— На фабрике отдали обрезки, отходы…
— За так отдали, — сказал Семен Корнеевич с какой-то странной интонацией и покачал головой. — Ну, а то, что насчет корысти написали, это от зависти. — Он обратился ко мне: — По министерству объявлен конкурс на лучшую спецовку для вздымщика. Премия в две тысячи рублей. Кусочек хороший. Кому не хочется?
Спицын с удивлением посмотрел на главного инженера.
— Какое это имеет отношение?..
Семен Корнеевич нахмурился.
— Народ же слышит, что ты в рабочее время на швейной машинке строчишь…
— Так я ради них же, чтоб они не болели! — Спицын пунцово покраснел, и усы у него задергались.
— Ага, ага. — Семен Корнеевич понимающе закивал. — И премию ты для них же зарабатывал?
— Нет, вам, вам на блюдечке принесу! — вдруг вскричал Спицын и, путаясь ногами в газетах, выбежал из комнаты.
Семен Корнеевич смотрел на меня с усмешечкой и молчал. Я спросила, будет ли он защищать Спицына.
— Нет, — сказал он жестко. — У него свое начальство.
Спицын ожидал меня на улице.
— Что ж, — говорил он, дергая усами и отворачиваясь, — если премия, так я из-за денег, что ли? Ну, премия. Ну, дали бы, учиться б поехал… Да я об ней и не вспоминал, когда дни и ночи… десять вариантов перешивал…
Мы с ним долго гуляли по белой от снега пустынной улице. Подморозило, снег под ногами скрипел. Спицын, в куртке нараспашку, наскакивая на меня, горячо говорил, что он все равно этот комбинезон не оставит, что это дело его жизни и он ни за что в институт не уедет, пока не закончит, и что он всем, всем на свете докажет!..
И Спицын уехал.
А что ты скажешь о Семене Корнеевиче?
4
За программу спасибо. На днях переправлю ее Спицыну. Окорение идет нормально. Пока снега немного и хвойный лес зеленый-зеленый стоит на белой скатерти.
Ты спрашиваешь о взаимоотношениях в бригаде. Никаких взаимоотношений. Все выкладываются, торопятся успеть до глубокого снега.
Когда общая работа, общая ответственность, нет места и времени для всяких личных переживаний и пережевываний. Сужу по себе. Все мои переживания, все горести, с которыми я жила годы, в которых не признавалась даже тебе, все ушли куда-то в прошлое, померкли… Мне очень хорошо!
Сегодня увидела белку в серенькой шубке. В березняке. Бежала по голым ветвям высоко надо мной, торопилась куда-то по своим делам…
5
В бригаде ужас! Полный развал! Неужели и я и Петрушин — мы ошибались?! Несколько дней не могла собраться с силами написать.
В воскресенье днем прибежал ко мне Петрушин, бледный, с трясущимися губами.
— Иннокентьевна, идем на хоздвор, погляди, что этот изверг выделывает.
Издалека был слышен треск и звон на хозяйственном дворе. Время от времени оттуда доносились перекаты не то грома, не то пушечной пальбы. Над всем этим висел какой-то нескончаемый дребезжащий звук. Туда отовсюду бежали люди.
Картина мне открылась страшная. Кирпонос, с белым лицом, без пиджака, в изорванной рубашке, бегал по двору, размахивая здоровенной кувалдой и круша что попадалось на пути. Измятые железные бочки от серной кислоты с грохотом катались по двору. Кирпонос их догонял и пушечным ударом гнал в другую сторону. Деревянные бочки разлетались в щепки. Дверь на складе была сорвана с петель, и внутри все перевернуто.
Тут я углядела Кузьмича. Он сидел на крыше склада и гнусавым голосом тянул какую-то дикую песню. Это и был тот непонятный дребезжащий звук, который я слышала издалека. Иногда он обрывал песню, свешивался вниз и истошно вопил:
— Давай гуляй, ведьма горбатая!..
Оба были пьяны до ужаса. Когда Петрушин попытался сунуться во двор, Кирпонос пошел на него со страшными слепыми глазами, вертя кувалдой, как пращой. Кажется, я закричала от страха.
В тот же миг все стихло — Кирпонос отбросил кувалду и остановился среди двора, раскачиваясь. Я решила, что это я его укротила, смело шагнула вперед. И вдруг резкий окрик:
— Вера, назад!
Оглянулась — Василий Мефодьевич! Он медленно шел, спокойно, изучающе глядя на Кирпоноса. Кирпонос как загипнотизированный все больше и больше клонился ему навстречу, наконец рухнул плашмя и остался лежать недвижно, Василий Мефодьевич присел рядом с ним на железной бочке и стал с силой, со свистом втягивать в легкие воздух, плечи его судорожно поднимались, лицо посинело. Наброшенное на плечи пальто свалилось, и он остался на ветру в пижаме, в домашних туфлях на босу ногу. Стоило кому-нибудь приблизиться, чтобы помочь, он сердито качал головой и отмахивался, не в состоянии вымолвить ни слова. Во двор вбежала Аэлита Сергеевна, метнулась к нему. Он встретил ее измученной, виноватой улыбкой, схватил за руку и затих, успокаиваясь. И мы все стояли вокруг, боясь пошевелиться.
Но вот синева отлила от лица, он задышал ровнее, легче. Огляделся по сторонам, покачал головой. Проговорил слабым голосом:
— Ах, дурень, ах, дурень…
Запыхавшись, видно издалека, примчался Семен Корнеевич. Сразу распорядился унести бесчувственного Кирпоноса. Накинул Василию Мефодьевичу на плечи пальто, выделил в помощь провожатых. Тут же стал организовывать расчистку двора.
— Семен Корнеевич, этого Илью Муромца, как только проспится, пришли ко мне! — сказал Василий Мефодьевич уже, как обычно, полным, веселым голосом. И, отмахнувшись от провожатых, пошел рядом с Аэлитой Сергеевной к дому.
Поздно вечером, уже легла, в стекло кто-то царапается. Выглянула: под яркой луной, прижавшись спиной к стене дома, — Кузьмич. Ноги его не держат, все время соскальзывает вниз и, перебирая руками, снова лезет вверх по стене. Бормочет:
— Сволочь я, сволочь! Правду Митька говорит, ему верь. А я кто? Черт одноглазый! Черту и продался! Убей гада одноглазого, один конец!..
Он отделился от стены и пошел, спотыкаясь и бормоча.
Запой Кирпоноса подкосил петрушинскую бригаду сильно. Тут и выявилась ее слабость. Все мои индивидуальные вздымщики вышли на окорение своих участков нормально: пользуясь хорошей погодой, за день полторы нормы дают. А в бригаде все разладилось. Кирпонос подвел семь человек, парализовал работу на пяти участках. Обязанности в бригаде на окорении были распределены так: один ведет учет окоренных деревьев, контролирует разбивку участка, наносит участок на карту. Две сборщицы разбивают участки, устанавливают всякие знаки, помечают границы. А пять вздымщиков ведут окорение. Кирпонос, как самый опытный вздымщик, был назначен Петрушиным на учет, на контроль за качеством окорения. Очень важно, чтобы окоренная поверхность была установленных размеров, чтобы не нарушить нагрузку на дерево. Кору следует снимать осторожно, чтобы не задеть луб… В общем, подробности тебе не интересны, но дело это крайне ответственное.
И пришлось Петрушину временно взять на себя и учет и контроль, а другим увеличить норму. А им и без того полагается окорить за зиму почти по десять тысяч деревьев!
И вот тут второй удар — Мерич. Сперва он целые дни хныкал, хотя не выполнял и собственной нормы, что дополнительная нагрузка сводит его в могилу. Стоило ему завидеть меня издалека, как он тотчас же бросался на землю, принимался потирать себе живот, стонал и глотал таблетки. А когда я приближалась, делал удивленные глаза:
— Извиняюсь, товарищ мастер, не заметил. Курс лечения! — и со вздохами, скрючившись, брался за работу.
А вчера, в субботу, вызывал меня и Петрушина в контору главный инженер. В кабинете у него Мерич, как обычно, с видом смертника.
Семен Корнеевич, не отрываясь от бумаг, кивнул в его сторону:
— Просится на другой участок, к Проскурину.
Петрушин за моей спиной засопел, оглянуться на него мне было страшно. Воцарилось долгое молчание.
Наконец Семен Корнеевич поднял голову, и тут в глазах его я увидела выражение… странное выражение, которое тотчас же исчезло — он сморгнул его. Что-то плотоядное, лисье что-то. Он огорчился, что показал это выражение. Нахмурился и сердито приказал Меричу:
— Объясняй!
Мерич сморщился так, будто ему дали понюхать нашатырный спирт.
— А что объяснять-то, что объяснять? Человек раз в жизни живет. И, значит, имеет право жить в удовольствие. Потому, другого раза уже не будет. А я? Я же не живу, я мучаюсь. Язва гложет, радикулит грызет. И с таким гнилым организмом меня заставляют надрываться! Выполняй за себя, выполняй за этого борова Кирпоноса, покудова он спирт глушит. И еще ругают: план я им срываю. А что я с этим планом заработал за две недели? Дырку от пуговицы! Это при моем диетическом питании. Когда я спекулянту за кило яблок три рубля выложи! План! А что Мерич язву свою кормить должен — это вам до лампочки! И главное, Петрушин гордость мою унижает. Как придет на участок работу принимать, так привяжется: лекцию читает. Будто я последний симулянт. И начинает, и начинает: и про внутреннее и про международное положение… Обидно!
Семен Корнеевич ласково посмотрел на меня.
— Самостоятельности хочет.
— Пусть уходит из бригады к чертовой бабушке! — плачущим голосом сказал за моей спиной Петрушин. — Хотел из него человека сделать!
— Вот видите, — обрадовался Мерич, — опять оскорбляет!
— Конечно, всякого человека надо уважать, Петрушин! — строго сказал Семен Корнеевич. — Но почему к Проскурину? Подберем отдельный участок у того же мастера…
Мерич захихикал.
— Я же вам насчет Веры Иннокентьевны высказывал…
Главный инженер, будто вспомнив о неотложном, прервал его, кликнул из соседней комнаты бухгалтера Федора Павловича, стал с ним смотреть какую-то бумагу. Бросил Меричу, чтобы продолжал.
— Конечно, я понимаю, Вера Иннокентьевна хоть и женщина, а диплом имеет — специалист!
— Что значит «хоть женщина»? Женщина не человек, что ли?
— Семен Корнеевич, смеетесь вы надо мной! Проскурин! От него и научишься и заработаешь. А она, извините, женщинка все же…
— Ну и что же? — Семен Корнеевич стал обводить кружочками цифры в документе. — У нас равноправие…