аковым признала элита общества.
Маруська оказалась неспособной воспринять аксиомы современной жизни, элементарные вещи, которые нельзя анализировать, которые нужно заучить наизусть. Поэтому ее следовало забыть и отбросить за ненадобностью.
Именно так решил воспринимать Никулапед разрыв со своей женщиной. Можно сказать, что общественный долг победил у него личные интересы.
Для полного успокоения ему не хватало только одного: признания со стороны избранных, со стороны элиты, права которых на похвалу он признавал безоговорочно. Время шло, и он дождался. Получил повестку. Его вызвали в Куб. Сердце Никулапеда наполнилось гордостью — далеко не каждый удостаивался подобной чести.
Для чего в городе однажды появились Кубы, — проще говоря, временные постройки неясного назначения, — люди старались не думать. Их прозвали Кубами, потому что они и на самом деле были черными кубами. Многие люди почему-то не замечали их, другие отворачивались и обходили их стороной, потому что чувствовали, что это очередная акция власти, выяснять цели которой не было никакого смысла. Но так поступали только глупцы. Никулапед, например, догадался, что Кубы связаны даже не с властью, а с надвигающимся будущим. Он ни на минуту не сомневался, что элита приняла решение и организует новую, не опробованную до сих пор на практике систему общественных связей. Никулапеду до боли в селезенке хотелось, чтобы его заметили и приблизили к себе. Он знал, на чьей стороне ему следует быть.
И вот его пригласили. Это был хороший знак.
В назначенное время он был у Куба. Свежевыбритый, празднично одетый, чистый, приятно пахнущий дорогим парфюмом — Никулапед подготовился, как следует. Ему ли было не знать, что опрятный вид обязателен при общении с властными структурами.
Проход оказался на удивление низким, чтобы попасть в Куб, Никулапеду пришлось в буквальном смысле встать на четвереньки, словно бы отбить поклон. Хитро придумано, подумал он с восхищением. Он одобрил изобретательность устроителей. Трудно придумать более доходчивый способ объяснить клиенту, кто он, и потребовать обязательного и добровольного подчинения. Когда же Никулапед проник внутрь Куба, дверца тотчас захлопнулась с неприятным скрежетом. И это хорошо. Можно было сделать вывод, что дверцей редко пользовались. И в этом был свой резон, посетитель должен был почувствовать себя избранным. Неожиданным стало, пожалуй, лишь то, что помещение, где он очутился, было совершенно лишено освещения. Никулапед оказался в темноте. В абсолютной темноте.
— Здравствуйте, — сказал он.
— И тебе не хворать, — ответили ему.
— Вот пришел, как было велено.
— А представиться?
— Вы меня не помните?
— Думаешь, что я вижу в темноте? — заржал носитель голоса. Никулапед так и стал его называть — Голос.
— Но вы меня вызвали!
— Много вас тут шастает.
— Я рассчитывал, что у нас установятся доверительные отношения.
— Ты не умничай. Назови свой идентификационный номер.
Никулапед вспомнил, что на повестке от руки было что-то написано. Он закрыл глаза, пытаясь вспомнить, и это ему удалось.
— Щ-35.
— А, пинсатель. Знаю, знаю.
— Почему это пинсатель? Писатель.
— Писатели пишут, а пинсатели — пиншут.
— Как-то это оскорбительно звучит.
— Да ладно, не серчай, паренек. Я не со зла, треплюсь, чтобы разговор поддержать.
— Спасибо, — сказал Никулапед первое, что пришло ему в голову. Спорить по мелочам ему было не выгодно.
— Будешь с нами работать?
— Буду, — на этот вопрос ответить было легче легкого.
— Молодец!
— Что делать-то надо?
— А что ты умеешь? Можешь не отвечать. Это я так пошутил.
После чего Голос подробно поведал о задании. Работа была связана с Интернетом. Никулапеду хотели поручить оставлять после научных публикаций свои комментарии, которые бы подрывали веру народа в науку.
Голос перечислил основные приемы:
1. Выражать недоверие с помощью глубокомысленных заявлений, составленных из внушительных наукообразных фраз, но обязательно лишенных смысла;
2. Гневно клеймить растратчиков бюджетных средств;
3. При любой возможности бороться с престижем науки, вновь и вновь ставить под сомнение целесообразность ее существования;
4. Указывать на противоречие науки основам религии;
5. Хвалить любые отклики дураков и сумасшедших.
Это была очень хорошая работа. Никулапед с радостью согласился. О чем тут было думать? Он проделывал бы все перечисленное и самостоятельно, без принуждения, жаль, что не сообразил вовремя. Но самое главное, он умел все это делать, у него был практический опыт. Он уже доказал свою полезность. Итак, Маруська или Голос из Куба? Он давно сделал свой выбор: Голос из Куба.
Полезный сожитель
По вечерам, вернувшись домой с работы, Федор Котов, в прежней жизни более известный как писатель-фантаст Амбрэ Никулапед, старался тщательно проанализировать выполненную за день работу. Когда он был писателем, достаточно было сосчитать количество написанных слов, чтобы признать день удачным. Но сейчас для поднятия самооценки хотелось обнаружить в принятых решениях крупицы природной непреклонности и убежденности в собственной правоте. Он считал, что это главные качества бойца идеологического фронта. Характерные морщинки, появляющиеся вокруг глаз, напоминали Котову о долгих часах, проведенных перед монитором в поисках правды. И они же убедительно свидетельствовали о том, что рабочее время было им потрачено не напрасно.
Однако в последнее время с его убежденностью стали возникать проблемы, некоторые поступки, которые ему пришлось предпринять, Котов считал неудачными. И не без оснований. Он пытался успокоить совесть, подыскивая разумные оправдания своим промахам: главное, времени для принятия решений было катастрофически мало, да и идеологических претензий Контролеры предъявить ему не могли, он всегда следовал инструкциям. Получалось, что вина была вовсе не его. Но некая неудовлетворенность оставалась.
Работа у Котова была очень важной и интересной, он читал в социальных сетях статьи, которые имели какое-то, пусть минимальное, отношение к занятиям наукой. В его обязанности входило оперативно выявлять публикации, требующие реагирования с последующим разоблачением. Были основания считать эту работу своеобразной формой цензуры. Впрочем, следовало признать такое сравнение чрезмерно поспешным. Его деятельность к традиционной цензуре имела лишь косвенное отношение. Котов никому ничего не запрещал, он только комментировал. Ехидно, зло, беспощадно. Высмеивать самонадеянных людей так легко. Вот, предположим, пытается человек сказать что-то умное про научные достижения. Обстоятельства, конечно, вынуждают его быть серьезным — как же глупо он будет выглядеть, если в ответ ему, похохатывая и покрякивая, скорчат комическую гримасу и нахально покрутят пальцем у виска. А потом еще и назовут отвлеченным умником. Сама характеристика «умник» давно стала оскорблением, добавка же «отвлеченный» ставила крест на репутации несчастного. Что, кстати, было неоднократно проверенно на практике.
Котов не любил интеллектуалов и прочих умников, он считал, что пользы от них никакой нет, а вреда может быть предостаточно, в первую очередь, из-за их странной склонности к так называемому детерминизму. Он считал, что толку от науки никакой быть не может, потому что ученые ставят перед собой самую что ни на есть дурацкую задачу, которую только может измыслить перехваленный записными болтунами человеческий интеллект: познать законы, согласно которым устроен мир.
Но познать существующие законы наука не в состоянии за отсутствием таковых. Нет у природы математических законов. Математика — это придуманный человеческий язык. Неужели есть люди, которые считают, что планета вычисляет по какой-то формуле, куда ей завтра лететь? Нет, наука просто лепит модель и смотрит на сходство с оригиналом. Вот что нужно разъяснять, вот что нужно разоблачать.
Так понимал Котов главную свою задачу.
Иногда в работе возникали сложности. Бывали случаи, когда здравый смысл официальной позиции Контролеров оставался для Котова неясным. Да, он не любил умников, но и к явным прохвостам особой любви не испытывал.
Особенно трудно ему давались попытки понять совсем уж бессмысленные идеи, вроде склонности активистов экологических движений поддерживать возобновляемые источники энергии. Приходилось делать вид, будто бы он, вместе с ними, даже не догадывается о том, что ветряки нарушают природные ветряные потоки, приводят к гибели птиц, вредно сказываются на столь любимой их сердцу экологии, что ведет в местах их установки к уничтожению растительности и мелких животных. Точно так же, как гидроэлектростанции нарушают гидрологический цикл рек и губят живущих в них рыб.
Об этом не принято было говорить. Но Котову хотелось разобраться. Как-то так получилось, что его нелюбовь к пустым, болтливым, далеким от реальной жизни умникам заставляет его теперь относиться с уважением к пустым, болтливым, далеким от реальной жизни придуркам. Что приятным признать было затруднительно.
А еще Котов с искренним неудовольствием обнаружил, что к нему вернулась прежняя страсть задавать вопросы. Подобное чувство постоянно донимало его в те далекие времена, когда он считал себя писателем. Он думал, что с любопытством покончено навсегда, но, оказывается, есть чувства, которые остаются в человеке навечно, несмотря ни на что. Можно, оказывается, принимать сколько угодно разумных решений или дать себе торжественную клятву ненавидеть то-то и полюбить совсем другое, но нутро свое не переделаешь, рано или поздно подкорка сработает.