– Итак, – начал Фридрих, – мой вопрос состоит в том, как я могу проводить терапию с пациентом, который совершает столь омерзительные поступки? Я знаю, что он опасен. Как мне справиться с моим контрпереносом[99]?
– Я предпочитаю считать контрперенос невротической реакцией терапевта на пациента, а в данном случае у ваших чувств есть рациональная основа. Правильнее поставить вопрос так: «Как вам работать с пациентом, который по всем объективным стандартам является отвратительным, злобным человеком, способным на крайне разрушительные поступки?»
Фридрих некоторое время обдумывал слова своего наставника.
– Отвратительный, злобный… сильные выражения!
– Вы правы, доктор Пфистер, это мои слова, а не ваши, и я полагаю, вы намекаете, и совершенно правильно, на еще одну проблему – контрперенос наставника (супервизора[100]), который может негативно повлиять на мою способность учить вас. То, что я – еврей, делает лично для меня невозможным лечить этого отпетого антисемита. Но давайте посмотрим, не смогу ли я все-таки оказать вам помощь как наставник. Расскажите мне побольше о своих чувствах к нему.
– Хоть я и не еврей, меня лично оскорбляет его антисемитизм. В конце концов, почти все люди, с которыми я здесь близок – евреи: мой аналитик, вы сами и бо́льшая часть факультета в институте, – Фридрих подобрал со стола письмо Альфреда. – Вот, взгляните. Он с гордостью пишет об успехах своей карьеры, ожидая, что меня это порадует. А вместо этого я чувствую себя еще более оскорбленным и боюсь за вас, за всех цивилизованных немцев. Думаю, что он – это воплощенное зло. А его идол, этот Гитлер, возможно, инкарнация самого дьявола!
– Это говорит одна ваша часть. Однако есть и другая часть вас, которая хочет продолжать с ним видеться. Почему?
– Дело в том, что мы с вами обсуждали прежде – в моей интеллектуальной заинтересованности. Мне интересно анализировать человека, с которым у меня общее прошлое. Я всю жизнь знаком с его братом, я знал Альфреда маленьким мальчиком…
– Но, доктор Пфистер, ведь очевидно, что вы никак не сможете анализировать его! Уже само расстояние делает это невозможным. В лучшем случае вы будете встречаться с ним от случая к случаю, проведете пару-тройку разрозненных сеансов и никогда не сумеете произвести глубокие археологические раскопки в его прошлом.
– Верно. Я должен отказаться от этой идеи… Должно быть, есть и другие причины.
– Я помню, как вы рассказывали мне о своем чувстве уничтоженного прошлого. От него остался только ваш друг – его брат. Я запамятовал его имя…
– Эйген.
– Да, остается только Эйген Розенберг и – в значительно меньшей степени, поскольку вы никогда не были с ним особенно близки, – младший брат Эйгена, Альфред. Ваши родители умерли, братьев и сестер нет, у вас нет никаких других контактов с вашей прежней жизнью – ни людей, ни мест. Мне кажется, что вы пытаетесь отрицать старение или преходящий характер жизни, ища нечто нетленное. Вы разбирались с этим, я надеюсь, в своем личном психоанализе?
– Пока нет. Но ваше замечание очень ценно. Я не могу остановить время, цепляясь за Эйгена или Альфреда! Да, доктор Абрахам, вы ясно даете мне понять, что встречи с Альфредом никак не разрешают мои внутренние конфликты.
– Это настолько важно, доктор Пфистер, что я повторю. Встречи с Альфредом Розенбергом никак не разрешают ваши внутренние конфликты. Место для этого – сеансы вашего собственного психоанализа. Так?
Фридрих, смиряясь, кивнул.
– Итак, я еще раз спрашиваю: почему вы хотите видеться с ним?
– Я не уверен… Я согласен, он – человек опасный, человек, который сеет ненависть. Однако я все же думаю о нем как о маленьком мальчике, жившем по соседству, а не как о взрослом мужчине, который есть воплощенное зло. Я считаю его заблудшей душой, а не демонической фигурой. Он истинно верует в эту расовую чушь, и его мысли и действия исходят в абсолютно последовательной манере от посылок Хьюстона Стюарта Чемберлена. Я не верю, что он садист, психопат или человек жестокий. Он на самом деле скорее робок, почти труслив, он неуверен в себе, скован в общении с другими и целиком и полностью обуян надеждой на любовь со стороны их лидера, Гитлера. Похоже, он сознает свою ограниченность и с удивительной готовностью соглашается проделать терапевтическую работу.
– Так, значит, ваши цели в терапии – это…
– Вероятно, с моей стороны это наивно – но разве, если я смогу изменить его, сделать более нравственным человеком, он не принесет миру меньше зла? Это же лучше, чем не делать ничего! Возможно, я даже могу помочь ему обратить внимание на силу и иррациональность его антисемитизма.
– Ах, если бы вы смогли успешно проанализировать антисемитизм, вы бы получили за это Нобелевскую премию, которая до сих пор уплывала из рук Фрейда! У вас есть какие-нибудь мысли относительно того, как подойти к этому?
– Пока нет, они только маячат на горизонте… и это определенно моя цель, а не цель моего пациента.
– А его цель? Чего хочет он?
– Его эксплицитная цель – более эффективно общаться с Гитлером и другими членами партии. Все более возвышенное мне придется протаскивать контрабандой.
– А что, вы хороший контрабандист?
– Пока лишь новичок, но у меня есть идея. Я уже упоминал вам, что я наставлял его по Спинозе? В общем, в четвертой части «Этики» – тот раздел, где о преодолении аффектов – есть фраза, которая привлекла мое внимание. Спиноза говорит, что истинное познание добра и зла, поскольку оно истинно, не может препятствовать никакому аффекту и что нам следует превратить в страсть сам разум, само познание.
– Хм-м, интересно. И как же вы предполагаете сделать это?
– У меня в мыслях пока не сложился определенный метод. Но я знаю, что должен подогреть его любопытство по отношению к себе самому. Ведь любой человек живо интересуется собственной персоной. Разве не каждому хочется понять все в себе? Я, к примеру, знаю, что мне – хочется. Я буду стремиться разжечь любопытство Альфреда к самому себе.
– Интересный способ фрейминга терапии, доктор Пфистер. Оригинальный способ. Будем надеяться, он станет сотрудничать, а я сделаю что смогу, чтобы быть полезным вам в профессиональном наставничестве. Вот только я гадаю, нет ли изъяна в вашей аргументации.
– Какого же?
– Чрезмерного обобщения. Терапевты бывают разные. Мы все – белые вороны. Большинство других людей не разделяют наше страстное любопытство по отношению к содержанию психики. До сих пор я слышал от вас, что цель его абсолютно отлична от вашей, он стремится, чтобы его больше любили его приятели-нацисты. Так что помните об опасности того, что эта терапия может в результате принести всем больше вреда! Позвольте, я выражусь конкретнее. Если вы преуспеете в помощи Розенбергу и он сможет измениться так, что это заставит Гитлера больше его любить, тогда вы сделаете его еще более действенным источником зла.
– Я понимаю. Моя задача – помочь ему изменить цель на совершенно противоположную: он должен осознать свою отчаянную и иррациональную потребность в любви Гитлера и отказаться от нее.
Доктор Абрахам улыбнулся своему молодому ученику.
– Точно! Мне нравится ваш энтузиазм, Фридрих. Кто знает, может быть, вы и сумеете это осуществить. Давайте поищем какие-нибудь связанные с нашей профессией мероприятия в Мюнхене, которые вы сможете посетить и заодно провести с ним там дополнительные сеансы…
Несмотря на избыток работы, Альфред довел до конца свой план – нанести визит Хьюстону Стюарту Чемберлену – и с легкостью убедил Гитлера пойти к Чемберлену вместе. Воображение Гитлера тоже зажгла книга «Основы девятнадцатого века», и он будет до конца своей жизни утверждать, что Чемберлен (наряду с Дитрихом Эккартом и Рихардом Вагнером) был его главным интеллектуальным наставником.
Чемберлен жил в Байрейте, в Ванфриде – огромном доме Вагнера со своей женой Евой – дочерью Вагнера, и Козимой, его 86-летней вдовой. Путешествие в Байрейт, за 150 миль от Мюнхена, доставило Альфреду огромное удовольствие. Это была его первая поездка в новеньком сияющем «Мерседесе» Гитлера – и редкая возможность безраздельно наслаждаться вниманием хозяина авто в течение нескольких часов.
Слуга поприветствовал их и провел наверх в гостиную, где в кресле-каталке сидел Чемберлен с аккуратно укутанными в зелено-голубой клетчатый плед ногами, глядя в широкое окно, выходящее на внутренний дворик. Выздоравливающий после таинственного нервного расстройства, которое наполовину парализовало его и лишило способности ясно выговаривать слова, Чемберлен выглядел значительно старше своих 70 лет. Кожа его была покрыта пигментными пятнами, в глазах застыло отсутствующее выражение, половина лица искажена судорогой. Устремив взгляд на лицо Гитлера, Чемберлен время от времени кивал и, кажется, понимал его слова. На Розенберга он так и не взглянул. Гитлер наклонился вперед, приблизив губы к уху Чемберлена, и сказал:
– Я считаю истинным сокровищем эти слова из вашей великой книги «Основы девятнадцатого века»: «Германская раса вовлечена в смертельную схватку с евреями, которая должна вестись не только пушками, но и любым оружием, имеющимся в человеческой жизни и обществе». – Чемберлен кивнул, и Гитлер продолжал: – Герр Чемберлен, я клянусь вам, что я – тот самый человек, который поведет за вас эту битву, – и продолжал пространно описывать программу «25 пунктов» и свою абсолютно непоколебимую решимость очистить Европу от евреев. Чемберлен энергично кивал и время от времени повторял:
– Да, да!
Позже, когда Гитлер вышел из комнаты, направившись на личную аудиенцию с Козимой Вагнер, Розенберг остался наедине с Чемберленом и поведал ему, что в возрасте 16 лет он, как и Гитлер, был совершенно захвачен «Основами девятнадцатого века», и что он тоже находится в неоплатном долгу перед Чемберленом. Потом, наклонившись ближе к уху Чемберлена, как делал Гитлер, он признался: