Тон Гитлера с каждой произнесенной фразой становился все пронзительнее, очередное предложение звучало на более высокой ноте, пока не стало казаться, что его голос вот-вот лопнет и осыплется осколками – но этого так и не случилось. Когда он закончил свою речь воплем: «Эта еврейская зараза не сократится, это отравление нации не закончится, пока сам его носитель, еврей, не будет изгнан из нашей среды!» – вся аудитория повскакивала с мест, горячо аплодируя.
Ужин в тот вечер в доме Эккарта был камерным: присутствовали только четверо – Альфред, Дрекслер, Эккарт и Гитлер. Но это был другой Гитлер – не бьющий себя в грудь гневный оратор, а вежливый и любезный собеседник.
Жена Эккарта Роза, женщина умная и утонченная, проводила их в столовую, но через несколько минут незаметно исчезла, предоставив четверым мужчинам вести приватный разговор. Эккарт сделал широкий жест, принеся из подвала свое лучшее вино, но его энтузиазм угас, когда он узнал, что Гитлер – строгий трезвенник. Альфреду же всегда довольно было одного бокала. Еще больше он был обескуражен, когда домработница с гордостью внесла в столовую исходящего паром жареного гуся, и тут выяснилось, что Гитлер еще и вегетарианец и не станет участвовать в пиршестве. После того как она на скорую руку приготовила для Гитлера омлет и картофель, все четверо принялись за еду и беседу, которая продолжалась более трех часов.
– Итак, герр Гитлер, расскажите нам о вашем нынешнем назначении и будущем армии, – предложил Эккарт.
– У армии практически нет будущего, поскольку Версальский договор – будь он проклят во веки веков! – установил для нас предел в сто тысяч военнослужащих, а для наших врагов – вообще никаких ограничений нет. Это сокращение означает, что меня уволят в запас в течение примерно полугода. В настоящее время у меня мало обязанностей, не считая наблюдения за митингами самых опасных из пятидесяти политических партий, ныне действующих в Мюнхене.
– А почему Немецкую рабочую партию считают опасной? – поинтересовался Эккарт.
– Из-за слова «рабочая». Это возбуждает подозрения в коммунистическом влиянии. Но, герр Эккарт, уверяю вас, что после моего донесения армия предложит вам только поддержку. Большевики ответственны за поражение России в войне, а теперь они поставили себе целью просочиться в Германию и превратить нас в большевистское государство!
– Мы с вами говорили вчера, – вступил в разговор Дрекслер, – о недавней волне убийств левацких лидеров. Вы не против поделиться с герром Эккартом и герром Розенбергом своими мыслями о том, как следует реагировать на это армии и полиции?
– Я считаю, убийств было слишком мало, и, будь это в моей власти, я бы наладил бесперебойное снабжение убийц боеприпасами.
Эккарт и Дрекслер широко ухмыльнулись, услышав этот ответ, и Эккарт продолжил расспросы:
– А что вы на данный момент думаете о нашей партии?
– Мне нравится то, что я вижу. Я полностью согласен с платформой партии и, по зрелом размышлении, у меня нет никаких сомнений относительно того, связывать ли с вашей партией свою судьбу.
– А вас не смущают ее небольшие размеры? – поинтересовался Дрекслер. – Альфред, наш журналист, немного опешил, когда узнал, что наши первые пять сотен бойцов – существа мифические.
– Ах, так вы журналист! – Гитлер повернулся к Альфреду. – Ну, вы как журналист, надеюсь, согласитесь, что истина – это то, во что верит публика, – и продолжал, обращаясь к Дрекслеру: – Говоря откровенно, герр Дрекслер, я полагаю, что небольшой состав нашей партии – преимущество, а не недостаток. У меня пока есть армейское жалованье, старшие офицеры не так-то много от меня требуют, и в течение следующего полугода я планирую неустанно работать на благо партии и надеюсь, что вскоре мне удастся наложить на ее облик свой отпечаток.
– Могу ли я позволить себе дерзость побольше расспросить о вашей армейской службе, герр Гитлер? – спросил Дитрих Эккарт. – Что меня особенно интересует – это ваше звание. У вас такой явный командирский потенциал! Вам следовало бы иметь высокий чин, а вы – всего лишь капрал.
– Задайте этот вопрос моим старшим офицерам. Подозреваю, они скажут, что потенциально я – великий лидер, но наотрез отказываюсь идти у кого-то на поводу. Однако намного важнее факты, – он повернулся к Альфреду, чтобы удостовериться, что тот делает заметки. – Я был награжден двумя Железными крестами за храбрость. Можете свериться в армейских источниках, герр Розенберг. Хороший журналист должен проверять факты, даже если бывают моменты, когда он предпочитает их не использовать! Я дважды был ранен в боевых действиях на фронте. В первый раз это были осколочные ранения в ногу. И, вместо того чтобы наслаждаться длительным отпуском, положенным выздоравливающим, я настоял на том, чтобы немедленно вернуться в свой полк. Второе ранение было подарком от наших британских друзей – горчичный газ. Нас было несколько человек, мы временно ослепли и выжили только потому, что один из нас ослеп лишь наполовину. Он вывел нас, держащихся за руки, с линии фронта к госпиталю. Меня лечили в госпитале Пазевалька[80] и выписали около года назад с незначительным повреждением голосовых связок.
Альфред, быстро строчивший заметки, оторвал от них взгляд, чтобы сказать:
– Сегодня ваши голосовые связки звучали вполне мощно и бодро.
– Да, так и есть. Это странно, но те, кто знал меня до ранения, говорят, что иприт, похоже, только усилил мой голос. Поверьте, я не колеблясь стану вновь использовать его против французских и британских преступников!
– Вы превосходный оратор, герр Гитлер, – проговорил Дитрих Эккарт, – и я думаю, что вы станете бесценным приобретением для нашей партии. Скажите мне, вы проходили какую-нибудь специальную подготовку для публичных выступлений?
– Очень недолгую, в армии. Я произнес экспромтом несколько речей перед другими солдатами, и меня отправили на курсы ораторов, а потом назначили читать лекции возвращающимся германским военнопленным о главных опасностях, угрожающих Германии: о коммунизме, евреях, пацифизме и неповиновении. К моему послужному списку приложен рапорт моего командира, где он называет меня «прирожденным оратором». И я в это верю. У меня есть дар, и я намерен использовать его на благо нашей партии.
Эккарт продолжал расспрашивать Гитлера о его образовании и круге чтения. Тут Розенберга ждал сюрприз: Гитлер оказался художником, и Альфред от души посочувствовал его возмущению в адрес евреев, захвативших власть в Венской художественной академии и отказавших ему в поступлении в школу живописи. Они договорились как-нибудь вместе отправиться на этюды. В конце вечера, когда гости собирались расходиться, Эккарт попросил Альфреда ненадолго задержаться, чтобы обсудить кое-какие рабочие вопросы. Когда они остались одни, Эккарт, игнорируя возражения Альфреда, налил им обоим бренди и произнес:
– Ну, что ж, Альфред. Он явился! Думаю, сегодня вечером мы встретились с будущим Германии. Он неотесан и неладно скроен – ему многого не хватает, я понимаю. Но в нем есть сила – и какая сила! И все чувства у него – правильные. Ты не согласен?
Альфред нерешительно помялся.
– Я вижу то, что видите вы. Однако думаю о выборах – и явственно представляю себе некоторые сегменты избирателей Германии, которые могут с вами не согласиться. Разве смогут они принять человека, который ни дня в своей жизни не провел на университетской скамье?!
– Ха! Один человек – это один голос! А подавляющее большинство, как и Гитлер, проходили свои университеты на улицах.
Альфред отважился на дальнейшие возражения:
– Тем не менее я верю, что величие Германии создавали наши великие личности – Гете, Кант, Гегель, Шиллер, Лейбниц… Вы не согласны?
– Именно поэтому я и попросил тебя остаться. Он нуждается… как бы это сказать? В полировке. В огранке. Он много читает, но слишком выборочно, и нам надо заполнить пробелы. Это, Розенберг, будет нашей задачей – твоей и моей. Притом делать это мы должны осторожно и тонко. Я ощущаю в нем великую гордость, и перед нами стоит геркулесова задача – дать ему образование так, чтобы он об этом не догадывался…
Альфред шел домой, и в походке его ощущалась тяжесть. Будущее стало вырисовываться перед ним яснее. На сцене разворачивалась новая драма – и, хотя он был теперь уже уверен в том, что будет членом труппы, назначенная ему роль оказалась не той, о которой он мечтал.
Глава 19Амстердам, 27 июля 1656 г
Внешне главная синагога евреев-сефардов Талмуд-Тора походила на любое другое здание Хоутграхта – большого и людного бульвара, где жили многие амстердамские сефарды. А вот интерьер синагоги с его пышными мавританскими украшениями принадлежал к иному миру. На боковой стене – ближайшей к Иерусалиму – располагался затейливо украшенный резьбой Святой Ковчег, содержащий Сефер-Тору[81], скрытый под темно-красным бархатным вышитым занавесом. Устроенная перед ковчегом деревянная бима служила платформой, на которой стояли раввин, кантор, докладчик и другие достойные люди. Все окна были завешаны тяжелыми драпировками, расшитыми птицами и виноградными лозами, не давая ни одному прохожему увидеть внутреннее убранство синагоги.
Синагога служила сердцем еврейской общины, иудаистской школой и молитвенным домом для простых утренних служб, более продолжительных субботних литургий и великих праздников.
Короткие будние молитвенные службы посещали немногие; часто на них присутствовали всего человек десять – необходимый миньян[82], а если не набиралось и десятка, то предпринимали срочные поиски недостающих прихожан на улицах. Женщины, разумеется, не могли быть частью миньяна. Однако утром 27 июля 1656 года, в четверг, в синагоге собрались не десять тихих благочестивых верующих, а почти три сотни громко гомонящих членов конгрегации, занимавших не только все сиденья, но и каждый сантиметр пространства, где можно было стоять. Среди присутствующих были и постоянные будничные прихожане, и те, кто ходил на службы лишь в шаббат, и такие, кого редко можно было здесь увидеть иначе, как по большим праздникам.