Ботинки, ваше благородие, — сказал он, вставая. — Тюремные.
Вздор! — воскликнул Алексей Антонович, между тем против воли бледнея. — Это мои рабочие ботинки.
Киреев повертел их в руках. Как следует даже еще не просохли. Куда же девался человек? Киреев открыл дверцу печки, поворошил угли проволочными щипцами. Сожгли они, что ли, эту девицу? Чепуха! Они сожгли ее тюремную одежду. Выходит, птичка действительно все же была, но улетела. Ничего. Зато оставила отличные улики. От этих улик доктор не отвертится. Как он побелел! Теперь не улыбается больше.
Вам нравятся такие ботинки, господин Мирвольский? Это действительно так называемые рабочие ботинки. В них очень удобно копать землю на каторге, — сказал Киреев, стремясь подобрать слова поострее в отместку за все. — К сожалению, эти вам не по ноге. Но вам выдадут такие же достаточного размера.
Первый момент нервного оцепенения у Алексея Антоновича прошел. Он увидел как-то особенно ясно окаменевшее, гордое лицо матери и на стене над ее головой фотографический портрет своего отца с засунутым в угол рамы извещением каторжной тюрьмы о его смерти. Уже с тем спокойствием, когда ощущаешь, как леденеют кончики пальцев, Мирвольский перевел глаза на Киреева. Вспомнился тот давний рождественский вечер, на который намекнул сегодня Киреев, входя в дом. Еще размереннее и ровнее, чем тогда, с трудом дыша и чувствуя, что он взбирается на опасную кручу, Мирвольский ответил:
— Благодарю вас, Павел Георгиевич. В просторной обуви мне, вероятно, будет легче копать землю… для вашей могилы.
26
Барон Меллер-Закомельский сидел, откинувшись на спинку мягкого кресла, и волосатыми длинными пальцами в разных направлениях медленно передвигал по скатерти стола литую бронзовую пепельницу. Требовалось решить, как, не отрывая карандаша от бумаги и дважды не повторяя одной и той же линии, вычертить квадрат, соединенный накрест диагоналями и еще как бы с крышей над ним. Дьявол этот Скалой! Знает тысячу всяких шарад, фокусов и головоломок.
От окурка скомканной, сплющенной папиросы вился тонкий дымок. Барон, чуть прищурясь, наблюдал, как растекается, тает под потолком салон-вагона нежная голубая струйка. Только фирма «Катык» умеет делать такие отличные папиросы, в которых удачно сочетаются крепость и аромат. Уголком глаза сквозь узоры на оконном стекле Меллер видел заиндевелые провода, протянутые от ближнего столба к вагону. Они казались толстыми, как веревки. Дальше, в дымке морозного чада, вырисовывались здания депо, мастерских, вокзала со свисающими с крыш наплывами снеговых сугробов.
Кругом снега… Мертвая, холодная Сибирь! Карательная экспедиция на Черноморье была куда приятнее. Южная осень, голубое небо, свежий виноград в прохладных росинках… Никак не выписывается скалоновский квадрат!.. Ну что ж, надо уметь находить приятное в жизни всегда, брать от нее именно только приятное. Черноморье…
Зато поездка в Сибирь — это скачок к большой известности, права самодержца. Скалой как-то сострил: «Сам, бог имеет меньше прав, чем Меллер-Закомельский». Почему? «Бог не имеет права быть жестоким». Мерзавец, очень тонко подметил.
Повар к обеду обещал приготовить уху из какой-то особенно вкусной местной рыбы со странным названием «хариус». «Посмотрим — так ли она вкусна?» Рыбу послал городской голова — каждый кулик свое болото хвалит. Засыпали дарами. Купец Василев прислал две корзины старого рейнвейна. Этот бьет своей просвещенностью. За обедом, пожалуй, лучше выпить рейнвейна, от коньяка смертельно болит голова.
Меллер-Закомельский удобнее переложил ноги, потянулся опять к пепельнице… Надо быстрее кончать с бунтовщиками. Короткими сокрушительными ударами! Ренненкампф напрасно собирается затеять нелепую комедию с военно-полевыми судами. Глупо! Если суд, так, значит, и закон. Приговоры, в справедливости которых можно сомневаться. Расследования, которые можно опровергать. Аресты, которые можно объявлять незаконными. Судебные дела — только повод к протестам. Судебные дела — бумага, которую можно читать и можно потом перечитывать на разные лады и тыкать в нее пальцами: вот это верно, а это нет. Кому это нужно?
Вон идет через пути какая-то баба. Приказать сейчас поручику Евецкому выпороть ее, — он застенчив, как женщина, но именно женщин очень любит пороть. Не будет никакого ареста — бабу просто возьмут за руки и уведут в вагон. Не будет никаких приговоров — просто казаки завернут ей на голову юбку. А результат — багровые рубцы на всю жизнь и страх у всех остальных баб: выходит, можно каждую вот так выпороть. Другой пример из опыа — в Иланской. Собрание, митинг в депо, и дух свободы витает: в Канске друзья рабочих арестованы, надо вызволить, а посему — не давать Меллеру-Закомельскому паровоза! Смешно! Депутация от рабочих, речи, ссылки на манифест, конституцию, неприкосновенность личности я другие права. Много восклицаний. А вот свои практические действия: депо взято в кольцо, первый залп прямо сквозь окна, затем со штыками и шашками на прочес. Вся операция заняла менее двух часов. Никаких арестов, протоколов следствия, приговоров суда. А результат — уничтожено около семидесяти бунтовщиков и достигнуто полное повиновение на станции.
По линии железной дороги теперь идет молва: пощады не жди. В этом и вся идея: не судить, а карать. Давая неограниченные права, государь именно это имел в виду. Именно это… Невозможно пользоваться законами, когда все бурлит и плещет. Какой аргумент убеждения сыщется сильнее страха смерти? И смерти зримой, настигающей всюду, карающей смерти. Глуп будет генерал Ренненкампф, если этого не поймет. И пусть! Ему же хуже. Впрочем, поймет, конечно…
Барон потянулся, зевнул. Серая тень на его лице сменилась улыбкой. Ни с того ни с сего вспомнился анекдот Скалона про Линевича: «Главнокомандующий составлял донесение о трофеях. Требовалось перевести захваченные орудия в батареи, считая по шести конных орудий в батарее. Захвачено у японцев оказалось тридцать шесть орудий. Итак. Тридцать шесть разделить на шесть. Берем пять раз и записываем в частное пять. Пятью шесть — тридцать. Отнимаем тридцать от тридцати шести, получается в остатке шесть. Шесть при делении на шесть дает в частном единицу. Записываем, как полагается, единицу справа от пятерки и получается пятьдесят один. Пятьдесят одна батарея!»
Этот мерзавец Скалон непременно заготовил для истории какой-нибудь анекдот и о нем, о Меллере-Закомельском.
Вошел подтянутый, благоухающий фиксатуаром и с целым созвездием зрелых угрей на подбородке поручик Евецкий.
Ваше превосходительство, пятый эшелон 23-го Восточно-Сибирского полка прибыл на станцию.
Это, кажется, из того же полка, который здесь проводил операцию?
Так точно, участвовали в усмирении его первые два эшелона.
Примерный, патриотически-настроенный полк. Кто командует пятым эшелоном?
Капитан Константинов, ваше превосходительство.
Передайте ему мой приказ, но как просьбу, в вежливой форме: выделить восемнадцать — двадцать команд по пяти-шести солдат с унтером в каждой. Разумеется, самых решительных и преданных престолу. Снабдить их достаточным количеством патронов. Последующие распоряжения даны будут позднее. Скалой спит?
Так точно, ваше превосходительство.
Разбудите. И скажите, пусть принесет списки по Шиверску, которые нам передал в Омске генерал Сухотин.
Разрешите идти?
Одну минутку.
Барон потянулся рукой к папиросной коробке нарочито небрежным, плавным движением. Ему нравилось быть богом, вернее выше бога, как говорил Скалон, — Меллером-Закомельским. Отдавать свои приказания тихим голосом, вежливо, зная, что все до единого они все равно будут выполнены беспрекословно. Карать бунтовщиков жестоко, беспощадно — и оставаться добродушно-ласковым со своими подчиненными. Это усиливает ореол его могущества, его право неограниченно и безотчетно распоряжаться жизнью и смертью. Вот так: взять или не взять из коробки папиросу.
Поручик, берите себе всех кексгольмцев и с Бауэром начинайте порку. Мастеровых, находящихся на работе, в первую очередь. — Он поровнял кончиками пальцев в коробке верхний ряд папирос. — Кого именно — вам покажут жандармы и патриоты из самих рабочих. Число — сколько хотите. — Он взял папиросу сам и, протянув коробку Евецкому, сказал с небольшой лукавинкой: — Посеките шомполами и нескольких женщин. Какие вам понравятся.
Евецкий покраснел, щелкнул каблуками и вышел. Барон усмехнулся: и хочется поручику, а краснеет. Молодость…
Поглаживая белую шелковистую бороду и пуская вверх колечки тающего голубого дыма, он стал опять решать задачу с квадратом. Но так и не решил до прихода Скалона. Тот явился помятый, заспанный, с тоненькой папкой, завязанной тесемками, — Меллер ненавидел пухлые «дела». На правах адъютанта и любимца, Скалон не тянулся перед генералом, называл его просто по имени-отчеству и брал папиросы без разрешения. Развязал папку, вынул список, испещренный цветным карандашом, пододвинул барону.
Телеграфисты есть? — спросил Меллер-Закомельский, не глядя на бумагу. И погрозил Скалону пальцем. — Вы чему улыбаетесь?
Да так, посторонняя мысль, Александр Николаевич.
А я знаю, чему вы улыбались. Моему вопросу о телеграфистах!
Скалой наклонил свою лысеющую голову. Генерал правильно разгадал его улыбку. Но как же вытерпеть, если чуть не в каждом революционере Меллер спрашивает, не телеграфист ли он?
Вы не понимаете одного, Михаил Николаевич, — с ласковым упреком разъяснил Меллер-Закомельский Скалону, — не понимаете, что телеграфисты принесли очень большой вред отечеству, больше, чем иные бунтовщики с винтовками. Ведь одно время телеграфисты совершенно парализовали всякую возможность переговоров по проводам. Что это?
Я все понимаю, Александр Николаевич.
А зачем же тогда смеетесь?
Генерал Линевич однажды спросил…
Дорогой мой, оставьте Линевича к обеду. Когда вы рассказываете в компании, у вас больше блеска и игривости. Не лишайте меня прелести новизны. — Он стал водить по списку пальцем с остро отточенным ногтем. — Скажите, Михаил Николаевич, а этот мерзавец, здешний ротмистр Киреев, вызван?