Недавно Петрушин явился с новой идеей. Вместо того чтобы снимать кору на всей площади, вырезать только на местах будущих желобков и подновок-усов. Поверхность съема коры сократится почти вдвое. А производительность при окорении вырастет в полтора-два раза. Притащил расчеты на десяти страницах. Надо вычислить суммарную длину всех подновок, определить суммарную площадь подновок на одном дереве, помножить… В общем, если разрешат, бригада успеет с окорением до глубокого снега. Кроме того, при работе с серной кислотой живица обильно растекается по всей окоренной поверхности, усыхает. А при новом способе живица будет лучше удерживаться в глубоких желобках с высокими бортиками коры. Ведь ясно же, что дело стоящее.
Семен Корнеевич и слушать не захотел.
— Нет и нет! Против инструкции ни на вот столечко! Тут вам не академия — пробовать. Тут план надо давать. А кто не может — пожалуйста, хоть в академию, хоть к черту на рога!
— К директору пойду! — закричал на него Петрушин.
— Иди, иди к больному человеку, добивай! Мало ты ему нервов попортил: план заваливаешь и людей с толку сбиваешь.
Я вмешалась, сказала, что беру на себя ответственность. И Семена Корнеевича прорвало. Повернулся ко мне, желваки заходили.
— Образованная! — усмехнулся. — Курочка бычка родила!
Когда мы вышли на крыльцо конторы, валил снег. Дома, лес — все вокруг было в снежном, слюдяном тумане.
— Вот чего он ждет, чтобы меня на участке завалило!
На лице его появилось выражение, которое мне ужасно симпатично: смесь петушиного задора и веселого лукавства.
— Уговорю! Директора уговорю. Упроси учительницу, чтобы пустила к нему.
Сегодня была в школе у Аэлиты Сергеевны. Она сразу согласилась. Но назначила через три дня. Медсестра, приехавшая вместо Спицына, будет ему в эти дни какие-то уколы делать.
Хоть бы он поскорее выздоровел! Ты не представляешь, что он значит для меня, для всех нас. Вот ты говоришь, что мои письма действуют на тебя благотворно: ты видишь себя со стороны, ты недовольна собой, хочешь стать лучше. Как много может сделать с человеком слово! А ты сомневаешься в значении литературы! Но знай: не мне ты обязана, а Василию Мефодьевичу — это его слова, его мысли… Я с нетерпением жду второго занятия.
7
Только что вернулась от него и бросилась тебе писать. И гонял же он Петрушина! Дважды проверил расчеты. Главное, при ребристом окорении (Василий Мефодьевич так назвал петрушинский способ) дерево значительно меньше пострадает. Об этом я как-то ни разу не подумала. А ведь помню, как больно поразили меня в первый раз эти огромные раны на деревьях.
Василий Мефодьевич ученый-лесовод. Аэлита Сергеевна рассказывает, что он диссертацию о лесе начал писать, да заболел и уехал сюда. Он сразу увидел за предложением Петрушина очень многое. Понимаешь, благодаря тому, что дерево при этом способе станет сильнее, на нем будет меньше вредителей. И весь примыкающий к участку лес оздоровится. Кроме того, ведь после лесохимиков сюда придут лесорубы, и качество древесины они получат лучшее.
Василий Мефодьевич в постели, на высокой подушке. Подниматься ему строжайше запрещено. Мы с Петрушиным таскали ему с полок книгу за книгой. Сколько у них книг — умрешь от зависти! Василий Мефодьевич показывал нам рисунки, рассказывал, как все взаимосвязано в лесу и как опасно по незнанию разорвать эти связи. Краевое начальство собирается организовать химическую протравку тайги с самолета, чтобы убить вредителей, мошкару. Его это возмущает предельно. Ведь погибнет вся мелкая живность. Нарушится весь мир леса, не только сегодняшний, но и завтрашний.
Василий Мефодьевич замолчал, задумался. Когда он лежал так, с закрытыми проваленными глазами, бессильно вытянув поверх одеяла худую руку, мне стало страшно. Вдруг ясно представила себе ужас, который он должен испытывать оттого, что все труднее становится дышать, что боль в сердце не проходит и тают силы. И в этот момент он открыл глаза — они сердились!
— Эти невежды воображают, что в лесу можно действовать вслепую: а вдруг получится хорошо? Кретины!
Он сердито рассмеялся, закашлялся, стал задыхаться.
Прибежала из своей комнаты Аэлита Сергеевна, подхватила его под мышки, усадила, отворила форточку.
— Вася, перестань разговаривать, иначе я выставлю твоих гостей!
— Что значит — перестань! Ты представляешь, что будет здесь через сто лет, если дать волю этим отравителям?! Пустыня! Я должен ехать в Красноярск ругаться!
— Поедешь. О чем спор? Поправишься и поедешь.
— То-то! — сразу успокоился Василий Мефодьевич и подмигнул нам с видом победителя. — Молчу, молчу, Аля.
Аэлита Сергеевна ушла к себе. Василий Мефодьевич выждал с полминутки, нетерпеливо поманил нас приблизиться, сказал вполголоса:
— Вы ее не пугайтесь. Передайте всем, скоро занятие.
Он вытащил из своей стопки несколько книг и дал мне. Чтобы прочитала к занятию. Они лежат передо мной на столе. С его закладками. По этим подсказкам его и стану читать.
ДЕКАБРЬ
1
Читаю, читаю. С трудом, конечно. Каждую строчку по три раза. В голове точно ржавые колеса проворачиваются. Но я знаю, почему теперь мне не скучно рыться в этих страницах, возвращаться к прочитанному, копаться в примечаниях. Я ищу ответа, я хочу знать. Не для того, чтобы похвастать перед тобой или блеснуть на экзамене. Для того, чтобы жить!
Странное дело: сейчас, когда я понемногу уже пробираюсь сквозь всякие сложности и непонятности, когда кое-что уже уразумела, мне кажется, что я читаю просто историю жизни одного человека. Может быть, даже свою собственную.
Маркс и Энгельс пишут о том, что человеческое сознание формируется в процессе общения между людьми. И первое проявление сознания — это отношение к окружающим. Помнишь нашего соседского малыша? До года родители считали его щенком и обращались как со щенком: пихали ему все, к чему ни потянется, сюсюкали, облизывали его. Однажды бабушка случайно стукнула его локтем, он расплакался. Бабушку тут же притворно побили, бабушка притворно поплакала, и все очень веселились. А когда малышу исполнился год, вдруг все увидели, что у него отвратительный характер, что он капризен, подлизывается к матери и колотит бабушку, делает назло, отнимает у других детей игрушки. Оказалось, что у него уже сложилось отношение к окружающим! Это я теперь поняла. А тогда я верила бабушке, которая все искала, в кого он такой уродился и кто его сглазил?
Я очень хорошо понимаю, как давным-давно, когда люди впервые стали замечать, что мыслят, что человеческое воображение может создавать целые картины, что мысль может опережать события, предвидеть их, я очень хорошо понимаю, как они могли заблуждаться! Они поверили, что то, что рождается у них в голове, и есть единственно реальное, что оно сильнее жизни! Читаю об идеализме и опять думаю о себе.
Мне шесть лет. Подвожу тетю к окну, из которого открывается вид на ржавые крыши и закопченные печные трубы и говорю: «Хочешь, сейчас прикажу, и все трубы оторвутся от крыш и улетят в небо? Хочешь?» Тетя испугалась, что я выполню угрозу, и не сказала. Но я до сих пор помню чувство абсолютной уверенности, что если бы она только сказала…
А помнишь, как я мечтала об одиночестве?
Человек вообразил, что может жить в себе и развиваться из себя! Вся моя жизнь это опровергает! Кем я приехала сюда? Мне стыдно вспомнить о первом разговоре с директором в конторе. И если я чему-то научилась, что-то поняла, то только потому, что живу среди людей, работаю вместе с ними.
И вот послушай теперь, что еще поняла я, что стало для меня главным смыслом прочитанных страниц. Может быть, Василий Мефодьевич своими закладками выбрал для меня это главное, нарочно подвел меня к этому? Но оно как маяком осветило мне все мои побуждения — и почему я осталась в Елани, и почему идут люди в петрушинскую бригаду, и почему мне так хорошо с людьми, даже когда трудно…
Человека отличает сознание. А раз человеческое сознание может существовать и развиваться только как результат совместной жизни и совместного труда людей, значит, человек неизбежно стремится к коллективизму! Иначе человеку смерть. А он хочет жить!
Это не цитата, это я сама, хотя, как видишь, два раза перечеркивала. Но зато я могла бы теперь ответить Николаю Николаевичу. И тебе. И всем на свете.
2
Сегодня произошла смешная история. И грустная. В общем, я в смятении. О ней наверняка уже знают в поселке. Как покажусь на люди?! Недаром сегодня тринадцатое число!
С утра в чудесном настроении отправляюсь к петрушинцам принимать окорочные работы. Погода сказочная — солнце, снег, тишина. Все вокруг полно дружелюбия, мохнатые еловые лапы протягивают навстречу полные горсти чистого снега: на, лизни! Голые березки глядят трогательно, доверчиво. Уютно в валенках и пуховом платке, в который меня закутала Настасья Петровна. Мягко похрустывает снег под ногами.
На участке Кирпоноса застаю бондаря Митьку. Кирпонос придумал специальный струг для ребристого окорения, с фигурным резцом, с регулирующим шаг выступом. Митька помог изготовить и теперь относится к бригаде покровительственно.
Кирпонос, как обычно, не обращает на меня ровно никакого внимания, чешет и чешет своим стругом. Митька ходит за ним с отвесом, намечает на стволе, а Кирпонос тут же хаком режет направляющий желобок. Это против инструкции. Желобки, как правило, проводятся после окорения, когда устанавливаются приемники. На мой вопрос Кирпонос, не поднимая головы, бурчит:
— А на что второй раз к дереву подходить!
Делаю первое в моей жизни изобретение:
— К чему же таскать с собой и струг и хак? Добавьте на струге резец для желобка.
Митька берет из рук у Кирпоноса струг, пробует пальцем и задумчиво говорит:
— Если приклепать поверху…
И я ощущаю себя Эдисоном.
Митька делает таинственное лицо, достает из-за пазухи бутылку.