признаков и наличие их в различных группировках. Отсюда следует вывод, склоняющийся к отрицанию чистых по своей выдержанности языковых комплексов. Но выделяемые признаки этих комплексов не самостоятельны в своем развитии и находятся во взаимоотношениях со всеми слагаемыми цельного языкового остова, воздействуя друг на друга. В итоге даже формально-типологические совпадения в корнеслове и морфологических элементах могут семантически и функционально отличаться в зависимости от существования их в различных языковых сочетаниях. Все же эти сочетания взаимодействующих слагаемых каждой языковой структуры получают определенную временную устойчивость, определенные нормы, вырабатываемые на основе их взаимоотношений и взаимозависимости. Во всяком случае не приходится отрицать того, что каждая языковая структура в отдельности, будь это целая группа или самостоятельный язык безразлично, вырабатывает свои специфические сочетания слагаемых признаков и определенное направление в движении языка, получающем новые сдвиги по заказу общественной среды.
Ясные примеры непосредственного воздействия общественности на язык наблюдаем в смене корнеслова, в появлении новых терминов и даже в смене норм словообразований. Эти воздействия несомненно наличны, хотя бы в своем целом речь и не отражала автоматической передачи явлений общественного порядка на языковые. Так, например, военное время выявило тенденцию к созданию сокращенных слов («кавторанг», вместо «капитан второго ранга»), а в условиях современного социалистического строительства возникают новые слова путем слогового и даже буквенного сокращения типа «Совнарком», «ЦИК». Все подобного рода нормы в языковой стройке, конечно, не изначальны. Они создаются только в определенном периоде и характеризуют его разновидностями своего направления. В частности, тип сочетания сокращенных основ в одном слове вовсе не обязателен для языков даже одного стадиального состояния; так, например, немецкий язык XIX века свободно допускал слитное построение слова из нескольких полных основ в роде Oberkinnbackenhöhle (впадина верхней челюсти) и др. Такие сложные построения характерны для определенного языка в определенном его состоянии. Это – его специфические нормы данного периода его развития. Позднее они в нем же самом могут измениться, также как могли отсутствовать в его предшествующем состоянии. Все же это будут его нормы наблюдаемого периода и именно эти нормы не однотипны в разных языках. Так, язык одного состояния вырабатывает тенденцию к слиянию в одно слово целого ряда слов даже с сохранением их грамматического оформления, тогда как другие разбивают эти слова в одиночку или же сокращают, сливая в одно слово: Oberkriegsvolkskommissar, по-русски «главный военный народный комиссар» и в современном сокращении уже слогами «Наркомвоенмор»
Равным образом и в морфологических элементах, обслуживающих грамматические задания, мы не наблюдаем единой общей для всех языков схемы, к тому же языки не дают даже полной выдержанности какого-либо одного направления. Мы имеем здесь движение в морфологическом оформлении, а вовсе не застой. Именно поэтому нельзя к формам грамматического выражения подходить с обособленным их изучением в пределах одной только избранной специалистом семьи языков, не устанавливая в них признаков единого процесса, только и дающего возможность выяснить многообразие его разновидностей по системам и языкам.
В каждом исследуемом языке нащупываются отступления от установленного правила, то сохранением в нем более архаичных форм, то, наоборот, продвижением вперед. Так, например, тюркские языки вырисовывают тенденцию к усечению своих полных прилеп до однобуквенного состояния, близкого к обслуживающей роли внешней флексии. Кроме того, и сама функция обеих разновидностей прилеп (агглютинации и внешней флексии) различна, хотя по внешнему признаку приставки к основе слова они крайне близки. Можно даже предположить, с достаточным мне кажется весом, что агглютинативные прилепы, каждая со своим специальным значением, получив новое содержание по обслуживанию целой грамматической категории, взорвались в своей форме, перейдя в ту разновидность приставок, каковой присваивается имя внешней флексии.
В таком случае мы получаем законный повод к прослеживанию историзма и известной степени периодизации не только в движении корнеслова по семантическим дериватам, но и в системах морфологии грамматического порядка. Действительно, при анализе строя отдельных языков мы наблюдаем то полные прилепы агглютинации, то усечение их с функциональною перестройкою на выражение определенной грамматической категории (внешняя флексия) при наличии фонетического изменения внутри основы самого слова (внутренняя флексия).
Не учитывая хода языковой перестройки в последовательной исторической схеме, формальный анализ разбил языки на группы по признакам морфологического оформления в его статичном состоянии и в результате, выделив флективные языки, вновь упростил схему, ослабив внимание на другие сосуществующие виды выражения грамматических отношений и в то же время не прослеживая флексии в иных не флективных структурах речи. Между тем, если под флексиею понимается изменение слова для выражения грамматического отношения или прибавкою аффикса к основе слова или же изменением звука основы, то в ней самой уже устанавливаются явления двух различных порядков, из которых оба, т.е. и приставка (внешняя флексия) и изменение звука (внутренняя флексия) в достаточной степени архаичны. Уже по одному этому они не могут оставаться неизменными ни в своей форме ни по своей функции за весь период существования речи и во всех своих проявлениях в различных стадиях и системах.
На самом деле, флективная приставка, как мы видели, может быть в своем генезисе возведена к агглютинации, тогда как фонетическое изменение основы, как таковое, присуще звуковой речи равным образом в древнейшие периоды ее существования, обслуживая семантические задания. Таким образом, изменение звука в основе слова, само по себе, относится к числу языковых явлений глубокой древности, хотя бы и использовалось тогда в ином назначении, чем во флективных языках последующих стадий. Когда же структура речи стала оттенять грамматические категории, то флексия (т.е. изменение звука), как техническая возможность, уже имелась в ее распоряжении. Поэтому вовсе не устраняется и то, что одни языки пошли по линии флективных изменений основ в грамматическом их служении, смешивая оба отмеченные выше признака, приставку и изменение звука (флексия внешняя и внутренняя), другие же, оставляя основу неизменною, перенесли упор на приставки, дав более выдержанный тип агглютинации и сохранив звуковые изменения лишь в заданиях семантики, т.е. изменения значения слова (ср. тюркские языки за исключением уйгурского, использующего и внутреннюю флексию), тогда как многие языки, оставляя у себя звукоизменение не в его роли характеризовать грамматический строй речи, все же имеют и его в виде второстепенного более затуманенного показателя.
Если же саму внешнюю флексию, по ее основному признаку прилепы, считать деформированною агглютинациею (аффиксация), то окажется доступным прослеживание всех этих признаков в одном языке, другими словами окажется наличие в одном языке и приставок и фонетических перебоев (ср. русское бег-у, беж-ал и т.д.), хотя бы и не в равноправном значении как ведущего признака. Поэтому в конечном итоге и не приходится возражать против отнесения языка к той или иной группе по признаку различия форм выражения грамматического строя, хотя бы и здесь констатировалась значительная доля смешения. Кстати тут же следует отметить, что именно такое смешение разнотипных выражений грамматических отношений в одном языке, при неучете этого смешения, привело к объединению двух совершенно различных разновидностей оформления слова в одну общую группу флексий. Таким путем попали в одну категорию и приставки и звукоизменения, являющиеся на самом деле двумя совершенно по форме не сходными выражениями, выполняющими ту же функцию, иногда параллельно друг другу, иногда же и в своем совместном сочетании и внутреннего изменения основы и приставки (ср. русское: дом → дома; звезда → звёзды; лет-еть → леч-у и т.д.).
Уяснить значение и причину появления разновидностей грамматических категорий и их внешнего в слове выражения можно опять-таки только историческим подходом с учетом как единства глоттогонического процесса, так и разнообразия его выявления во времени и пространстве, т.е. в последовательно чередующихся стадиях и в синхроничных языковых группировках. В противном случае, исследовательская работа ограничится только описательною стороною, как это и выявила лингвистика, усилив тем самым упор только на описательную типологию. Это приводит в то же время к смешению разнотипных форм выражения грамматического строя, объединяя их под одною рубрикою в результате поисков цельности языковой структуры и неулавливания действительного наличия одновременного смешения форм.
Казалось бы, что при распределении языков по семьям выдвигается и задание сличения их между собою с размещением по скалам хронологического периода по признаку не времени существования языков, а степени архаизма их структур. Такая хронологическая систематизация выдвинула бы и периодизацию моментов перестроек и виды их выявления в конкретно взятых языках.
Этого не могла достигнуть сравнительная грамматика, этого не достигла и школа младограмматиков, хотя, по словам Ф. де-Соссюра, она и включила результаты сравнения в историческую перспективу. Благодаря нео-грамматикам
«язык перестал рассматриваться как саморазвивающийся организм и был признан продуктом коллективного духа языковых групп. Тем самым была осознана ошибочность и недостаточность воззрений на него сравнительной грамматики и филологии»[6].
Однако, при всей столь благоприятной оценке, данной новому течению в лингвистике еще XIX века, тот же де-Соссюр решительно оговаривается, признавая, что