Номиналистический способ мышления точно описан также и с социологической точки зрения. Поскольку он как способ мышления всегда связан с определенной структурой группы, которая «вместе познает», и эта структура является условием его существования, постольку он как учение о понимании и понятийном осмыслении всякого рода человеческих коллективов есть отец вполне определенной социальной теории, которую – в зависимости от того, в каком отношении ее рассматривают, – можно назвать и сингуляризмом, и индивидуализмом, и либерализмом, и формальной демократией, и теорией договора, и конвенционализмом, и социальной атомистикой. В книге «Формализм в этике и материальная этика ценностей» я выделил четыре сущностных формы человеческого группирования: «масса», «жизненное сообщество», «общество» и духовная «совокупная личность»[328]. В то время как в чистой массе вообще нет действий, направляемых идеями, но есть лишь слепой, вырастающий из взаимного заражения совокупный импульс, для жизненного сообщества характерен естественный, наивный реализм слов и значений – реализм создаваемого языковыми традициями членения объективной сферы значений мировых вещей. Общие коллективные идеи позитивно исторического толка столь могущественно господствуют в жизненном сообществе над индивидом, что он обязан им почти всем своим духовным багажом. Для этой стадии мышления существенно то, что эти позитивные, традиционно передаваемые из поколения в поколение идейные сокровища воспринимаются и переживаются не просто как наследуемые через историческую традицию, но как данные от мира и природы. По сравнению с коллективным идейным богатством, считающимся в жизненном сообществе реальным, данным от мира и природы, созерцание, восприятие, самопереживание столь же мало получают принадлежащее им по праву, как и индивидуальная акция в изобретении, волении и действии по собственному разумению, по собственной совести и на свой страх и риск. Порога внимания человека достигает только то из созерцаемого и переживаемого, что уже содержится в традиционно передаваемых идеях, подтверждает их, верифицирует. Над этими людьми господствует постоянное воспроизводство твердо установленных, санкционированных форм – не их производство и изобретение, – вплоть до изготовления инструментов, украшений, предметов обихода, методов архитектуры и искусства. И лишь в последующий номиналистический период разложения жизненного сообщества и его перехода в сущностную форму общества это сокровище коллективных идей будет осознано как принудительное давление традиции.
д) О социологическом происхождении высокоразвитых культур и о происхождении науки
Возникновение «науки» как особой ценностной сферы и области деятельности – а за пределами Европы она встречается вообще относительно редко и в ограниченной мере – всегда связано с явлениями, которые этнологи называют «высокоразвитыми культурами» (Hochkulturen). «Имеющаяся в виду форма культуры распространена с Западной Африки по всей территории Судана и Северо-Восточной Африки вплоть до Западной, Южной и Восточной Азии, а кроме того в Америке в областях так называемых американских высокоразвитых культур»[329]. Первыми признаками ее зарождения повсюду являются «магическое» господство над силами природы посредством внутреннего волевого акта[330], мантическое пророчество (как донаучная форма «prvoir»), а также более или менее монополизированное сословие священников.
Следовательно, за проблемой происхождения науки стоит более масштабная проблема происхождения высокоразвитых культур вообще. С этим вопросом, в свою очередь, тесно связан психологический вопрос, касающийся появления духовного творчества и «изобретательского» мышления, да и вообще возникновения мышления из дологической ментальности. Он ставился до сих пор лишь очень односторонне, с точки зрения индивидуальной психологии (например, в отношении творчества гения[331]), но его следует ставить – в тесной взаимосвязи с индивидуально-психологическим возникновением «оригинальных» «conceptio»[332], «inspiratio» и т. п. – также и в отношении народов и прочих групповых единств.
Позвольте со всей осторожностью высказать здесь об этих важных взаимосвязях некоторые предположения, развить которые автор обещает в научной работе над вышеупомянутой проблемой.
То немногое, что мы знаем о происхождении так называемых высокоразвитых культур, – кроме общеизвестных истин, что их появление повсюду связано с явно выраженным «политическим обществом», с образованием сфер господства чаще всего монархического порядка, раскинувшихся на больших пространствах и имеющих многообразный социальный состав, с формированием классов и профессиональной дифференциацией – так это прежде всего две вещи: 1. они представляют собой смешанные культуры «плодотворного», т. е. не просто аддитивного, типа[333], а именно очевидные смешения так называемых матриархальных и патриархальных культур[334]; 2. в их основе лежат чаще всего расовые расслоения, которые вторично в силу завоевания и политического насилия превращаются в классовые расслоения политического рода и в форме профессий (как это, по всей видимости, было с разделением на низшие и высшие касты в древнеиндийской кастовом обществе).
Однако такое глубокое различие между материнскими и отцовскими культурами – или, точнее говоря, матриархальными и патриархальными культурами (хотя здесь не следует идти на поводу у видимости, будто речь идет только о различии между правовыми учреждениями) – это различие с его ментальной стороны, выходящей за рамки данного особого содержания «мировоззрений», но лежащей в его основе, кажется еще недостаточно проясненным – ни феноменологически, ни эволюционно-психологически, ни социологически. Несмотря на то, что со времен бахофенского «Матриархата» этнологические изыскания и языковые исследования именований родства (например, сочинение Дельбрюка о древнеиндийских именах) открыли нам много нового о материнских и отцовских культурах, с этой стороны дело, кажется, так и не продвинулось дальше гениального труда Бахофена. Ясно только, что Бахофен не был прав, когда полагал, будто матриархат был распространен на Земле повсеместно и что он везде предшествовал патриархату как «стадия развития». Речь идет скорее всего о двух направлениях развития, возникших одинаково изначально на самых ранних из известных нам первобытных стадий развития социальной группы (тасманийцы, австралийские карлики и т. д.), но потом превратившихся в два самостоятельных, целостных и замкнутых в себе качественных типа социального, психического и духовного общебытия.
С другой стороны, сегодняшнее состояние этнологической науки говорит о том, что всестороннее, охватывающее в равной мере как реальные, так и идеальные факторы культуры значение этой акцентированной Бахофеном противоположности, наверное, скорее еще недооценили, чем переоценили. В новой работе Гребнера во второй и третьей главах также немало тому свидетельств. Правда, и Гребнер, на наш взгляд, приближается к столь чудовищному именно в этом вопросе заблуждению экономистской социологии (в полной мере использовавшей матриархат в своих целях (см. Бебель)), когда он пишет в цитированном выше сочинении (S. 33) следующее: «Относительно примитивным народам собирателей и охотников… явно и резко противостоит культурная группа, характерное отличие которой поначалу опять-таки экономическое. У истоков ее образования стоит изобретение обработки почвы – то сделанное явно женщинами открытие, что отходы продуктов питания…, помещенные в благоприятную почву, снова пускают побеги и что новые растения при соответствующем уходе дают более богатый урожай, чем их дикорастущие предки. Новое изобретение позволяет мужчине переложить на плечи женщины большую часть хозяйственного бремени…» Считает ли Гребнер случайностью, что это открытие сделали женщины? И действительно ли мужчина низвел женщину до положения «рабочего животного»? На мой взгляд, этому противоречат весьма любопытные свидетельства, приводимые Леви-Брюлем в его книге «Mentalité primitive» в пользу того, что подлинная причина женского труда в первобытных земледельческих культурах – господствовавшее в группе мистическое убеждение, будто только женщина в силу своего «участия» (participation) в плодородии земли «может» обрабатывать почву, ибо сама являет собой принцип плодородия и размножения: «Les hommes auraient beau dans les champs prendre autant ou plus de peine que les femmes, retourner la gle1be, avec plus de force, semer et repiquer avec autant ou plus de soin: peine perdue! La terre ne produirait qu’a contre-coeur et maigrement. Les bananiers, les palmiers demeureraient à peu prés striles. Seul le travail des femmes rend fécond les champs et les jardins, car c’est a leur sexe qu’il doit cette vertu»[335]. Каким бы мистическим и суеверным ни было это воззрение в отношении последствий мужского и женского земледельческого труда, оно само, как нам кажется, коренится в представлении том, что женская конституция с ее органическими процессами наделена психической способностью симпатического вчувствования[336] в процесс становления всей земной органической жизни – оно-то и явилось предпосылкой того, что именно женщина, а не мужчина, сделала такое наблюдение. Приводимое…