«сколь бы ни были велики услуги, оказанные этой школой, нельзя все же полагать, будто она пролила полный свет на всю проблему в целом, – основные вопросы общей лингвистики доныне ожидают своего разрешения».
И как бы ни признавал даже де-Соссюр констатируемый им сдвиг в языковедных исследованиях с переходом на историзм еще младо-грамматиков, все же историзм этот оказался крайне односторонним даже и в руках новейшей западноевропейской теоретической лингвистики.
«Не трудно убедиться, – говорит де-Соссюр, – что ни один из (характеризующих индо-европейские языки) признаков полностью не сохранился в отдельных индо-европейских языках, что даже кое-какие из этих признаков не встречаются ни в одном; некоторые из индо-европейских языков даже до такой степени изменили первоначальный индо-европейский характер, что кажутся представителями совершенно иного лингвистического типа»[7].
Действительно, если взять такие языки, как английский, русский, армянский и др., то говорить об одном лингвистическом строе не приходится, и отсюда, конечно, можно притти к выводу, что
«ни одна языковая семья не принадлежит по праву и раз навсегда к определенному лингвистическому типу»[8].
Более того, при таких условиях можно притти к полному отказу от самого типологического распределения языков, так как
«спрашивать, к какому типу относится данная группа языков, – это значит забывать, что языки эволюционируют, подразумевать, что в их эволюции есть какой-то элемент постоянства»[9].
Но дело в том, что языки переживают трансформационные сдвиги вовсе не плавного эволюционного течения, и уже одно это дает основание к постановке вопроса о классификационном распределении наличных представителей речи во всяком случае по стадиям, с непременным признанием возможности не только перехода из стадии в стадию, но и перегруппировок между системами.
Вся ошибка западной школы, не исключая и де-Соссюра, заключается в том, что историзм у них все же упирается в пра-язык в виде ли того «первоначального индо-европейского характера», о котором упоминается в только что приведенной цитате, или же в более конкретизованном образе, данном тем же автором несколькими строками выше, где он говорит, что
«лингвистам известны характерные признаки того языка, от которого произошла эта семья».
При таком положении весь историзм свелся к последующему запутыванию характеризующих признаков, ясных и точных только в том первоначальном языке, от которого пошло дальнейшее разветвление, приведшее к изменению, смешению и исчезновению первичных признаков. Выходит, таким образом, что вначале мы имеем один язык, лежавший в основе будущей семьи, или, вернее, целый ряд таких первичных языков по числу выделившихся семей. От этих первоисточников идет все деление, связывающее языки по семьям. Но сами языки в пределах семьи, как оказывается, изменяют и растеривают свои объединяющие признаки настолько, что типологическая классификация оказывается уже невозможною. Все же они сохраняются в семье по признаку того пра-языка, каковой на самом деле отсутствует, во всяком случае до нас не дошел, и характерные признаки которого «известны» лингвистам лишь в результате их теоретических выкладок, построенных на языках, не поддающихся типологии. Получается заколдованный круг, или тупик, как именует его Н.Я. Марр.
Если пра-язык – лишь теоретическое построение, то и первоначальные его признаки являются только плодом тех же теоретических построений. Отсюда неизбежно следует вывод о крайней условности ныне действующей классификации языков, в первую очередь самой индо-европейской семьи, объединяющей такие языки, как английский, армянский, ирландский и др., которые
«даже до такой степени изменили первоначальный индо-европейский характер, что кажутся представителями совершенно иного лингвистического типа».
Приходится констатировать, что многообразие речи отвлекло внимание лингвистов от монизма глоттогонического процесса, не только допускающего, но и обусловливающего широту языкового охвата. Этому воспрепятствовала в первую очередь обособленность подхода к каждой языковой семье в отдельности, приведшая к изоляции исследовательской мысли и утрате исторического горизонта.
Между тем, одно лишь сопоставление колониальных языков отсталых народностей с речью классового общества Европы уже само по себе выдвигает перспективу архаизма и продвижения. Язык отсталых народностей выявляет сложнейшую конкретизацию с нанизыванием характеризующих частиц одна на другую, тогда как европейские языки вносят значительную долю абстрагирования. Так, в последних приводятся общие формы без их уточнения специальным указанием действующего лица, предмета действия, направления, цели и т.д., тогда как языки родового строя отличаются именно этою особенностью. Причина данного явления, равным образом, останется без объяснения, несмотря на то, что смена мышления сама напрашивается здесь на учет.
Ту же стадию, в какой находятся языки родового строя с ее нормами мировоззрений, переживали когда-то и языки населения Европы. Но эти языки исчезли, и на месте их в процессе их же трансформации образовалась речь последующей стадии. Появились уже новые языки, заменившие в процессе взрыва предыдущее состояние с резкою сменою и норм действующего мышления.
Мышлением в его связи с языком лингвисты вообще почти не занимались. Даже де-Соссюр ограничивается лишь заявлением о том, что язык непосредственно не подчиняется мышлению говорящих. Вопрос в этом направлении не прорабатывался, и это вполне понятно, поскольку
«единственным и истинным объектом лингвистики являлся все же только язык, рассматриваемый в самом себе и для себя»[10].
Впервые с возможною полнотою проблему взаимосвязи языка и мышления в ее конкретном выявлении на языковом материале дает Н.Я. Марр.
«Ведь сам предмет наш – речь, – говорит Н.Я. Марр, – как объект исследования не один, не простая единица, язык не один, а единый в диалектическом единстве языка – формы и мысли – содержания, языка – оформления с его техникой и мысли – содержания в качественной действительности, мышления с его техникой. В исследовательской лаборатории перед нами выступает, под исследовательский резец подводится не эта диалектическая единая двойня сама по себе, или сама в себе, а ее по существу их обоих языка и мышления, два движения в диалектическом единстве. Но этого мало. И эти два основных движения познаются изучением их, языка и мышления, техники и их же технологически важных мировоззренческих накоплений в четко устанавливаемых взаимоотношениях на конкретном речевом материале… язык в актуальном восприятии (язык – мысль, как подметил Ленин в одной из своих решающих вопросных аннотаций) и техническом своем движении, действии, следовательно, язык – мышление, эта продукция идеологического производства, как то выявляет с наглядностью ощущаемых явлений новая языковедная теория, воздействует обратно на материальный базис, также изменчиво в сложных, сложнейших путях, опять-таки не в постоянных, а изменчивых. Словом, доведенный, казалось бы, до тончайших клеток в извилинах мысли в своей конкретизации марксизм на языковом материале раскрывает в языке широчайшие свободные пути дальнейшего движения, творчества, исключает тупик, снимает точно призрак, точно паутинные заграждения всякие препятствия, угрожающие создать, казалось бы, тупик»[11].
К таким выводам, высказанным в самое последнее время, приходит Н.Я. Марр в результате кропотливого анализа языкового материала в течение 45-летних работ, начиная еще со студенческой скамьи, и 25 лет работ академика-юбиляра в стенах самой Академии Наук.
Пройденный путь разнообразится в его периодах, временами взрывая свое же прошлое направление научной мысли. Все же, как бы ни был близок Н.Я. Марр на своей ученической скамье к воспитавшей его школе, уже и тогда, на заре своей ученой деятельности, высказывался им решительный протест против обособленного расового изучения языков.
Еще в 1888 г. студент СПб. университета Н.Я. Марр поместил в грузинской газете «Иверия» статью совершенно неожиданного для научных кругов содержания. Он удостоверял, что грузинский язык стоит вовсе не обособленно и что этот язык, по некоторым своим признакам, приближается к семитическим. Статья не встретила сочувствия, но молодой ученый, с полным сознанием правоты своих утверждений, продолжал работу в том же направлении и ту же мысль повторил и еще конкретнее обосновал через 20 лет в другом своем труде «Основные таблицы к грамматике древнегрузинского языка»[12].
Углубляясь все более и более в анализ языковых структур, Н.Я. Марр, в первые годы своих работ, сосредоточил внимание на грузинском и армянском языках. Но, сделавшись кавказоведом, он не мог ограничить своих интересов пределами только этих двух представителей кавказской речи и, для получения ясной картины положения их среди соседящих языков, должен был охватить и другие типы языковых структур, наличных на территории того же Кавказа. Здесь исследователю открылось исключительно богатое поле для построения выводов, основанных на чрезвычайном разнообразии структур речи местного населения.
Привлекая к изучению все большее и большее число языков, все еще в пределах Кавказа, Н.Я. Марр выяснил объединяющие их характерные особенности и включил их в одну группу, которую и назвал именем «яфетические языки». В течение целого ряда лет продолжался упорный труд по исследованию яфетических языков Закавказья, причем отмеченное им родство грузинского языка с семитическими выдвинуло утверждение не только о существовании смешанных языков, что не отрицалось и другими лингвистами, но, наоборот, об отсутствии цельных по своей структуре языков, т.е. о наличии скрещения во всех языках вообще.