ей этого босяцкого подкидыша. «Долой царя!» Пусть, мерзавец, поголодает, посветит голым пузом… Застигнутый этими злыми мыслями, он не сразу смог понять, о чем комиссия ведет разговор с Игнатием Павловичем. Его передернуло еще и то, что Игнатий Павлович, вставая, пробежался пальцами по борту форменного пальто. Проверять перед «этими», застегнуты ли пуговицы! Позор! Так держит себя человек, состоящий на государственной службе! Василев яростно рванул крючки на своей бекеше…