В ответ на это я обращу внимание только на одно: я говорил, что обычно выдвигаемые аргументы лишены значения сами по себе, а не вообще и безусловно. Вопрос гораздо сложнее, чем это может показаться с первого раза. Целью всего выше сказанного было показать, в какие дебри заводит его искусственное упрощение. Исторический процесс есть процесс образования — и разложения — различного рода коллективов, наций, империй, религиозных, хозяйственных и иных соединений. История нас учит, что иные из этих соединений поддаются разложению в результате простого волеизъявления, разложению, так сказать, механическому, другие — нет. Самый показательный в этом отношении пример представляет собою Австро-Венгерская монархия. Это был конгломерат различных национальностей, сознававших свою особенность, добивавшихся самоопределения. И как такой конгломерат Авс-тро-Венгрия распалась на свои составные части весьма легко и просто. Но в экономическом отношении Австро-Венгрия была очень сложным и очень сплоченным организмом. Тесно связанные между собою отдельные экономические зоны Австро-Венгрии — Приморье и Гинтерланд, сельскохозяйственные и фабричные районы — не совпадали по своим границам с областями распределения национальностей. И разложение двуединой монархии явилось экономической катастрофой, смертью того хозяйственного individuum'a, каким это государство было. Отдельным государствам, возникшим на развалинах Дунайской империи, пришлось перестраивать свою экономическую структуру, создавать — каждому в отдельности — собственное народное хозяйство. Диаметрально противоположный пример представляет падение Римской империи. В хозяйственном отношении это государство было совокупностью отдельных миров и мирков, тяготевших к самодовлению, к устройству на началах замкнутого, "домашнего" хозяйства, ничем — или почти ничем — Друг другу не служивших. Связью здесь являлась единственно общая всем провинциям обязанность кормить столицу. Поэтому, как только ослабела государственная власть, империя экономически "феодализировалась". И ее экономический распад обусловил собою и рост ее политического разложения. В культурном же отношении империя была сплоченным организмом национального типа, индивидуумом. Как раз в период политического и экономического разложения ее, все ее свободные обитатели стали римскими гражданами. Общее право, общий язык, общая религия (по крайней мере, в городах, а империя была в сущности громадной федерацией городских общин, в деревне же держались местные языки и местные культы, — не даром в христианскую пору "селянин", "paganus", значило "язычник") соединили италиков, испанцев, галлов, нумидийцев и т. д. в одну нацию — римлян. И этот individuum пережил империю, в недрах которой он зачался. Некоторые части его удержались в течеие веков. До XVI века вся христианская церковь в Западной Европе была единою римскою церковью. Латинский язык оставался языком Школы и Государства в течение всего средневековья и начала нового времени, а языком церкви он остается у католиков и по сей день. Когда в результате хозяйственной и политической изоляции бывших провинций Империи здесь стали пускать ростки областные начала в языке и культуре, когда на их почве стали зарождаться отдельные нации, — это нс было процессом формирования таких наций из старых, предшествовавших римскому завоеванию, культурных и этнических элементов: там, где романизация проникла достаточно глубоко, римское культурное начало подчинило себе как эти элементы, так и новые, занесенные "великим переселением народов". Испанцы — не кельтиберы и не визиготы, французы — не франки и не галлы, итальянцы — не лангобарды. Образование этих наций было прежде всего процессом дифференциации римской нации; их языки — нечто иное, как "диалекты" языка римлян, развившиеся из так называемой "простонародной латыни". Этот факт следует, в настоящей связи, особо подчеркнуть и запомнить. Историю Франции, поэтому, следует начинать — с Цезаря и с той великой "исторической несправедливости", какою, с точки зрения Верцингеторикса, объединившего часть галлов в отчаянной попытке отстоять свою независимость, было римское завоевание. Французы считают Верцингеторикса своим национальным героем и ставят ему памятники, — вряд ли с большим основанием, нежели с каким славяне покушаются присвоить себе Диоклециана и Юстиниана Великого. Культ Верцингеторикса во Франции может иметь оправдание как почитание символа, имеющего некоторое общечеловеческое значение, не — специфически национальное. Если действительно Верцингеторикс возвысился до сознания общегалльского национального единства, то его подвиг знаменует собою трагическое завершение галльской истории, которая, таким образом, оборвалась в тот самый момент, когда и началась, — ибо до того момента у галлов не было никакой общей жизни, — знаменует завершение окончательное, срыв в небытие и без воскресения. В этой смерти галльского народа повинны, впрочем, сами галлы не меньше, чем римляне, — если только можно говорить о виновности, применительно к народу, недоросшему до национального сознания. "Галлия" в эпоху Цезаря была географическим термином и "галлы" — не более, как собирательным именем. Известно, что Цезарь завоевал Галлию при помощи преимущественно самих же галлов, как впоследствии Роберт Клайв — Индию при помощи индусов, тогда такого же собирательного имени. Галлия не была еще историческим индивидуумом, не была организмом. Польша же, в эпоху разделов, таким индивидуумом, таким организмом была. Только по отношению к живым организмам можно говорить о смерти и рождении, об убийстве, о преступлении. Раздробить каменную глыбу — не значит совершить убийство. Цезарь не убивал Галлии. Но Фридрих, Мария-Терезия и Екатерина II действительно покусились на убийство Польши. Пример Польши показывает еще одно: необычайную живучесть национальных организмов. Если "воскресение" Польши после великой войны было возможно, то потому, что Польша в течение ста лет с того момента, как Костюшко воскликнул: "Finis Poloniae!", продолжала жить, "пока были живы поляки".
Что это значит? Что значат слова патриотической песни: "Jeszcze Polska nie zgineta, poki my zyjemy"?. To, что не переводились люди, думавшие и говорившие на польском языке и что такие люди в границах бывшего Королевства составляли большинство населения? Конечно, не это — само по себе — а то, что большинство этих людей не забыло о Польше и желало ее восстановления. "Коллективный организм", "коллективный индивидуум", строго говоря, не более, как метафоры. Между организмом в общеупотребительном смысле слова и организмом коллективным нет полной аналогии. К "организмам" этого рода не применим принцип психофизического единства. Скорее к ним приложима точка зрения старинной метафизики, различавшей "материю" и "сознание", "тело" и "душу", как две отдельных "субстанции". Основной признак коллективного individuum'a — единство его непротяженной, мыслящей субстанции. Сущность исторического процесса, который мы определили выше как процесс формирования коллективных индивидуумов, может быть, следовательно, формулирована удобнее всего в терминах метафизики, а именно, как процесс психический по преимуществу, как эволюция непротяженной субстанции, — хотя этот процесс и протекает в рамках пространства — предиката субстанции протяженной. Поэтому пример Польши и не противоречит выставленному выше положению о "необратимости" истории. Ибо Польша не перестала существовать, раз была жива польская душа, проявлявшая себя в национальном сознании и в воле к национальной жизни.
А Украина? Можно ли ее, в данном отношении, сопоставить с Польшей? Я напомню только об одном. Известно, как отрицательно украинизаторы относятся к идее волеизъявления украинского народа, будь это плебисцит по общему вопросу о национально-государственном самоопределении Украины, или же в той или иной форме выраженное массовое волеизъявление по вопросу, напр., о школьном языке. Украинизаторы не скрывают, что в ряде местностей, считающихся "украинскими", население, если бы ему было предоставлено на выбор решение — какой язык ввести в школе, высказалось бы не за украинский, а за русский, "российский". Они указывают, что вековое политическое и культурное господство "Москвы" убило в украинском народе сознание своей особности и волю к национальному самоопределению. Те из сынов этого народа, которые это сознание и эту волю имеют, обязаны принудить свой народ национально возродиться. Нельзя спрашивать украинцев, какой школы они хотят. Надобно дать им ту школу, которой они сами бы пожелали, если бы они помнили о своем украинстве. Никто не имеет права на самоубийство, ни единичная личность, ни народ. Это рассуждение родственно тому, которым церковь в свое время оправдывала преследования еретиков. Никто не имеет права губить свою душу. Кто не хочет спастись, тот должен быть принужден к этому насилием. "Compelle intrare" — "принуди внити"!
Я не буду входить в оценку этого мнения и только напомню, что, по отношению к отдельным личностям, от приложения принципа "compelle intrare" и церковь уже отказалась. Что касается украинского вопроса, укажу, что в данном случае речь идет не о недопущении самоубийства, а о чем-то другом. Нельзя говорить о самоубийстве применительно к личности, которой уже нет в живых. Речь, стало быть, идет не об оберегании национального бытия украинского народа, а о восстановлении этого бытия, о подлинном воскрешении из мертвых. Отдают ли они себе в этом отчет или нет, — именно это имеют в виду украинизаторы. Они желают — по крайней мере, поскольку дело касается русской Малороссии — создать новый народ, новую нацию, по образу нации, некогда существовавшей или нет, — это особый вопрос, и я уже объяснил, почему я считаю его второстепеным, — но во всяком случае ныне не существующей. Петлюра и Скоропадский делали не то же самое,