Свободный человек поступает честно, а не действует обманом…
Лишь свободные люди истинно полезны один другому и могут создавать истинную дружбу…
И совершенно позволительно, по высшему праву Природы, чтобы каждый пользовался ясным разумом, дабы определять, как жить таким способом, который позволит ему процветать.
Бенто закрыл записную книжку, поднялся и повернул в обратный путь по пустынным улицам к своему бывшему дому, чтобы забрать вещи. Внезапно взволнованный голос позвал:
– Барух Спиноза! Барух Спиноза!
Глава 22Берлин, 1922 г
Берлин в первый день весны был почти таким же, каким Альфред помнил его по своему недолгому пребыванию зимой 1919 года. Под серым гранитным небом с его пронзительными холодными ветрами и непрерывным мелким дождиком, который, казалось, даже не достигал земли, угрюмые хозяева неотапливаемых магазинов мерзли, закутанные в несколько слоев одежды. Унтер ден Линден была пуста, но на каждом углу прилегающих к ней улиц стояли армейские патрули. В Берлине было небезопасно: яростные политические демонстрации и убийства то коммунистов, то социал-демократов стали будничным делом.
В конце их последней встречи четырьмя годами ранее Фридрих написал свой адрес – «госпиталь Шарите, Берлин» – в записке, которую Альфред порвал и выбросил (правда, через несколько минут вернулся и подобрал разбросанные клочки). Подойдя к патрулю, Альфред спросил, как пройти к госпиталю. Патрульный изучил Альфреда с ног до головы и рыкнул:
– За кого голосовали?
Озадаченный, Альфред переспросил:
– Что, простите?
– За какую партию вы голосовали?
– А… – Альфред расправил плечи. – Я скажу вам, за кого буду голосовать на следующих выборах: за Адольфа Гитлера и всю антиеврейскую и антибольшевистскую платформу НСДАП!
– Не знаю никакого Гитлера, – отозвался солдат, – и никогда не слышал о НСДАП. Но такая платформа мне нравится. Госпиталь Шарите… хм… мимо не пройдете – это самый большой госпиталь Берлина, – он указал на улицу слева от него. – Вниз по этой улице, все время прямо.
– Спасибо вам большое. И, господин солдат, запомните имя Гитлера. Вскоре вы тоже будете за него голосовать.
Служащий в приемном отделении мгновенно отозвался на имя Фридриха Пфистера:
– Ах, да-да, герр доктор Пфистер у нас консультант в амбулаторном отделении для пациентов с нервными и психическими расстройствами. По левому коридору, выйдете из двери и пройдете прямо в следующее здание.
Приемное отделение следующего блока было настолько переполнено мужчинами, молодыми и среднего возраста, все еще носившими свои серые военные шинели, что Альфреду потребовалось четверть часа, чтобы протолкаться к конторке. Там ему наконец удалось завладеть вниманием взмыленной девушки-администратора:
– Пожалуйста, пожалуйста! Я – близкий друг доктора Пфистера. Уверяю вас, он будет рад меня видеть, – торопливо проговорил он с вежливой улыбкой.
Та взглянула ему в глаза. Красота и обаяние молодого человека сделали свое дело.
– Ваше имя?
– Альфред Розенберг.
– Как только он закончит очередной сеанс, я скажу ему, что вы его ожидаете.
Через 20 минут она одарила Альфреда теплой улыбкой и поманила за собой в большой кабинет. С закрепленным на резиновой ленте зеркальцем надо лбом, в белом халате, карманы которого разбухли от докторских принадлежностей – фонарика, ручки, офтальмоскопа, деревянных ложечек для языка, стетоскопа, – там ждал его Фридрих.
– Альфред, какой сюрприз! И притом приятный сюрприз. Я уж думал, что и не увижу вас больше. Как поживаете? Что происходило с вами с тех пор, как мы встретились в Эстонии? Что привело вас в Берлин? Или вы здесь живете?.. Ох, я вымотался, как собака, засыпаю вас дурацкими вопросами, а у меня даже нет времени выслушать ответы! Клиника переполнена – как, впрочем, и всегда, но я обычно заканчиваю работу к половине восьмого – вы будете в это время свободны?
– О да, я свободен как ветер. Я… э-э… в Берлине только проездом. Вот и решил воспользоваться шансом, повидать вас, – проговорил Альфред, молча попрекая себя: «Ну, что же ты не скажешь ему о настоящей причине, что привела тебя сюда?»
– Прекрасно, прекрасно! Давайте поужинаем вместе и побеседуем. Я был бы очень этому рад.
– И я тоже.
– В таком случае жду вас у стойки администратора в семь тридцать.
Альфред провел день, бродя по городу и сравнивая безвкусные, грубоватые берлинские улицы с великолепными бульварами Парижа. Когда холод становился невыносимым, он спасался от него в неотапливаемых музеях, задерживаясь в самых теплых залах. К семи часам он вернулся в госпиталь и стал ждать в приемном покое, теперь совершенно опустевшем. Фридрих вышел ровно в половине восьмого и повел Альфреда в столовую для врачебного персонала – большую, без единого окна, пропахшую квашеной капустой комнату, где множество официантов сновали вокруг, обслуживая одетых в белые халаты посетителей.
– Как видите, Альфред, здесь так же, как и повсюду в Германии, много столов, полным-полно обслуги, вот только еды кот наплакал.
Ужин в госпитале, который всегда подавали холодным, состоял из тонких ломтиков бирвурста[90], лебервурста[91], деревенского лимбургского сыра, холодного вареного картофеля, кислой капусты и солений. Фридрих смущенно извинился:
– К сожалению, это лучшее, что я могу предложить. Надеюсь, вам сегодня удалось поесть горячего?
Альфред кивнул:
– Я ел жареные колбаски в поезде. Они были вполне неплохи.
– Нас ждет еще десерт. Я попросил повара приготовить что-нибудь особенное: его сын – один из моих пациентов, и он частенько меня балует какими-нибудь лакомствами. А теперь, – Фридрих, явно очень усталый, откинулся на спинку стула и с облегчением выдохнул, – мы наконец можем расслабиться и поговорить. Прежде всего, позвольте, я расскажу о вашем брате. Эйген только что прислал мне письмо, в котором спрашивал, нет ли у меня вестей от вас. Мы довольно часто виделись в Берлине, но примерно полгода назад он переехал в Брюссель, где ему предложили неплохое место в бельгийском банке. Чахотка у него по-прежнему в стадии ремиссии…
– О нет! – простонал Альфред.
– А что такое? Ремиссия – ведь это же хорошо!
– Да, конечно. Я так отреагировал на слово «Брюссель». Если бы я только знал! Я ведь совсем недавно провел там целые сутки.
– Но откуда вам было знать? Такое ощущение, что сейчас вся Германия снялась с места. Эйген писал, что он понятия не имеет, где вы живете. И как живете. Все, что я мог ему сказать после нашей встречи в Ревеле, – это что вы надеялись добраться до Германии. Если пожелаете, я возьму на себя роль посредника и дам вам обоим адреса друг друга.
– Да, я хотел бы ему написать.
– Я дам вам его адрес после ужина – он в моем кабинете. Но расскажите же, что вы делали в Брюсселе?
– Вам какую версию – длинную или короткую?
– Длинную. У меня полно времени.
– Но вы, должно быть, устали. Разве вам не пришлось сегодня целый день выслушивать людей? В котором часу вы начали?
– Работал с семи утра. Но разговаривать с пациентами – это не то же самое, что беседовать с вами. Вы и Эйген – это все, что осталось у меня от жизни в Эстонии: я был единственным ребенком в семье, и, как вы, возможно, помните, мой отец умер прямо перед тем, как мы встретились. Матушка скончалась два года назад. Я дорожу прошлым – вероятно, оно имеет надо мной почти иррационально сильную власть. И глубоко сожалею, что мы в последний раз расстались в плохих отношениях – и все из-за моего недомыслия! Так что, пожалуйста – давайте длинную историю.
Альфред с готовностью принялся рассказывать о своей жизни за истекшие три года. Нет, это было нечто большее, чем готовность: все его члены наполнялись теплом, пока он говорил – теплом, источником которого была возможность поделиться о своей жизни с человеком, который по-настоящему желал о ней услышать. Он рассказал о своем бегстве на последнем поезде из Ревеля в Берлин, о фургоне для перевозки скота, увезшем его в Мюнхен, о случайной встрече с Дитрихом Эккартом, о своей работе в качестве редактора газеты, о вступлении в НСДАП, о своих полных страстей отношениях с Гитлером. Он говорил о главных достижениях – о своем вышедшем в свет детище, книге «След еврея в переменах времен», и опубликованных им в прошлом году «Протоколах сионских мудрецов».
Его фраза – «Протоколы сионских мудрецов» – привлекла особое внимание Фридриха. Всего несколько недель назад он услышал об этом документе во время лекции видного историка в Берлинском психоаналитическом обществе, посвященной теме вечной потребности человека в «козле отпущения». Он узнал, что «Протоколы сионских мудрецов», по слухам, представляли собой сборник речей, произнесенных на Первом сионистском конгрессе, состоявшемся в 1897 году в Базеле. Этот «документ» открыл миру существование международного еврейского заговора с целью подорвать христианские институты, спровоцировать русскую революцию и вымостить дорогу к всемирному правлению евреев. Тот оратор на психоаналитической конференции сообщил, что полный текст «Протоколов сионских мудрецов» недавно был вновь опубликован одной неразборчивой в средствах мюнхенской газетенкой, несмотря на то что несколько ведущих научных организаций уже успели убедительно доказать подложность «Протоколов». Знал ли Альфред, что они подложные? – задумался Фридрих. Но ни словом не заикнулся об этом: за время интенсивных занятий психоанализом в последние три года Фридрих научился слушать и думать прежде, чем говорить.
– Здоровье Эккарта ухудшается, – продолжал Альфред, переходя к своим честолюбивым устремлениям. – Мне, конечно, очень жаль, потому что он – замечательный наставник. Однако я понимаю, что его неминуемый отход от дел откроет мне путь к креслу главного редактора газеты нашей Национал-социалистической партии – «Фелькишер беобахтер». Гитлер сам сказал мне, что я – лучший кандидат, это очевидно! Газета энергично развивается и вскоре станет ежедневной. Еще больше я надеюсь на то, что пост редактора вкупе с моей близостью к Гитлеру со временем приведет к тому, что я стану играть видную роль в партии.