Ну что, Алеша?
Все благополучно, мама. Мы с Анютой крались так, словно возле сеней уже стояла полиция, Вместе поднялись на чердак, из слухового окна я показал ей тополя. Она прошла по крыше, как тень, спустилась по ветвям. Я даже не расслышал, как она спрыгнула на ту сторону. Какая все-таки она ловкая и смелая! Мама, у меня никак не укладывается в сознании: Анюта вынуждена была стрелять, она убила… Не в бою, а в борьбе один на один…
Алеша, она убила предателя.
Все равно, для этого нужно большое мужество.
Сталь всегда закаляется в огне, Алеша. Ты замкнул дверь к лестнице на чердак?
Да. Ключ повесил на прежнее место. Сейчас я отнесу все эти вещи на кухню и буду жечь… Но я не могу забыть ее слов: «Все сжечь, что осталось от Анюты».
Она хотела сказать: «от прежней Анюты». И ее слова «к звездам» значат: на путь самой опасной, смертельной борьбы.
Я так ее и понял. И все же в этих словах есть и какой-то иной оттенок. Мама, это, может быть, ребячество, моя приверженность к символам, но я сожгу сегодня вместе с вещами Анюты свою фетровую шляпу. Ту, в которой всегда я был только доктор Мирвольский. Ты не станешь смеяться?
Нет, не стану. — Ольга Петровна поднялась, стала убирать в гардероб свои платья, набросанные на диван. — А дрова из кухни, Алеша, принеси сюда. Мы эти вещи сожжем здесь.
Алексей Антонович посмотрел на нее с благодарностью.
Й потом здесь тяга сильнее, — как бы к чему-то сказанному ранее, прибавила Ольга Петровна. — Захвати еще большие ножницы. Эту штуку придется изрезать на части, так она в печь не войдет.
Алексей Антонович принес дрова, ножницы, искромсал серый тюремный бурнус Анюты на крупные куски, открыл дверцу печи и оглянулся:
Мама! А Новый год? — он вынул часы, посмотрел: — Двадцать восемь минут второго…
Забыла! Совершенно забыла… Да теперь все равно… Затопи, пожалуйста, печь. Начинаются будни.
Сухие сосновые дрова горели веселым желтым пламенем. Дверца печи подрагивала от сильной тяги. Сквозь поддувальную решетку начали падать мелкие золотые угольки. Алексей Антонович, сидя на низенькой скамейке, брал проволочными щипцами куски тюремного бурнуса и засовывал в топку.
Как гудит в трубе, — пробормотал он, — мороз, должно быть, еще усиливается…
Резкий, сильный стук в калитку заставил его вскочить на ноги. Ольга Петровна тоже встала. Они посмотрели друг другу в глаза.
Алеша, иди открывай. Не торопись. И не пускай сразу в мою комнату. Скажи, что я не одета. Я здесь все доделаю. — Она быстро притянула сына к себе, поцеловала в лоб. — Будь мужественным, Алеша.
Алексей Антонович выбежал в зал, за ним опустилась портьера, два раза щелкнул ключ в замке.
Теперь стучали уже в сенечную дверь, яростно, без перерыва, сотрясая стекла в широком кухонном окне. Мирвольский постоял впотьмах, потом на ощупь сорвал с себя галстук, накрахмаленный воротничок, швырнул их в свою комнату, стащил пиджак и, снова вдев его в один рукав, выбежал в сени.
Ночная тишина квартиры наполнилась грохотом мерзлых сапог, чертыханьем, простуженным кашлем и бряцаньем шашек. Мирвольский зажег на кухне лампу. Ага!
Киреев, три жандарма, ощипывающих ледяные сосульки с усов, и жмущийся к дверному косяку Лакричник.
Павел Георгиевич, такого я от вас не ожидал, — вздрагивающим голосом сказал Алексей Антонович, — вы чуть не высадили дверь.
Киреев пьяно засмеялся. Он был еще под густыми парами. Ушел прямо с праздника от Баранова, потому что Лакричник прибежал туда: дело не терпит отлагательств — а на кого можно понадеяться в новогоднюю ночь? Он пренебрежительно оттолкнул Мирвольского и, оставляя за собой плитки спрессованного снега, отвалившиеся с каблуков, пошел в комнаты.
Знаю, что вы, так сказать, не ожидали, поэтому и нагрянул к вам неожиданно. За беспокойство прошу простить, приходится второй раз гостить у вас на елке. Надеюсь, сегодня вы окажетесь любезнее, чем в первую нашу встречу у вас. При полном содействии с вашей стороны вся эта так называемая процедура много времени не займет. Почему вы долго не открывали?
Я собирался лечь в постель, разделся, и вдруг этот ужасный стук…
Киреев заглянул в комнату Алексея Антоновича. Покачал головой:
Но ваша постель, так сказать, совсем еще не приготовлена.
В своем доме я не считал обязательным вводить тот порядок, какой, возможно, принят у вас, Павел Георгиевич. Я всегда раздеваюсь прежде, — проговорил Мирвольский, становясь постепенно спокойнее.
У вас в квартире находится посторонний. Кто он и где он?
Посторонних у меня нет никого.
Предупреждаю вас о самой серьезной ответственности за свои слова. — Киреев взял стул и грузно уселся на него прямо посреди комнаты. — Превосходная елочка…
Я повторяю: у меня в квартире посторонних нет. И не было.
В таком случае я приступаю к обыску. — Он подался вперед, крикнул в переднюю: — Сивков! Обыскать сени, кладовую, кухню, подполье, чердак. Колдобин! Обыскать все остальное.
Жандармы затопали по квартире. Алексей Антонович уже с усмешкой поглядывал на них: времени прошло, пожалуй, достаточно — и мать успела все сжечь. Колдобин покружился по залу, в комнате Алексея Антоновича заглянул под стол, под кровать, ткнул кулаком в матрац, потом вернулся снова в зал и направился в комнату Ольги Петровны. Алексей Антонович быстро стал ему на пути.
Туда нельзя, там спальня моей матери. Киреев размяк в тепле, откинулся на спинку стула.
Очень сожалею, но при обыске это не имеет никакого значения.
Вы хотите ворваться в комнату к неодетой женщине? — возвышая голос, воскликнул Алексей Антонович.
Киреев подошел к двери, стукнул несколько раз косточками пальцев. Птичка, видимо, там. Деваться ей некуда, в окно не вылетит. Бесполезная трата времени.
Прошу открыть, мадам.
Послышался возмущенный голос Ольги Петровны:
Позвольте ate мне одеться. Что там случилось?
И Алексей Антонович понял по ее тону: успела сжечь. Киреев бросил небрежно:
Три минуты, мадам.
Он несколько раз смерил шагами зал из угла в угол, поиграл на комоде алебастровыми слониками и остановился перед Мирвольский.
Как ваши раненые?
О здоровье больных я рассказываю только их родственникам, — сухо сказал Алексей Антонович.
Киреев пожал плечами: дерзить начинает доктор.
А нелегальная литература у вас есть?
Есть. Библия.
Не понимаю.
Неудивительно.
При чем так называемая Библия?
А вы читали ее, знаете, что в ней написано?
Вопросы, так сказать, задаю я, а не вы, — озлился Киреев.
Но щелкнул ключ в замке, и вышла Ольга Петровна.
Павел Георгиевич, что все это значит?
Колдобин! Обыскать комнату. Прошу прощенья, мадам, но долг службы обязывает. — Он отстранил Ольгу Петровну, вошел вместе с Колдобиным в ее комнату.
Нет никого. Киреев распахнул буфет, гардероб, поводил рукой между платьями, Колдобин шашкой потыкал под диван.
Ввалился Сивков. Прогрохотал тяжелыми сапогами, осипло отрапортовал Кирееву:
Обыскано все, ваше благородие! Дверь на чердак замкнута.
Мадам, будьте любезны открыть дверь на чердак.
Охотно. Но я, право, не помню, где у нас ключ. Мы так давно им не пользовались. — Она смотрела на Киреева спокойно, внимательно и даже словно бы с доброжелательным участием. — Ах да, Павел Георгиевич, вы шарили сейчас в буфете. Вы там не видели ключа?
Киреев взбеленился.
Сивков, сломать дверь!
Вот не угодно ли, можете выбить еще это окно, — с той же язвительной доброжелательностью в голосе сказала Ольга Петровна.
Ей стало ясно: ищут Анюту, и, следовательно, сыну немедленный арест не грозит. Нет оснований. Так пусть же хорошенько побесится этот жандарм.
Я действую всегда только по долгу службы, мадам. — Киреев повернулся к ней спиной и так стоял до тех пор, пока не вернулся Сивков и не доложил, что на чердаке тоже нет никого.
Лакричник! — заорал Киреев.
Вот прохвост! Испортил праздник. Можно было еще часа два повеселиться у Баранова. Ведь клялся как, мерзавец! И «пломбу» какую-то свою на калитке повесил. Пломба оказалась цела, а птичка выпорхнула. Куда и как?
Вошел Лакричник, поклонился Ольге Петровне, прижал шапку к сердцу.
Только абсолютнейшая уверенность в увиденном собственными глазами, извините меня, и абсолютнейшая неуверенность в господине Мирвольском, извините меня, Алексей Антонович и Ольга Петровна, пожалуйста, извините.
Да что вы, Геннадий Петрович, бить вас я и на этот раз не собираюсь, — весело сказал Алексей Антонович, — надеюсь, это за меня сделает сам Павел Георгиевич.
И действительно, словно по его подсказке, Киреев влепил Лакричнику звонкую затрещину. Тот вылетел в темный зал.
Киреев пыхал злостью. Нет ничего, за что бы зацепиться. А надо бы, надо забрать этого доктора. Подъедет Меллер-Закомельский, он не будет вникать в существо, он просто спросит: «В чем ваша деятельность?» Так сказать, числом сколько? И если Меллер потом доложит о его бездеятельности — так уж не Трепову, а самому государю. И это может оказаться концом его карьеры. Разве взять Мирвольского за участие в баррикадных боях? Он не стрелял, он не удирал из мастерских вместе с другими бунтовщиками, а был все время при раненых. Долг человеколюбия и прочее. Как будет истолкован такой арест? Черт его знает. У Меллера неограниченные права, а для Киреева существуют все-таки законы, инструкции, форма, правила.
Вам придется дать подписку о невыезде, господин Мирвольский.
Пожалуйста. Ездить я не люблю, — с готовностью отозвался Алексей Антонович.
Киреев сел к столу, и взгляд его упал на дверцу печи, в отверстиях которой переливались желтые огни.
Почему так поздно топите печи, мадам?
На улице сильный мороз, — насмешливо разъяснила Ольга Петровна, — а я не рассчитывала на ваш визит.
Киреев потянул носом. Теперь только он почувствовал, что в комнате пахнет паленым. Чего они там жгут? Он сорвался с места, резко двинул ногой и выбил из-под свисающей со стола скатерти какой-то предмет. Колдобин заглянул под скатерть.