ты стремишься к чему-то высшему? Или ты тоже будешь искать атараксии?
– Трудный вопрос. Я думаю…
Вдруг раздался перезвон церковных колоколов. Бенто на мгновение остановился, прислушиваясь, бросил взгляд на сложенный мешок и продолжил:
– Увы, времени на размышления осталось немного. Я должен очень скоро уйти – прежде, чем на улицах окажется много народа. Но… я избрал своей целью не то чтобы именно атараксию, но скорее нацелился на совершенствование своего рассудка. Правда, возможно, это одна и та же цель, и различны только средства. Разум ведет меня к потрясающему выводу о том, что все в мире суть одна субстанция, коей является Природа – или, если пожелаешь, Бог; и все сущее без исключения может быть понято через познание естественного закона. Обретая все бо́льшую ясность относительно природы реальности, временами, понимая, что я – всего лишь песчинка на поверхности Бога, я переживаю состояние радости и блаженства. Может быть, это мой вариант атараксии. Возможно, Эпикур прав, советуя нам ставить себе целью спокойствие. Однако каждый человек, сообразно внешним обстоятельствам своей жизни, природному складу души и другим внутренним особенностям, должен осуществлять эту цель по-своему.
Колокола снова раскатились звоном.
– Прежде чем мы расстанемся, Франку, у меня есть к тебе последняя просьба.
– Говори! Я у тебя в величайшем долгу.
– Я прошу всего лишь о молчании. Я сегодня говорил тебе такие вещи, которые пока еще – только полуоформленные мысли. Мне еще предстоит многое обдумать. Обещай мне, что все, о чем мы сегодня говорили, останется нашей тайной. Тайной от парнассим, от Якоба, от всех – и навсегда.
– Клянусь тебе, что унесу твои тайны в могилу. Мой отец, да будет он благословен, многому научил меня в отношении святости молчания.
– А теперь мы должны прощаться, Франку.
– Постой еще минуту, Бенто Спиноза, ибо у меня тоже есть последняя просьба. Ты сказал, что у нас могут быть сходные цели в жизни и сходные сомнения, но каждый из нас должен избрать особый путь. То есть мы некоторым образом будем проживать жизнь по-разному на пути к одной цели. Возможно, если бы судьба и время капельку сдвинулись и изменили наши внешние обстоятельства и характер, ты мог бы жить моей жизнью, а я – твоей. Так вот в чем состоит моя просьба: я хочу время от времени узнавать, как ты живешь, пусть это даже будет только раз в год, или в два, или даже в три. И я хочу, чтобы ты знал, как разворачивается моя жизнь. Так каждый из нас сможет видеть, что могло бы случиться – какой была бы жизнь, которую мы могли вести. Дашь ли ты обещание не прерывать связи со мной? Я пока не знаю, как ее осуществить. Но будешь ли ты давать мне знать о своей жизни?
– Я хочу этого не меньше, чем ты, Франку. Мой разум ясно понимает необходимость покинуть свой дом, но сердце колеблется больше, чем я предполагал, и я рад твоему увлекательному предложению – увидеть свою возможную жизнь. Я знаком с двумя людьми, которые всегда будут знать, где я нахожусь: это Франциск ван ден Энден и мой друг, Симон де Врис, который живет на Сингеле. Я найду способ связываться с тобой через них – письмом или при личной встрече. А теперь ты должен идти. Будь осторожен, чтобы тебя не увидели.
Франку приоткрыл входную дверь, огляделся и выскользнул на улицу. Бенто обвел последним взглядом дом, переложил записку для Габриеля на стул у входа, чтобы ее было легче заметить, и с мешком в руке, открыв дверь, шагнул в новую жизнь.
Мне трудно ладить с балтийскими немцами: кажется, они обладают неким негативным качеством – и в то же время напускают на себя дух превосходства и всезнания, какого я больше ни в ком не встречал.
Глава 24Берлин, 1922 г
– Ну… – Альфред замешкался. – Есть одна вещь, которую мне было бы жаль так и не обсудить с вами, но… хмм… мне трудно рассказывать о ней. Я никак не мог заставить себя заговорить об этом весь вечер.
Фридрих терпеливо ждал. В памяти мелькнули слова его наставника, Карла Абрахама: «Оказавшись в тупике, забудьте о содержании беседы и целиком сосредоточьтесь на сопротивлении пациента. Вы обнаружите, что таким способом узна́ете о нем гораздо больше». Удерживая эту мысль в памяти, Фридрих заговорил:
– Думаю, я могу помочь вам, Альфред. На некоторое время просто забудьте о том, что вы хотели мне сказать, а вместо этого давайте исследуем то, что мешает вам заговорить.
– Мешает?..
– Да, все, что не позволяет вам заговорить со мной. Например, каковы были бы последствия, если бы вы высказали то, что хотите сказать?
– Последствия? Я не очень понимаю, что вы имеете в виду.
Фридрих был терпелив. Он знал, что к сопротивлению надо подходить тактично и пробовать заходы с разных сторон.
– Скажем, так. У вас есть что-то, о чем вы хотите мне сказать, но не решаетесь. Какие негативные последствия могут произойти, если вы заговорите? Учитывайте, что я в этом процессе играю центральную роль. Вы не просто пытаетесь сказать что-то в пустой комнате – вы пытаетесь сказать это мне. Верно?
Альфред неохотно кивнул. Фридрих продолжил:
– Итак, теперь попытайтесь представить, что вы только что открыли мне то, что у вас на душе. Как, по вашему мнению, я на это отреагирую?
– Я не знаю, как вы отреагируете. Полагаю, меня просто это смутит.
– Но смущение всегда требует присутствия другого человека, а сегодня этот другой – я, друг, который знает вас с тех пор, как вы были малым ребенком.
Фридрих очень гордился своим мягким тоном. Призывы доктора Абрахама перестать напирать на сопротивление, подобно впавшему в ярость быку, возымели в конце концов свой эффект.
– Ну… – Альфред глубоко втянул в легкие воздух и решился: – С одной стороны, вам может показаться, что я эксплуатирую вас, ища вашей помощи. Мне неловко просить ваших профессиональных услуг бесплатно. А еще – это заставляет меня ощущать себя слабым, а вас – сильным.
– Замечательное начало, Альфред! Как раз это я и имел в виду. И теперь я понимаю ваше затруднение. Я бы тоже не хотел оказываться в таком долгу перед другим человеком. Но, с другой стороны, вы уже оказали мне встречную услугу, согласившись напечатать для меня статью в газете.
– Это не одно и то же. Вы лично не получаете ничего.
– Я понимаю. Но скажите мне, вы верите, что я буду злиться из-за того, что мне приходится помогать вам?
– Не знаю… вы могли бы. В конце концов, ваше время ценно. Вы целый день занимаетесь этим за плату.
– И что же, мои слова о том, что вы для меня – словно член семьи, тоже не имеют значения?
– Верно. Я слышу в этом попытку меня утешить.
– Скажите, а каковы ваши чувства, когда мы обсуждаем Спинозу, говорим о философии? У меня есть ощущение, что тогда вы более расслаблены.
– Да, это другое дело. Пусть даже вы учите меня, у меня создается впечатление, что философская беседа вам приятна.
– Что ж, это вы верно подметили. И вам кажется, что слушать ваши рассказы о себе не доставит мне удовольствия?
– Я представить себе не могу, каким образом это может доставлять удовольствие!
– Вот еще какая мысль… чистая догадка. Возможно, вы испытываете к себе какие-то негативные чувства и думаете, что, если вы раскроетесь, я тоже стану негативно к вам относиться?
Альфред выглядел озадаченным.
– Думаю, это возможно, но если и так – это не главный фактор. Я просто не могу представить, чтобы я сам мог принимать такое участие в другом человеке.
– Это важный момент, и я понимаю, что вы рискуете, говоря мне об этом… Скажите мне, Альфред, это близко к тому, о чем вы пожалели бы, оставив сегодня неска́занным?
Альфред заулыбался во весь рот.
– Боже мой! Да вы и вправду мастер в этом деле, Фридрих! Да, и более чем близко. Дело именно в этом!
– Так договаривайте остальное, – Фридрих расслабился. Теперь он уже привел свой корабль в знакомые воды.
– В общем, прямо перед тем, как я уехал, мой начальник, Дитрих Эккарт, позвал меня в свой кабинет. Он просто хотел поговорить о моей поездке в Париж, но я-то не знал этого. И первое, что он сделал, когда я вошел в комнату, – это попрекнул меня тем, что я так обеспокоился. Потом, уверив меня в том, что я хорошо справляюсь со своей работой, он сказал, что для меня было бы намного лучше, если бы я проявлял меньше рвения, зато больше кутил и занимался «дружеским трепом».
– И это замечание запало вам в душу…
– Да, потому что оно верно: мне неоднократно об этом говорили, так или иначе. Я и сам себе это говорю. Но я просто не могу сидеть за столом с пустоголовыми людишками и болтать ни о чем.
В воображении Фридриха вновь возникла сцена: то время, двадцать пять лет назад, когда он безуспешно пытался покатать Альфреда на спине. В их последнюю встречу он описал эту сцену Альфреду и добавил: «Вы не любили играть». То, что подобные черты могут сохраняться на всю жизнь, восхищало и изумляло Фридриха. Какой редкостный шанс изучить генезис личности! Это может быть значительным профессиональным прорывом. Какому другому психоаналитику предоставлялась возможность анализировать человека, которого он знал ребенком? И, более того, он лично знал значимых взрослых в жизни этого ребенка: отца Альфреда, его брата и женщину, заменившую ему мать, – тетку Цецилию, и даже личного врача Альфреда. И он был знаком с тем же физическим окружением – домом и местами игр Альфреда; они учились в одной школе и занимались у одних и тех же учителей. Какая жалость, что Альфред не живет в Берлине – тогда можно было бы провести с ним полный психоанализ!
– Именно тогда, сразу после замечания Эккарта, – продолжал Альфред, – я решил повидаться с вами. Я понимал, что он прав. Всего за несколько дней до этого я подслушал разговор обо мне между двумя нашими служащими. Они называли меня сфинксом.
– И что вы при этом ощутили?