— Комлев умеет доводить любую идею до абсурда.
— Ценное качество. И полезное. Довести до абсурда — дело хорошее. Это то, что нужно. Теперь будете доводить до абсурда вы, Фраков. Сумеете?
— Уж не знаю. Я — человек серьезный.
— Да, пожалуй, не справитесь.
— Может быть, обойтись без абсурда? Ну, хотя бы на первых порах?
— Нет. Нельзя.
— Что же мне делать? — в отчаянии спросил Фраков.
— Выход есть. Будете делать, что я скажу.
— Конечно. Обязательно. Не сомневайтесь.
— Пойдете к Комлеву, поговорите с ним, попросите помощи, если откажется, своруйте у него материалы. Дело обычное.
Пришлось идти на поклон к Комлеву. В конце концов, это именно он придумал бодягу с Окончательной книгой, интеграцией морлоков, Усадьбой и Трущобами, вот пусть сам и расхлебывает.
Комлев не обрадовался Фракову, но и не указал тому на дверь. Это был хороший знак.
— Чего тебе надо?
— Понимаешь, дружище, ты у нас шибко умный, вот и понадобилась твоя консультация, даже и не консультация, а так, попрошу тебя ответить на несколько вопросов да и пойду прочь. Ты же любишь, когда тебе вопросы задают.
— Не вовремя ты, но что с тобой поделаешь, давай, спрашивай.
— Интересуюсь твоей затеей с Окончательной книгой. Я же помню, что все начиналось с обстрелов автобусов. Показалось мне, что ты совершенно непоследователен в своих мыслях и действиях. Если тебе для каких-то целей понадобилось, чтобы разум в людях восторжествовал, то зачем стрелять по автобусам? Это что, разумный шаг?
Комлев буквально позеленел от ярости, но отвечать не отказался. Фраков с удовлетворением отметил, что ему удалось задать правильный вопрос, который, оказывается, был важным и для самого Комлева, тому явно хотелось выговориться.
— Есть такая присказка: клин клином вышибают. Вот и я попробовал — не получилось.
— Не понимаю.
— Ничего сложного. Я не сумел справиться с душевной усталостью, отчаянием и унынием — и получил нервный срыв. Так бывает, когда слишком близко принимаешь к сердцу чужие проблемы. Люди перестают пользоваться своим мозгом. Все, что так важно для меня — с некоторых пор игнорируется. Это бесит. Любые попытки хоть что-то им объяснить проваливаются. Вот я и потерял над собой контроль. Дурь в голову полезла, подумал: «Если начать человеку отпиливать ногу, то он ее отдернет. Если люди не способны больше понимать человеческие слова, может быть, им легче отреагировать на действия?». И появилось недостойное разумного человека желание сделать людям больнее. Ну, знаешь, это как прописать больному горькое лекарство. Решил поиграть в доктора и проиграл. Хорошо, что вовремя охолонулся. Выбил дурь из головы.
— Значит, вся эта затея с Окончательной книгой всего лишь бессмысленная и пустая блажь?
— Наконец-то понял. Лучше позже, чем никогда. Сам подумай, что может быть для писателя страшней, чем подлая перспектива перестать быть писателем? Не будет литературы, не будет и писателей. А вот смогут ли они без своей работы существовать? Сомневаюсь. Неужели ты не знал этого, Фраков? Окончательная книга вычеркивает писателей из списка живых людей.
Фраков тотчас вспомнил волшебную притягательную силу своего письменного стола и разогнутых скрепок. Откровения Комлева звучали убедительно. К сожалению, они ни на шаг не приближали к выполнению заказа почти олигарха, скорее наоборот, делали дальнейшие усилия по его реализации до безобразия призрачными.
— Жалко, а мне показалось, что ты книгой занимался всерьез.
— Смотрю на тебя Фраков и удивляюсь. Когда у меня плохое настроение или тяжелые предчувствия одолевают, каждый раз вижу одну и ту же картину — люди будущего почему-то самым удручающим образом оказываются похожими на тебя. Я не в осуждение, поверь, просто так получается.
— Спасибо.
— Не за что. Меня интересовала твоя реакция на эту идиотскую идею. Потом появился твой почти олигарх. Уж его представление о мире — это вообще что-то с чем-то. Нарочно не придумаешь. Но вы излечили меня, спасибо. Выбили дурь из головы. Простая, казалось бы, мысль — ненависть чувство тупиковое, из нее ничего путного не получится. Но пока дурь из головы не выбьешь, все время так и тянет проповедовать да запрещать. Самое гнусное в человеке — его полудетское убеждение в том, что только он знает, как правильно жить, а остальные, получается, сплошь дураки неразумные, которых нужно вразумлять и воспитывать в соответствии с правильными и, конечно, высокими представлениями.
— Понятно, но ты, вроде бы, какие-то заметки по теме вел, сюжет разрабатывал.
— Доводил до абсурда.
— И где они? — спросил Фраков.
— А вон в углу валяются, надо бы их на помойку да руки не доходят.
— Можно мне их прочитать?
— А почему бы и нет.
Комлев с готовностью протянул Фракову папку, на которой крупно и не слишком аккуратно было написано: «Материалы для Окончательной книги».
— Знаешь, я пойду, пора, — сказал Фраков, бережно прижимая папку к груди.
— Не смею задерживать.
Только дома Фраков смог открыть папку. Там оказался один отпечатанный на принтере лист.
Жаль батарейка сдохла,
а то бы я вам показал.
Жаль батарейка сдохла, а то бы я вам показал кузькину мать. Нет, не так. Жаль батарейка сдохла, а то бы я вам показал кузькину мать и небо в алмазах.
Жаль батарейка сдохла, а то бы я вам показал кузькину мать и небо в алмазах. Но, к сожалению, обстоятельства оказались сильнее меня — батарейка сдохла.
Отчаянию Фракова не было предела. Перед ним, в этом не приходилось сомневаться, во всей своей красе предстал законченный результат многомесячных напряженных размышлений Комлева о будущем.
Хорошо представляя себе, как у Комлева работают мозги, Фраков не мог не признать, что со своей работой тот справился блестяще. Трудно представить, чтобы кто-нибудь другой сумел бы написать Окончательную книгу столь же кратко и стилистически точно.
Комлеву надо было отдать должное. Но… показывать такой текст почти олигарху было нельзя. Не поймет.
Конечно, надо было сжечь этот листок, но у Фракова не хватило духа, к вандализму он относился с презрением. При очевидной склонности к бытовому цинизму где-то глубоко-глубоко в его организме притаилось неизбывное чувство восторга перед печатным словом. К удивлению, в его свободной и, казалось бы, не связанной никакими обязательствами жизни обнаружилось вдруг что-то по-настоящему ценное. Он понял, что если сейчас сожжет этот проклятый листок, то его жизнь немедленно и самым решительным образом изменится. Навсегда. И вовсе не радужным образом.
Не смог. Более того, психанул и отнес папку Комлева почти олигарху. Это было, конечно, неправильно. Чувство самосохранения подсказывало совсем другое поведение: было понятно, что как только почти олигарх прочитает комлевское сочинение, то немедленно даст Фракову пинка под зад. Выставит его из проекта без выходного пособия с волчьим билетом.
Однако реакция почти олигарха оказалась совершенно неожиданной. Он был восхищен.
— Больше книгой не занимайтесь, — сказал он. — Не надо.
Это был конец. Фраков немедленно почувствовал себя нерадивым учеником, получившим очередную двойку и нагоняй от строгого учителя. Но почему-то совсем не расстроился. Наверное, догадался, что на него приказы почти олигарха больше не распространяются. Оказалось, что людей, которые могли бы запретить ему заниматься литературой, больше не существует. Во всяком случае, власти почти олигарха для этого было явно мало.
— Хочу предложить вам интересную работу, Фраков. Вы должны войти в доверие к Комлеву. Будете докладывать мне о любых его начинаниях, если понадобится, придется воровать его тексты. Для первого раза у вас это хорошо получилось.
Фраков растерялся и не смог скрыть своего удивления.
— А зачем? Комлев никогда не скрывал свою работу. Он считает себя писателем в старинном значении этого слова, когда авторы еще не устраивали истерики, когда люди читали их тексты, не заплатив за это деньги.
— Надо же! Какой забавный человек. Неужели он и в самом деле ничего не утаивает?
— Нет, насколько мне известно.
— Придется приглядеться к Комлеву повнимательнее. Хочу впредь контролировать его намерения. Теперь это ваша задача. Будете докладывать о любых его действиях.
— Я не соглядатай.
— Что?
— Я не соглядатай и не доносчик.
— Почему?
— Не хочу.
— Понятно. Можете идти, я вас больше не задерживаю.
— Простите, не могу переступить некую грань, никогда не верил, что существует такое чувство — самоуважение. А вот, поди же…