Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится».
Франку задумался, повторяя про себя:
– Совершенное?.. То, что отчасти?..
– Совершенное, – проговорил Бенто, – это нравственная истина. «То, что отчасти» – ее обертка, в данном случае – история, которая перестает быть необходимой, когда истина уже высказана.
– Не уверен, что могу принять Павла как образец для жизни! Его жизнь, как ее излагают в житиях, похоже, была лишена равновесия. Такая суровая, такая фанатичная, такая безрадостная! А сколько проклятий он изрыгал в адрес всех мирских удовольствий! Бенто, ты слишком суров. К чему отказывать себе в удовольствии от хорошей истории, удовольствии столь благом, столь всеобщем! В какой культуре нет своих историй о чудесах?
– Помнится мне один молодой человек, который восставал против историй о чудесах и пророчествах. Такой взрывной и мятежный молодой человек, который так восставал против ортодоксальности Якоба! Помнится мне и его реакция на литургию в синагоге. Хотя он и не знал иврита, он следил за ней по португальскому переводу Торы и приходил в гнев по поводу чудесных историй и говорил, что как еврейская, так и католическая службы – безумие и чушь. Помню, он еще спрашивал: «Что, времена чудес закончены? Почему Бог не совершил чудо и не спас моего отца?» И тот же молодой человек страдал из-за того, что его отец отдал свою жизнь за Тору, которая вся наполнена суеверной верой в чудеса и пророчества…
– Да, все это так. Я помню.
– И куда же подевались все эти чувства, Франку? Ты теперь говоришь только о радости от изучения Торы и Талмуда. И при этом утверждаешь, что по-прежнему полностью принимаешь мою критику суеверия. Как такое может быть?
– Бенто, ответ все тот же: радость мне приносит именно процесс учения. Я не слишком серьезно воспринимаю его содержание. Мне нравятся чудесные истории, но я не принимаю их за историческую истину. Я прислушиваюсь к морали, к изложенным в Писании мыслям о любви, милосердии, доброте и этичном поведении. А остальное выбрасываю из головы. К тому же есть истории – а есть истории. Некоторые из них, как ты говоришь, действительно противоречат логике, но другие возбуждают внимание ученика – и такие я считаю полезными в своих собственных занятиях и в учительской практике, которой я начинаю заниматься. Одно я знаю наверняка: учеников всегда будут занимать именно истории, и никогда не найдется достаточного числа тех, кто будет с жаром изучать Евклида и геометрию. Кстати, я тут упомянул, что начинаю преподавать, и это напомнило мне еще кое о чем, что я так жаждал поведать тебе! Представь, начинаю я вести занятия по основам иврита и… догадайся, кто оказывается среди моих учеников? Только не падай: твой несостоявшийся убийца!
– Да ну! Мой убийца? Вот это действительно потрясение! Ты – учитель моего убийцы? И что ты можешь мне рассказать о нем?
– Его зовут Исаак Рамирес, и твоя догадка о том, что с ним произошло, оказалась совершенно верной. Его семья была замучена инквизицией, родители убиты, и он сходил с ума от горя. Именно то, что его история была так похожа на мою, побудило меня вызваться учить его, и пока у него получается довольно хорошо. Ты дал мне очень ценный совет относительно того, как мне следует к нему относиться, и я его не забыл. Ты сам-то помнишь?
– Помню, как отговаривал тебя заявлять в полицию о том, где он прячется.
– Да, но потом ты сказал еще кое-что. Ты сказал: «Избери религиозный путь». Помнишь? Это меня еще озадачило.
– Возможно, я неясно выразился. Я хорошо отношусь к религии, но ненавижу суеверие.
Франку кивнул.
– Да, именно так я тебя и понял – что мне следует отнестись к нему с пониманием, состраданием и прощением. Верно? – и, дождавшись утвердительного кивка, съязвил: – Оказывается, в Торе есть не только истории о чудесах, но и нравственный кодекс поведения?
– Безусловно, это так, Франку. Моя любимая история в Талмуде – о том, как язычник пришел к рабби Гиллелю[111] и сказал, что обратится в иудаизм, если рабби преподаст ему всю Тору, стоя на одной ноге. Гиллель ответил: «Что ненавистно тебе, не делай ближнему своему: это и есть вся Тора, прочее – комментарии. Иди и учись».
– Видишь, тебе все же нравятся истории… – Бенто хотел было ответить, но Франку быстро поправился: – Или, по крайней мере, одна из них. Истории могут работать как инструмент памяти. И для многих – инструмент намного более действенный, чем голая геометрия.
– Я понимаю твою точку зрения, Франку, и не сомневаюсь в том, что занятия действительно оттачивают твой разум. Ты превращаешься в потрясающего партнера по дебатам. Мне понятно, почему рабби Мортейра выбрал тебя. Сегодня вечером я буду обсуждать с коллегиантами, членами Философского клуба, кое-что из написанного мною – и как бы я хотел переустроить мир так, чтобы ты мог при сем присутствовать! Я бы больше прислушивался к твоей критике, чем к чьей-либо другой!
– Я почел бы за честь прочесть что-нибудь из твоих работ. На каком языке ты пишешь? Мой голландский становится все лучше.
– Увы, я пишу на латыни. Будем надеяться, что она станет частью твоего следующего образования, ибо я сомневаюсь в том, что когда-нибудь увижу свои работы в голландском переводе.
– Я усвоил начатки латыни, когда проходил католическое обучение.
– Поставь себе целью как следует изучить латынь. И рабби Менаше, и рабби Мортейра хорошо ее знают и могут разрешить, а может быть – даже поощрить тебя выучить ее.
– Рабби Менаше умер в прошлом году, и боюсь, рабби Мортейра тоже быстро сдает.
– Печально слышать! Но пусть так – ты найдешь других, которые тебя поддержат. Может быть, удастся поучиться с годик в венецианской йешиве. Это важно: латинский язык открывает целый новый…
Вдруг Франку вскочил и метнулся к окну, чтобы получше разглядеть удаляющиеся фигуры трех прохожих. Повернувшись, он сказал:
– Прости, Бенто, мне показалось, я заметил кое-кого из конгрегации. Я очень боюсь, что меня здесь увидят.
– Да, мы же так и не добрались до моего вопроса о риске. Скажи мне, многим ли ты рискуешь, Франку?
Франку повесил голову.
– Многим. Столь многим, что встречи с тобой – единственное, чем я не могу поделиться со своей женой. Я не могу сказать ей, что подвергаю риску все, что мы стараемся построить в своей новой жизни. Я иду на этот риск только ради тебя – и не сделал бы этого ни для кого другого на земле. И мне скоро придется уйти. Мне нечем объяснить свое отсутствие ни жене, ни раввинам. Я уже подумывал о том, что, если меня увидят, я мог бы солгать и сказать, что Симон обратился ко мне, чтобы я давал ему уроки иврита.
– Да, я тоже об этом думал. Однако лучше не используй имя Симона. О моей связи с ним хорошо известно, по крайней мире – среди иноверцев. Лучше назови имя кого-то другого, с кем ты мог бы здесь встречаться, к примеру, Петера Дайка, члена Философского клуба.
Франку вздохнул:
– Как не хочется вторгаться в область лжи! Это территория, по которой не ступала моя нога с тех пор, как я предал тебя, Бенто. Но прежде чем я уйду, пожалуйста, расскажи мне немного о том, как продвигаются твои занятия философией. Когда я выучу латынь, может быть, Симон даст мне почитать твои работы. Пока же, сегодня, все, что мне доступно, – это твое слово. Твои мысли – вот что мне интересно. Меня по-прежнему озадачивает кое-что из того, что ты говорил мне и Якобу.
Бенто вопросительно посмотрел на него.
– При нашей самой первой встрече ты говорил, что Бог полон в себе, совершенен, не имеет недостатков и не нуждается в нашем прославлении.
– Да, я так считаю, и таковы были мои слова.
– А еще я помню твою следующую реплику в адрес Якоба, и это утверждение заставило меня проникнуться к тебе теплыми чувствами. Ты сказал: «Пожалуйста, позволь мне любить Бога на собственный манер».
– Да – и что же тебя озадачивает?
– Я понимаю благодаря тебе, что Бог – это не существо, подобное нам. И не похож ни на одно другое существо. Ты особенно подчеркнул – и для Якоба это было последней каплей, – что Бог есть то же, что и Природа. Но объясни мне, научи меня – как можно любить природу? Любить что-то такое, что не является существом?
– Прежде всего, Франку, я вкладываю в слово «природа» особый смысл. Я не имею в виду деревья, леса, траву, океан или что-то такое, что не сделано руками человека. Я имею в виду все сущее: абсолютно необходимое, совершенное единство. Такое использование термина «природа» относится к тому, что не имеет конца, едино, совершенно, рационально и логично. Это имманентная причина всех вещей. И все сущее без исключения функционирует в соответствии с законами Природы. Так что, когда я говорю о любви к Природе, я не имею в виду ту любовь, какую испытывают к жене или ребенку. Я говорю об ином виде любви – о любви интеллектуальной. На латыни я использую сочетание Amor Dei intellectualis.
– Интеллектуальная любовь к Богу?
– Да, любовь к наиполнейшему возможному пониманию Природы, или Бога. К пониманию места всякой конечной вещи в ее отношении к конечным причинам. Это максимально полное понимание универсальных законов Природы.
– Значит, когда ты говоришь о любви к Богу, ты имеешь в виду понимание законов Природы?
– Да, законы Природы – это просто другое, более рациональное название для вечных велений Бога.
– Значит, она отличается от обычной человеческой любви, которая направлена лишь на одного человека?
– Именно. И любовь к чему-то неизменному и вечному означает, что ты не подвержен капризам духа любимого или непостоянству, или конечности. И здесь мы не пытаемся найти себе дополнение в другом существе.
– Бенто, если я правильно тебя понимаю, это также должно значить, что мы не должны ожидать никакой ответной любви.
– Да, совершенно верно. Мы не можем ожидать ничего в ответ. Мы ощущаем радостное благоговение от мимолетного проникновения в тайну, от возможности понимать огромный, бесконечно сложный замысел Природы.