– Я уверен, что ты прав, но я также полагаю, что бо́льшая часть этой медлительности проистекает из настойчивости, с которой стареющие раввины и священники цепляются за власть. Так было с рабби Мортейрой, и то же сегодня происходит с рабби Абоабом. Я содрогался, когда ты рассказывал, как он раздувал пламя веры в Шабтая Цви. Я прожил среди суеверий всю юность – и я тем не менее потрясен этой лихорадкой по поводу Цви. Как могут евреи верить в такую чушь? Кажется, невозможно переоценить их способность к иррациональности! Каждый раз, как мы моргаем, где-нибудь в этом мире рождается глупец.
Франку в последний раз откусил от огрызка яблока, усмехнулся и спросил:
– Бенто, могу я сделать замечание в стиле Франку?
– А, вот и десерт! Что может быть лучше! Погоди, я приготовлюсь, – Бенто откинулся на спинку кресла и оперся на валик. – Думаю, я вот-вот услышу нечто о себе самом.
– Ты говорил, что мы должны освобождать себя от пут аффектов – но, однако, сегодня твоя собственная страстность прорывалась наружу несколько раз. Хотя ты полностью простил человека, который пытался убить тебя, ты страстно возмущаешься рабби Абоабом и теми, кто принял нового мессию.
Бенто кивнул:
– Да, это верно.
– Более того, ты проявил большее понимание в отношении еврея-убийцы, чем в отношении точки зрения моей жены. Разве не так?
Бенто снова кивнул, теперь осторожнее.
– Продолжайте, учитель.
– Однажды ты говорил мне, что человеческие эмоции можно понимать так же, как линии, плоскости и геометрические тела. Верно?
Еще кивок.
– Тогда не попробовать ли нам применить эти самые принципы к твоей ругательной реакции на рабби Абоаба и наивных последователей Шабтая Цви? И на мою жену Сару?
Бенто непонимающе посмотрел на него.
– К чему ты ведешь, Франку?
– Я прошу тебя применить твои инструменты понимания к твоим же собственным эмоциям. Вспомни свои слова, обращенные ко мне, когда я так злился на того убийцу. «Всё, каждый факт, без исключений, – говорил ты, – имеет свою причину, и мы должны понимать, что все происходит по необходимости». Я правильно изложил?
– Твоя память безупречна, Франку.
– Благодарю. Так что давай применим тот же логический подход и сегодня.
– Ты же сам знаешь, что я не могу отклонить это предложение, при этом утверждая, что стремление к разуму – мой raison d’etre.
– Хорошо. Ты помнишь мораль талмудической сказки про рабби Йоханона?
Бенто кивнул:
– Заключенный не может освободить сам себя. Несомненно, ты имеешь в виду, что я могу освобождать других, но не себя самого.
– Именно. Вероятно, я могу понять о Бенто Спинозе нечто такое, чего он сам понять не может.
Бенто улыбнулся:
– И почему же твое зрение острее, чем его?
– Именно из-за того, что ты описал пару минут назад: твое собственное «я» стоит на пути и застит твой взгляд. Возьми, к примеру, свой резкий комментарий о доверчивых глупцах из Амстердама, увлеченных новым мессией. Твоя страстная тирада и их доверчивость являются таковыми по необходимости. Это не могло быть иначе. И, Бенто, у меня есть некоторое представление об источниках их поведения – и твоего.
– Да? Продолжай.
– Прежде всего интересно то, что ты и я являемся свидетелями одних и тех же событий и по-разному на них реагируем. Цитируя тебя, «это наша психика делает вещи такими, каковы они есть». Верно?
– Да, снова верно.
– Лично я не удивлен и не озадачен доверчивостью марранского населения, – теперь Франку говорил с большей свободой и убежденностью. – Они верят в мессию по необходимости. Конечно же, мы, марраны, падки на мессианскую идею! Ведь мы в своей католической индоктринации постоянно сталкивались с представлением об Иисусе как о том, кто более чем просто человек и послан на землю с особой миссией. И, конечно, у марранов не вызвало возмущения обращение Шабтая Цви в ислам под страхом смерти! Разве мы, марраны, не пережили еще раньше насильственного обращения в христианство? И, более того, многие из нас имели личный опыт «переобращения» в иудаизм.
– Верно, верно, и снова верно, Франку. Видишь, как мне будет не хватать бесед с тобой! Ты помогаешь мне определять области, где я еще не свободен. Ты прав, мои слова о Шабтае Цви, рабби Абоабе и доверчивых глупцах не согласуются с просветленным разумом. Свободный человек не нарушает свое умиротворение подобными чувствами презрения или раздражения. Мне еще многое предстоит сделать в овладении своими страстями.
– Когда-то ты говорил мне, что истинное познание не может препятствовать никакому аффекту и что наш единственный способ освободиться от аффекта – это обратить в аффект сам разум.
– Ага, думаю, я понял, что ты подразумеваешь: что я настолько трансформировал рассудок, что по временам он неотличим от безрассудства.
– Именно так. Я заметил, что твой гнев и неуравновешенные обвинения проявляются только тогда, когда что-то грозит здравому смыслу.
– И свободе, – добавил Бенто.
Франку мгновение помедлил, тщательно подбирая слова:
– Если так подумать, был еще один момент, когда я заметил, что в тебе бушуют страсти, – когда мы обсуждали положение и права женщин. Мне кажется, что твоим аргументам, доказывающим недоразвитость женского разума, недостает твоей обычной строгости. Например, ты утверждал, что женщины никогда не делили с мужчинами власть, игнорируя существование могущественных монархинь – например, Клеопатры Египетской, Елизаветы Английской, Изабеллы Испанской и…
– Да-да, однако наше сегодняшнее время драгоценно, и мы не можем заниматься всеми вопросами сразу. Давай обратимся к рассудку и свободе. Я сейчас совершенно не склонен говорить о женщинах.
– Но ты, по крайней мере, согласишься с тем, что это еще одна сфера, которую надо рассмотреть в будущем?
– Возможно. Я не уверен.
– Тогда просто позволь мне последний комментарий, и мы перейдем к другим темам, – не ожидая ответа, Франку поспешил продолжить: – Очевидно, что у тебя и меня очень разное отношение к женщинам, и я думаю, что понимаю здесь причинную связь. Тебе интересно?
– Мне должно бы быть интересно, но почему-то мне не очень хочется дослушивать до конца.
– Ну, я все равно продолжу – всего минутку. Думаю, это результат нашего разного опыта с женщинами. У меня были очень нежные отношения с матерью, а теперь – с женой и дочерью, и моя догадка состоит в том, что твое отношение к женскому полу отрицательно по необходимости – из-за твоих прежних контактов с ним. Из того, что ты мне рассказывал, твой опыт довольно мрачен: мать умерла, когда ты был совсем маленьким, умерли и твои последующие «матери» – старшая сестра и мачеха. Вся община знает о том, как резко тебя отвергла оставшаяся сестра, Ребекка. Я слыхал, она подала прошение, опротестовывающее отцовское завещание, чтобы ты не получил его состояние. А потом еще Клара Мария – единственная женщина, которую ты любил, а она ранила тебя, выбрав другого. Помимо нее, я ни разу не слышал, чтобы ты упоминал о каком-то положительном опыте с женщинами.
Бенто продолжал молчать, несколько раз кивнул, медленно переваривая слова Франку, а потом проговорил:
– А теперь – к другим темам. Прежде всего есть кое-что, чего я тебе не сказал, и это – как сильно я восхищаюсь твоим мужеством: открыто заговорить со своей конгрегацией, призывая к умеренности. Твое публичное противостояние рабби Абоабу основано на том, что я называю «адекватными» идеями – движимыми рассудком, а не аффектами. Я бы также хотел побольше услышать о том, как ты представляешь себе новый иудаизм, который надеешься создать. Прежде я бы отклонил эту дискуссию.
Оба понимали, что время летит неудержимо, и Франку говорил быстро.
– Я надеюсь создать иной тип иудаизма, основанный на нашей любви друг к другу и нашей общей традиции. Я планирую устраивать богослужения, в которых не будет упоминания о сверхъестественном, которые будут основаны на нашей общей человечности, черпая мудрость из Торы и Талмуда, которая поведет нас к любящей и нравственной жизни. И, да, мы будем следовать иудейскому закону, но ради единения и нравственной жизни, а не потому, что он завещан Богом. И проницать это всё будет дух моего друга, Баруха Спинозы. Планируя такое будущее, я порой воображаю тебя в роли отца. Моя мечта – создать такую синагогу, в которую ты бы послал учиться своего сына.
Бенто смахнул слезу, сбежавшую по щеке.
– Да, мы – единомышленники, если ты считаешь, что нам следует использовать некоторые церемонии, дабы взывать к той части нашей природы, которая по-прежнему их требует, но не позволять ритуалам поработить нас.
– Воистину, такова моя позиция. И разве не забавно, что, хотя ты пытаешься изменить иудаизм снаружи, а я – изнутри, мы оба сталкиваемся с херемом – ты уже, а я, несомненно, в будущем!
– Я соглашусь со второй частью твоего утверждения: в том, что нам обоим пришлось столкнуться с херемом, есть некая ирония. Однако во избежание недопонимания с твоей стороны, позволь мне еще раз сказать, что я не намерен изменять иудаизм. Я надеюсь, что жизненная преданность разуму искоренит все религии, включая иудаизм, – Бенто бросил взгляд на часы. – Увы, тебе пора, Франку! Уже почти два часа – и трекскойт вскоре будет здесь.
Когда они вышли на причал, Франку сказал:
– Я должен еще кое-что тебе сказать – по поводу той книги, которую ты планируешь написать – свою критику Библии…
– Да?
– Я люблю тебя за то, что ты хочешь ее написать, но, друг мой, прошу тебя, будь осторожен. Не подписывай эту книгу своим именем. Я верю в то, что ты говоришь, но к ней не будут прислушиваться рассудительно. Не сейчас, не при нашей жизни.
Франку взошел на борт. Лодочник отвязал швартовы, лошади натянули постромки, и трекскойт отошел от причала. Бенто еще долго смотрел вслед барже. Чем меньше она становилась, продвигаясь к горизонту, тем неотвратимее нависал над ним его херем. Наконец, когда от Франку осталось лишь воспоминание, Бенто медленно побрел прочь от пристани, обратно в объятия одиночества…