Не случайно господство реалистического мышления и органологического взгляда на мир терпит крах именно тогда, когда начинает свое существование буржуазное предпринимательское и приобретательское общество. Протестантизм исключил остатки магической техники в пользу рациональной техники (что и привело к созданию его учений о благодати). Это пробивающаяся буржуазия на почве христианской религии – подобно тому, как средневековый католицизм был христианством сословно устроенного общества с феодальным землевладением и созерцателями на верху, как эпоха патристики была христианством осколков Римской и Византийской империй, а первое христианство было религией «странствующих ремесленников» (Макс Вебер).
Но тот факт, что одно и то же христианское вероучение пережило, таким образом, всю сословную и классовую историю, свидетельствует о наличии собственной логики религиозного развития: о том, что оно ни в коем случае не эпифеномен.
Экономический материализм – принципиальное заблуждение. (Он делает невозможным историческое знание[343].) Он имеет значение для позитивной науки лишь постольку, поскольку совпадает с прагматизмом и техницизмом. Но обыкновенный интеллектуализм – еще большее заблуждение. Именно техника связывает хозяйство с наукой.
Интеллектуалистское воззрение на науку, с одной стороны, убивает ее продуктивную связь с техникой и индустрией, а, с другой стороны, заставляет ее представлять себя как образовательное и спасительное знание – между тем, она не есть ни то, ни то другое. Собственная задача образования.
Наука, техника, индустрия образуют единство, каждый член которого зависит от другого.
Ученый находит правила возможного овладения природой – пожалуй, только в мыслях: как можно мыслить то, что нечто нами производимо.
Техник, обозрев практически полезное, изобретает все возможные реальные машины.
Предприниматель использует их экономически.
Психотехника начинает приобретать большое значение для индустрии: она повышает интенсивность труда.
Чистый математик должен и обязан работать так, как если бы не было никакого применения математики к природе; физик – так, как если бы не было никакого применения физики к технике; техник должен конструировать машины так, как если бы не было индустриально-экономического использования его машин. Только так преуспевает цивилизаторская культура.
Тем не менее, все эти виды духовной деятельности соотносятся друг с другом – но объективно-телеологически.
Науки о духе также имеют во многом практическое происхождение: например, история и искусство правления государством, политическая экономия и финансовое искусство (Рикардо).
Аскетический мужской дух, создавший науку, проявляется также в неслыханном отказе от получения знания и образования о тех вещах, которые находятся вне его специального предмета, – отказе со стороны самого специалиста. Он тоже становится колесиком в сложном механизме научного разделения труда и системе научной методики. Огромное здание знания постоянно расширяется, переполняя библиотеки, и его уже не в состоянии обозреть ни один смертный.
И в этом специалист-исследователь похож на рабочего, ставшего колесиком сложного индустриального механизма.
Идея прогресса наук на абсолютно прочном фундаменте, заложенная Галилеем и Ньютоном, поколеблена сегодня в самих ее основаниях. (В своей речи, посвященной памяти такого исследователя, как лорд Кельвин, Эйнштейн сказал, что современная физическая литература привела бы его «в ужас».) Но то же самое относится и к неслыханному хозяйственному прогрессу, который как идея заполнял конец XVIII и большую часть XIX столетий. Только двойное усилие – введение системного базирующегося на едином для всей Европы международном праве законодательного ограничения числа детей при строжайшей выбраковке негодных и слабоумных вкупе с новым евгеническим умонастроением и интернациональное повышение производительности труда – могло бы обеспечить Европе регенерацию. (Здесь также соединение власти человека над самим собой – в производстве человека человеком – с внешней техникой.)
Но в действительности происходит обратное. Принцип, что европеец своим трудом создает ценностей больше, чем потребляет, действовал лишь в течение одного «эпизода» истории. Наука же имеет смысл только относительно ценностей жизни и господства. Если она начинает этих ценностей больше разрушать, чем создавать, то она, как и раньше, может быть и «правильной», и «истинной» – только уже не будет никакого смысла эти истины искать.
Другое дело метафизика: она и не зависит в такой мере, как наука, от благосостояния, и не увеличивает его. Ее ценность в том, что она сплачивает людей вокруг общего «смысла жизни»; а, стало быть, она не свободна от ценностей, как наука…
Между наукой и демократией нет никакой сущностной связи (Сократ; современная Япония). Серьезнейшее препятствие на пути развития науки – современный национализм – дитя демократии. Вопреки имманентной науке претензии на общезначимость и интернациональность, она остается делом «немногих». Но так же ясно и то, что наука находится под большой угрозой в условиях авторитарного режима, особенно тогда, когда он опирается на метафизические и религиозные догмы. Парламентарная демократия слишком легко переносит присущие ей неконструктивность и настроенческие партийные дела на методы отбора и стимулирования своих чиновников. Просвещенная аристократия и монархия, наверное, самое лучшее. Русская Советская республика сделала index librorum prohibitorum. Марксизм, как и механицизм, – церквоподобные образования (Э. Мах).
Свобода различных наук оказывается под угрозой в зависимости от того, какие слои в данный момент господствуют: режим священников угрожает свободе теологии, метафизики, философии; режим заправил индустриальной экономики – свободе экономической науке и других общественных наук.
Подорвала ли наука Энциклопедии господство старых сословий? Едва ли.
Предисловие Макса Шелера к первому изданию «Проблем социологии знания»
Книга, которую под названием «Формы знания и общество» я выношу на суд общественности, содержит существенную часть результатов моих социологических и теоретико-познавательных исследований в последние десять лет. Тот факт, что в один и тот же труд одновременно включены сочинение по социологии знания и пространная теоретико-познавательная и онтологическая работа, на первый взгляд может вызвать удивление. Он имеет свое глубокое основание в принципиальном убеждении, которым я руководствовался: исследования в области теории познания обречены на пустоту и бесплодность без одновременного изучения общественно-исторического развития высших типов человеческого знания и познания; но учение о развитии человеческого знания и его социология – в том масштабном виде, на какой впервые отважились Кондорсе и Конт – должны остаться в конечном счете без последнего фундамента, непрочной и лишенной какого бы то ни было направления, если предприятие не ведумо ясно осознанными предметными теоретико-познавательными убеждениями. В становлении и развитии, означающим одновременно рост и утраты, находится не человеческий «разум» в своей наиболее формальной сущности, который со-определяет «человека», но то, что обычно называют его «организацией» и его субъективно-категориальным составом. Абсолютная историческая константность форм и принципов «человеческого» разума, которую большая часть всей предшествующей теории познания наивно предполагала как неизменный предмет своего исследования, – это, согласно представленному в этой книге взгляду, не что иное, как «идол».
Таким образом, два самых больших сочинения, вошедшие в эту книгу, «Проблемы социологии знания» и «Познание и труд. Исследование о ценности и границах прагматического мотива в познании мира», находятся между собой в отношении обоюдного взаимодополнения, а именно в том смысле, что они – хотя задуманы и написаны строго методически независимо друг от друга – свободно и без всякого принуждения сходятся в одних и тех результатах. Именно в этой «свободной конвергенции», когда взаимоподтверждаются и взаимоверифицируются их результаты относительно «форм человеческого знания» и законов познания в этих формах, автор усматривает главную ценность своих исследований и доказательство истинности своих основных учений.
Такая конвергенция проявляется в особенности там, где речь идёт о точном определении значения, которое имело и ещё отчасти имеет практически-техническая установка человека европейского Нового времени на господство над миром (в противоположность чисто теоретической, любовно-созерцательной установке) для выработки изначально специфических исходных пунктов, целей и категориальных форм познания мира. Наша эпоха – впервые в истории так называемого Нового времени – предоставляет нам благодаря неслыханно возросшим возможностям сравнения культур знания и форм познания народов и времен, а в не меньшей степени и в силу глубоких потрясений почти всех основ картины мира Нового времени, полную суверенную свободу и достаточную дистанцию, чтобы отважиться на новое слово относительно законов развития человеческого знания и его форм – на такое слово, которое открывает существенно иные будущие перспективы для дальнейшего развития всей нашей теоретической картины мира в философии и науке, нежели те, что дали нам и, исходя из своих предпосылок, должны были дать полноценные и половинчатые формы позитивистских и критицистских философских и эволюционно-теоретических учений. Надо сказать, до сих пор лишь философия, происходящая из позитивистского круга идей (начиная с Кондорсе, О. Конта, Г. Спенсера и кончая Э. Махом, Э. Дюркгеймом, Л. Леви-Брюлем), предложила – и в этом ее огромное преимущество – поистине всеохватывающее учение о развитии человеческого знания. Немецкая философия, особенно поскольку она была ориентирована на Канта, оказалась на этой ниве, в общем и целом, неплодотворной