Все же исследователь продолжает делать основной упор именно на заимствования, хотя и тут он нередко сбивается с им же намеченного пути. Так, когда «иноземное» происхождение отдельных слов не улавливается не только речью, но и научным работником, то слова такого типа, как «море», «мать» и др., не отмечаются вовсе в их иноязычных параллелях (см. словари Даля и академический) и воспринимаются как русские с эквивалентом из церковно-славянского и редкими ссылками на эквиваленты из других индоевропейских языков. Именно поэтому такие слова легко попадают в общий слой индо-европейского корнеслова и истолковываются как свои коренные слова в каждом языке, в котором данные основы находят себе место, т.е. как коренные слова целого ряда языков. Это и ложится в основу классификации.
Идя по такому пути, исследователь нередко или искусственно устанавливает заимствования, опираясь только на формальный признак, или же вовсе обходит вопрос о заимствовании, в особенности в тех случаях, когда анализируемое слово уже налично в древнейшем письменном памятнике изучаемого языка.
Такая постановка явно неправильна, и если мы учтем количественную сторону наблюдаемого факта (широту распространения слова в языке, частое его употребление в обыденной речи и т.д.) и в связи с этим качественную его перестройку, то мы неизбежно придем к выводу о возможности внедрения заимствованного когда-то слова в основной слой речи, лишь условно носящий наименование «коренного», т.е. имеющего корни в своем языке. Такие внедренные слова дают свои семантические продвижения («калоша» в разных ее смыслах) и ответвления. Они морфологически оформляются по правилам воспринявшей их речи («чай», «чайничать», «чайный» и т.д.) и кажутся вовсе не странными произносящей их социальной среде, также как не странным представляется немецким колонистам Закавказья слово «закусирен», произносимое в комплексе немецкой речи (Kommen Sie sakussieren в значении «пойдемте завтракать»).
Как на пример подобного рода постановки можно сослаться хоть бы на то, что тюркское «su» «вода» находит себе тождественный фонетический эквивалент с тем же самым значением в халдском (Su «вода», «озеро»), что отнюдь не устраняет за означенным тюрским соответствием признания закономерного основного тюрского же слова. Наоборот, если мы продолжим до бесконечности выключение из изучаемого языка сначала явно заимствованных слов, затем слов, утративших дату заимствования, но имеющихся в других языковых системах, затем вообще слов, наличных своими эквивалентами в иных группировках, и т.д., то в каждом языке останется весьма ограниченный запас, но и его легко будет признать за преемственно доставшийся корнеслов от исчезнувших языков, на почве которых создался данный объект исследования. Таким путем, в конечном итоге, окажется, что ни один язык не является собственником своего самостоятельного запаса слов, и что весь его корнеслов состоит из чуждых элементов.
Очевидно, что указанный путь исследования, равным образом, не стоит на безукоризненно прочной почве и что мы, признавая присутствие в каждом языке характеризующего его словарного состава, должны подойти к его определению на новых основаниях с учетом его движения.
Известного рода текучесть корнеслова обусловливается в свою очередь не одною только внутреннею трансформацею, когда, при расщеплении, одинаковые основы оказываются в различных уже выделяющихся языках, но и в схождении языков и в диспансии терминов, разносимых действующею в данном случае общественною средою. Такая действенная среда в разные периоды развития общества будет различною. Так, например, в классовом обществе такая активная среда оказывается уже классом, ведущим к распространению воспринятого им корнеслова, хотя бы в путях распространения литературного языка и его взаимной связи с существующею народною речью. Но и в доклассовом еще обществе роль общественного слоя (очевидно уже не класса), как разносителя общей терминологии, вовсе не устраняется. Общественный слой и тут выступает мощным фактором, воздействуя на такой же ход исторического в языке процесса, хотя бы и на иных основаниях.
Для уяснения этого положения придется опять-таки обратиться к ознакомлению с самим процессом общественного развития, в значительной степени характеризующего также и отдельные моменты в движении языка, в частности и возможности диспансии словарного запаса с решающею ролью общественного носителя, в данном случае определенного общественного слоя, различного в различные периоды общественной истории. Обратимся хотя бы к героической Германии, т.е. к германцам еще до-классового состояния.
«Со времени Цезаря (у них) образовывались союзы племен; у некоторых из них были уже короли; высший военачальник, как у греков и римлян, уже домогался тиранической власти и иногда достигал ее. Такие счастливые узурпаторы, однако, отнюдь не были неограниченными властителями; все же они уже начали разбивать оковы родового строя. Тогда как вольноотпущенные рабы вообще занимали подчиненное положение, ибо они не могли принадлежать ни к какому роду, такие любимцы часто достигали у новых королей высоких постов, богатства и почета… У франков рабы и вольноотпущенники короля играли – сперва при дворе, а затем в государстве – большую роль; большая часть нового дворянства ведет свое происхождение от них. Одно учреждение содействовало возникновению королевской власти – дружины. Уже у американских краснокожих мы видели, как наряду с родовым строем создаются частные объединения для ведения войны за свой страх и риск. Эти частные объединения стали у германцев уже постоянными союзами. Военный вождь, приобревший славу, собирал вокруг себя толпу жаждущих добычи молодых людей, обязанных ему личной верностью, как и он им. Вождь содержал и одаривал их, устанавливал известную иерархию между ними; для незначительных походов служили отряд телохранителей и всегда готовое к бою войско, для более крупных существовал готовый кадр офицеров. Как ни слабы должны были быть эти дружины и как ни слабы они действительно оказываются, например, позже у Одоакра в Италии, все же они послужили зародышем упадка старинной народной свободы и такую именно роль сыграли во время и после переселения народов. Ибо, во-первых, они содействовали появлению королевской власти; во-вторых, как уже замечает Тацит, они могли держаться только путем постоянных войн и разбойных набегов. Грабеж стал целью. Если вождю дружины нечего было делать в ближайших окрестностях, он направлялся со своим отрядом к другим народам, у которых происходила война и можно было рассчитывать на добычу; германские народы, которые большими массами сражались под римским знаменем даже против германцев, состояли отчасти из таких дружин. Система военного наемничества, позор и проклятие германцев, имелась уже здесь налицо в своих первых проявлениях. После завоевания Римской империи эти дружинники королей образовали, наряду с несвободными и римскими придворными, вторую из главных составных частей позднейшего дворянства. Таким образом, в общем, у объединившихся в народы германских племен существует такое же общественное устройство, как и у греков героической эпохи и у римлян эпохи так называемых царей: народное собрание, совет родовых старейшин, военачальник, стремящийся к фактической королевской власти. То было наиболее развитое общественное устройство, какое вообще могло развиться при родовом строе; оно являлось образцовым общественным устройством для высшей ступени варварства. Стоило обществу перейти за те рамки, внутри которых это устройство удовлетворяло своему назначению, и наступал конец родового строя, он разрушался, его место заступало государство»[5].
В указанном примере сложнейшего социального переплета мы находим только один из случаев наблюсти тот общественный слой еще до-классового общества, в данном случае военачальников («королей») и их дружины, каковой своею непоседливостью мог оказаться также и двигателем в распылении словарного запаса на территории значительных размеров внутри и внеобразующихся племенных союзов. Дружины оказывались подвижными и в центре своих племен и вне их, даже в составе римских войск. Это только один пример, но и его достаточно для утверждения текучести корнеслова, следовательно и необходимости учета этой текучести при разрешении общих вопросов глоттогонии. Здесь объединение словарного запаса идет не только путем слияния племен в союзы, но и в путях усиления активной роли определенного общественного слоя, входящего отчасти и в роль такого объединителя и в роль активного участника в установлении взаимоотношений с иноязычным народом.
Такой общественный слой, с одной стороны, ускорял процесс объединения разрозненной племенной речи, непосредственно участвуя тем самым в установлении общего корнеслова, им же разносимого; с другой стороны, он же легко мог оказаться и разносителем чуждого корнеслова в особенности тогда, «когда ему нечего было делать в ближайших окрестностях» и когда он в силу этого «направлялся со своим отрядом к другим народам». Тем самым воспринимались «иностранные» слова, содействуя в частности внедрению в создающуюся германскую речь и латинского корнеслова.
Приведенный отрывок из истории германцев дается мною отнюдь не в целях выяснения у них единственного творческого в языковом движении общественного слоя. Я хотел лишь отметить различные возможности в поступательном ходе образования общего в языке словарного состава. Таких возможностей было много, равно как и участвующий в нем общественный слой был вовсе не один. В той же роли общественного слоя, носители терминов, мог выступить и другой состав населения, в частности упомянутые выше рабы, сначала не принадлежащие ни к одному роду, чуждые ему и по племенному признаку и по языку, но выступающие затем в иной роли уже коренного слоя трансформирующегося общества вплоть до вхождения в образующееся позднее дворянство.
Общественный же слой, но иного содержания, может быть устанавливаем и для периодов более глубокого состояния, т.е. для общества, предшествующего героической эпохе, и т.д. И чем сильнее социальное расслоение, тем сложнее фактор влияния общественных слоев на ход языкового развития. Это – только отдельные случаи, вовсе не устраняющие и других факторов в движении корнеслова и его распространении (ср. торговля и пр.).