— С окончанием окорочки, Иннокентьевна! Присоединяйся.
Вид бутылки приводит меня в ярость.
— Спаивать его пришел!
— Но, но, но, — обижается Митька. — Ты меня с подлипалой одноглазым не путай! С праздничком проздравить, что кой-кому нос утерли!
Кирпонос выхватывает у Митьки бутылку, идет на меня. Не успеваю испугаться, как он с размаху в осколки разбивает бутылку о дерево. И слепо идет прочь сквозь лес, ломая кусты, как танк.
— Ну, сильна! — говорит Митька жалобно.
Ухожу победительницей. Весь день путешествую по участку как именинница, принимаю поздравления. С достоинством кивает мне Доброхотов:
— Идет помаленьку, Вера Иннокентьевна!
Слышу монотонное пение Искандера. Издалека, не переставая петь, машет мне рукой, улыбается — одни зубы сверкают. Через два километра натыкаюсь на Глашу с ведром разведенной извести, с помазком — она размечает участок. На лице белые брызги, как снег. Зеленые глаза сияют.
— Моего там видела?
— Видела.
— Поет?
— Поет.
И она довольно смеется.
Настоящий именинник Петрушин налетает на меня, как всегда, взмокший и встрепанный.
— Еле догнал, понимаешь! Бегаю, понимаешь, по твоим следам как собака! Хорошо еще, следочки — не спутаешь!
Только сейчас обращаю внимание на то, какие крошечные следы оставляют мои валенки тридцать четвертого размера рядом с его огромными. Он перехватывает мой взгляд.
— Как заяц! — Он совсем осип и произносит одни свистящие и шипящие. Ему самому смешно.
И мы идем с ним принимать работу — последнюю работу перед новым сезоном.
И вот после такого счастливого дня — подарочек! Сидим за ужином, как у нас повелось, рассказываю Настасье Петровне и Катьке события дня. Стук в дверь. Входит соседка, та самая толстая украинка, которая учила меня доить. Но сегодня входит как чужая. На меня не смотрит. Церемонно кланяется, останавливается у порога. На полном ее лице выражение важное, царственное. А наряд! Из-под зимнего пальто с чернобуркой выглядывает ярко-зеленое шелковое платье, на ногах лакированные туфли!
Настасья Петровна медленно поднимается ей навстречу. А у меня от предчувствия сердце обмирает.
— Прийшлы за добрым делом! — произносит соседка деревянным голосом и снова церемонно кланяется.
— Заходите, садитесь, гостем будете! — таким же деревянным голосом серьезно отвечает Настасья Петровна и тоже кланяется.
— Не сидеть прийшлы, а за добрым словом! — со значением говорит соседка и не двигается с места.
Настасья Петровна мелкими шажками подходит к ней, расстегивает пальто, осторожно, как с манекена, снимает, вешает на крючок. Поддерживает под локоть и ведет в комнату. Соседка усаживается на стул, точно на трон. Повелительно машет рукой на нас с Катькой. Обе скрываемся в моей комнате. Катька притихла, прижалась ко мне, ей тоже страшно.
Настасья Петровна устроилась напротив гостьи, торжественная, — мне видно ее лицо. Наступило долгое, полное достоинства молчание. Первой начала соседка:
— Ото так, значит. Есть у нас парубок дуже гарний. И роду крепкого, и с лица тож — хоч в газету, хоч в телевизор! Ходят коло нього дивчата, а вин до их ниякой уваги. Бо думает та гадает за одну кралю, за карии очи, за чорную ко́су. И нема йому спокою ни в день, ни в нич. Порадьте, будьте ласкави, що йому, бидолаге, робити? Бо дуже сумуе.
Она замолчала. Заговорила Настасья Петровна:
— Чо нам-то? Нам-то чо? А пускай тот красавчик в город слетает, платочек покупает, слезы осушает.
— Нащо ж йому в город? Йому и тут можна купити чого треба. Ось у вас е товар, у нас купец.
Настасья Петровна поглядела на меня. Отчаянно мотаю головой. Но она с явным удовольствием продолжает игру.
— Что товар-то заглазно продавать? Коли свашить, так свашить! Скажите нам купца-то.
— А купец наш Андрей Тарасович Кирпонос!
Господи, я чуть не умерла. И ужас и смех разбирает. Катька в меня вцепилась, ревет, шепчет:
— Не ходи за него, нянька! Не ходи!
Настасья Петровна поднялась, низко поклонилась гостье.
— Непродажный наш товар-то! Ищите краше нас.
Соседка, сбившись с тона, в сердцах сказала:
— Меня байдуже! Та що ж вона тут у вас маком сидит? Хлопец моторный…
Но Настасья Петровна выдержала до конца.
— Нет, не поспел наш товар.
— Не потрафил купец, значит?
— Ну!
Соседка встала и молча пошла к двери. Настасья Петровна подала пальто, поклонилась. Так та и ушла, не простившись, будто смертельно обиженная. Господи, думаю, что теперь будет! Выскочила из своей комнаты. Настасья Петровна глянула на меня.
— На ей лица нет! — Засуетилась: — Садись, доужинай-то. Испужалась! Глупенька, кто насилу заставит?
— К чему вся эта комедия?
— А нельзя! — строго сказала Настасья Петровна. — Дело не шуточное: человек мучается. По порядку надо.
Какие-то неписаные правила здесь. Так поверху-то не видно. А чуть дольше поживешь и заметишь. Знаешь, мне жалко Кирпоноса. И стыдно, точно я в чем-то виновата.
3
Опять я нарушила какие-то правила. Чем ближе сходишься с людьми, тем сложнее отношения. Сейчас уже отошла, а было худо. Вчера мы с Федором Павловичем весь день сидели над ведомостями на оплату за окорочные работы. Я совсем запуталась, запропастились куда-то десять рублей. Федор Павлович отчет не принял, стал разбираться. Мы задержались и не пошли обедать.
Описывала его тебе? Самый незаметный человек в конторе. Тихий. Вечно сидит, уткнувшись в бумаги, работяга. В финансовых делах — скала. Никогда не спорит, не доказывает. Если видит отступление от закона, просто говорит спокойно: «Нельзя!» — и ни слова. Можешь лезть из кожи, убеждать, что для пользы дела, — молчит. И не уступает. Впрочем, с ним никто уже и не спорит: знают, что бесполезно.
Сидим с ним над ведомостями, когда врывается его жена. Накрашенная до неузнаваемости. Она намного его моложе, а ему лет тридцать пять. И сразу начинает кричать на всю контору:
— Ага, уже и на обед перестал приходить! Стыд потеряли — сидят вдвоем!
Он, ни слова не говоря, увел ее. А вечером она также ворвалась к нам в дом. И опять крик. В общем, сцена ревности. Представляешь?
Конечно, когда Настасья Петровна с Катькой явились из гостей, я лежала на кровати и ревела. Настасья Петровна, оказывается, уже в курсе. Весь поселок в курсе. Раззвонили.
Я всхлипывала, повторяла, что больше не могу, что уеду. Она долго сидела рядом со мной в темноте, не расспрашивала, не утешала, рассказывала о своей жизни.
В войну она осиротела — отец на фронте погиб, мать умерла. Взяли в детский дом, где-то на Северном Урале. Там начала работать на заводе. Полюбила, вышла замуж. Катька родилась. А муж бросил. На другой женился. Она все продолжала его любить. Встречала на улице, отойти не могла. Все ночи плакала. И тогда взяла Катьку, уехала в Сибирь, в тайгу. Все там бросила: квартиру, обстановку. Одну пепельницу чугунную захватила — отец сам отливал. Он был мастер фасонного литья. Забыла ли она мужа? Нет, до сих пор любит. В Красноярск помчалась к приятельнице-землячке, потому что та в отпуск домой, в их город, ездила. Так вот, узнать, как он там, поговорить о нем. Уже семь лет прошло. Катька и не помнит отца. Вернется ли он к ней? Нет. Он там хорошо живет, домовито. И жена хорошая, солидная. А она что же? Бесшабашная, не пара ему.
И как она рассказывала! Легко, светло, будто о другой.
Что это за особенность у русской женщины — не считать, не взвешивать своего личного горя! Живет, растит дочь, работает, нося свое горе в себе, не перекладывая его на других. Ведь я не догадывалась!
И, знаешь, это мне вернуло мужество. А раз так, нужно быть честной до конца. Я действительно немного виновата перед женой Федора Павловича. Ведь я ему чуточку нравлюсь. Самую малость. И мне, подлой, это приятно. Значит, поделом! Тем более, что сама-то знаю, что равнодушна, что никогда тут никого не полюблю!
Удивительную школу человеческих отношений я здесь прохожу. В книжке, которую дал мне Василий Мефодьевич, заложено место, где Энгельс пишет, что в каждую историческую эпоху люди сами устанавливают для себя нравственные нормы. Нормы поведения, нормы отношений. Энгельса не пугало, что потомки пошлют к черту нормы, по которым жили его современники, и установят свои. Он даже радовался этому.
Мне сейчас пришло в голову, что, может быть, именно это и происходит у меня на глазах: возникают и устанавливаются новые человеческие отношения! Я сама в этом участвую. Что-то ломается во мне, что-то рождается… И, может быть, потому мы с Семеном Корнеевичем разговариваем на разных языках?! И, может быть, Василий Мефодьевич нарочно дал мне эту книжку, с закладкой на этом месте — в ответ на мои жалобы на главного инженера. Хоть бы он поскорее выздоровел, так нужно поговорить!
4
Пришла возвратить Василию Мефодьевичу книги и застала его на веранде, где он устроил целую оранжерею. Возился с какими-то чахлыми ростками. А как услышал про тебя, обхватил меня обеими руками, закричал:
— Верка, молодчина! Пиши, чтоб доклад нам готовила по литературе! Приедет, весь поселок соберем! Аля, Аля, к нам Белинский едет!
Аэлита Сергеевна вышла и ахнула: он вымазал мое светлое пальто землей!
Пока Аэлита Сергеевна отчищала пятна, он успел наговорить целую программу для твоего доклада. Так что видишь, как тебя здесь ждут!
Я посмеялась, сказала, что, конечно, твой доклад совершит здесь культурный переворот. И после этого мы сразу построим коммунизм! Он сейчас же прицепился к слову:
— Что значит — построим? Что это — башня? Сто девяносто девять кирпичей положили — еще нет коммунизма. Последний двухсотый уложили и, пожалуйста, коммунизм готов!
Я возразила:
— Пусть не сразу. Конечно, наша цель коммунизм. Наш идеал. Но пока он далек.
— Цель! — прервал меня Василий Мефодьевич. — Но не думаете ли вы, что коммунизм — идеал, который кто-то придумал, который следует ввести с первого января? Коммунизм уже прорастает в каждом из нас. Всмотритесь! Коммунизм, ведь это движение жизни.