— Привет, Потерянный! — закричал он. — Что это, юноша, с вами? Вы еще никогда не являлись так рано! И вид бессонный, и головка, наверно, болит? Одним словом — Потерянный!
— Все мы в чем-то потерянные, — тяжело вздохнул Поярков, и Шульгину показалось, что даже теперь, в эту минуту, он думает о своем росте. Но Поярков стоял возле парты, не тянулся, как вчера, и снова был прежним знаменитым фотографом и признанным балагуром.
Достанко не обратил внимания на его слова. Он продолжал трещать:
— Да, после того как, вооружившись кольтом и вскочив на коня, он с ковбойским видом преследовал Витковскую, долго спать нельзя.
Несколько человек засмеялись. А маленькая чистенькая Людочка Силич деликатно спросила у Достанко:
— Коленька, скажи, пожалуйста, что потерял Сережа?
— То, сладкая, чего ты никогда не имела и не будешь иметь, — в тон ей ответил Достанко.
— Спасибо, Коленька, за исчерпывающий ответ, — сказала Силич. Она гордо подняла голову и, будто маленькая гусыня, отошла к своей парте.
Тут же снова засмеялись. Но смех был явно подозрительного свойства.
Шульгин поморщился и уселся на скамейку. Прикрыл глаза от удовольствия — ведь оказалось, что меньше всего он боялся разговоров.
— У вас тут шутят? — нахально спросил он, не открывая глаз, но достаточно ясно представляя себе, что все в эту минуту смотрят на него.
— Го-ол, дурак! — закричал Аристов. — Побе-да! Теперь я — король футбола — такого дурака победил!
Шульгин увидел, что оседлые в этот момент счастливы. И тот, кто кричал, и тот, кто, моргая большими синими глазами из-под густых бровей, смотрел на него, как на полоумного.
«И за что их все ругают? — подумал Шульгин. — Пусть играют. Может быть, если бы не футбол, они постепенно превратились бы в злодеев?.. Что это у меня внутри так ноет? Будто болит, а боли нет… Надо скорее извиниться, и, может, пройдет. Где же она? И чувствует ли теперь то же самое, что я? Да нет, зачем ей это чувствовать? Она считает себя победительницей, а значит, вряд ли ей в голову приходит какая-либо мысль обо мне. Быть может, только жалость…»
В классе появилась Витковская. Быстро прошла к своей парте и в упор посмотрела на Шульгина. По ее решительным движениям было видно, что ничего хорошего от нее ждать не приходится.
— Да здравствует советский балет! — грохнул Достанко. — Какая грация, какая пластика! Не танец, а землетрясение для Потерянного.
Трое-четверо хихикнули, а Витковская погрозила ему пальцем и сказала:
— Ты всю жизнь будешь кривлякой, а я таких не люблю.
— Как хорошо, что кроме тебя есть тысячи других. Это во-первых. А во-вторых, кому ты это говоришь? Другу лучшего фотографа?! Вот погоди, он подловит моментик и щелкнет тебя такой, что жить не захочется. Да еще повесит на самом видном месте. Узнаешь тогда, что значит грубить другу истинного художника!
— Я никогда не сделаю этого, — улыбнулся Поярков.
— Неважно. Важно, что теперь она будет знать! — сказал Достанко.
Витковская даже не взглянула на него. Подошла к Шульгину, села рядом и спросила:
— Что это вчера с тобой приключилось?
— Не знаю, дурак я… Прости.
Витковская не ожидала таких слов и даже растерялась. Долго смотрела на Шульгина, силясь угадать: шутит он или серьезно? Потом сказала:
— Послушай, Сережа, по-моему, ты уже можешь приступать к нормальному существованию. Как все… Вот мы вчера с Валеркой надумали пригласить тебя в ансамбль. Давай вместе ходить? Там все так здорово, просто удивительно! И тебе обязательно понравится.
— Нашла танцора, — поморщился Достанко. — Он ходить нормально не может — все норовит на четвереньках, стоять нормально не может — все норовит лечь, а ты…
— Вот именно, — согласился Шульгин.
— Погоди. Вот кто ты сейчас? Никто. А с твоей внешностью можно стать настоящим артистом. И в глазах поселится огонь, а не капуста.
Шульгин посмотрел на нее, словно бы желая удостовериться, что она не смеется. Но Витковская не смеялась. Правда, была увлечена, но это лишь подчеркивало искренность ее слов.
— Меня в самбо звали…
— Да зачем тебе самбо? Ты для самбо не подходишь — вон какой длинный и тонкий. У меня двоюродный брат самбист, так он знаешь какой здоровый! И круглый, как арбуз. А такие, как ты, самбистами не бывают. Он говорит, что самбисту нужно иметь мгновенную реакцию, как у фехтовальщика или боксера, и крепкую кость. Посмотри на нашего Владимира Игоревича — разве он такой, как ты? У него для этого талант врожденный!
— У меня тоже будет…
— Откуда? С этим, мой милый, родиться надо. У него совершенно иная конституция тела, понял?
— Смотри, былинка, а слона ломает! — сказал Поярков и посмотрел на Достанко. А тот молча наблюдал эту сцену, кусая губу, и мысленно перебирал, что потребует Витковская, если выиграет спор. Но ему казалось диким ее предложение. Он и представить себе не мог, чтобы всем известный Шульгин — увалень и соня — отправился на сцену плясать гопак… И тут произошло то, чего он никак не ожидал.
— А что, я, может, и не против. Только возьмут ли? — тихо спросил Шульгин и даже посмотрел Витковской в глаза, даже подвинулся к ней.
— Полная гарантия, — озарилась Витковская. — Наш педагог — Евгения Викентьевна — недавно говорила, что нам нужны парни. Я и сама это знаю. Потому что вы менее постоянны. В начале года парней приходит много, почти столько же, сколько девочек, а к концу не остается и половины — то спортом займутся, то в технические кружки пойдут… И все какие-то малыши кривоногие у нас. А нам нужны высокие.
— Не высокие, наверно, а способные? — обиделся за свой рост Поярков и попытался урезонить Витковскую.
— Способности мы быстро развиваем. Только полюбить надо хореографию, понял? А разве есть в мире искусство более прекрасное, чем танец?!
Глаза Витковской блестели. Розовые подвижные губы то улыбались, то вдруг становились серьезными, и все ее лицо участвовало в разговоре; оно требовало внимания, оно заставляло подчиниться, причем сделать это немедленно.
Шульгин потрогал себя за ухо и спросил:
— Заниматься вместе будем?
— Конечно. Только поначалу тебе трудностей не избежать.
— Когда нужно идти?
— Сегодня и нужно.
— Что брать?
— На первый раз ничего. Посидишь, посмотришь — у нас все новенькие так. А потом, если понравится, я тебе скажу, что нужно. Ты даже сам увидишь… Какой ты умница, Шульгин, что согласился, — сказала она. — Только уж не подводи меня, пожалуйста.
— С чего ты взяла? — удивился Шульгин.
Достанко покачнулся и глубоко вздохнул. Он не верил собственным ушам. Все, что он услышал, показалось ложью, специально придуманной для него. Даже подумал, что Витковская и Шульгин сговорились. Но все же нашел в себе силы махнуть рукой и произнести:
— Ладно, твоя взяла…
— Да погоди ты, Коля. Меня прошлые разговоры меньше всего интересуют, — отвечала счастливая Витковская. — Мне важно другое, как ты этого не понимаешь?
Поярков подсел ближе к Зимичеву и тихо проговорил:
— А ведь наш Николаша в нокдауне. Нужно как-то помогать ему, а я совершенно не знаю, что делать.
— Узнаем, если надо, — безразлично ответил Зимичев и, достав из портфеля книгу, с грохотом опустил ее на парту. — А вообще, Юра, тебе расслабиться надо, уж больно ты нервный в последнее время.
— С чего ты взял?
— По тебе вижу. Раньше ты ходил с фотоаппаратом, а теперь суетишься не по делу… Шульгин — нормальный парень и сам разберется, кто ему нужен.
— Но Достанко наш друг?
— Друг другом, а что он может предложить? Собачью выставку? Кактусы?.
— А ты? — не выдержал Поярков. — Что ты можешь предложить?.
Прозвенел звонок. В класс вошла Маргарита Никаноровна. Была она пожилая и близорукая. Даже от своего стола и сквозь очки не могла прочитать ни строчки на доске. Она преподавала математику, и некоторые из ребят, те, кто «не тянул», часто обманывали ее. Они могли, например, запросто подойти к учительнице, посмотреть в журнал и удивиться:
— А почему у меня нет оценки?
— Разве я тебя вызывала? — спрашивала учительница и виновато смотрела на ученика.
— Как же? На прошлом уроке… Еще сказали, что в последнее время моих знаний заметно прибавилось. Так радостно это было слышать, — меня не так уж часто хвалят.
— Да, да, припоминаю… Но, по-моему, я это говорила не тебе, а кому-то другому?
— Нет же, Маргарита Никаноровна, вы это говорили мне. Сказали «четыре». А я вот смотрю в графу, а «четырех» и нет. Куда же подевались мои «четыре»?
— Ну, может, забыла, голубчик. Сейчас я поставлю. Вот, в какую тут графу, в эту, что ли?
— Ага, спасибо! Люблю справедливость!
К этому уже успели привыкнуть, так что ни в ком из восьмиклассников не возникало ни чувства страха, ни чувства вины. То есть первое время, затаив дыхание, ждали, когда кто-нибудь из авантюристов попадется и будет высечен по всем законам справедливости. Никто не попадался. Авантюры стали будничным делом, и вскоре почти весь класс мирно созерцал, как совершается очередной обман.
Но манипуляции с отметками проделывали только самые отъявленные нахалы. Люди покультурнее поступали более деликатно. Когда их вызывали отвечать, они просто не выходили к доске. Маргарита Никаноровна работала недавно, замещала уехавшую учительницу. Она еще не знала всех ребят, и вместо вызванного шел кто-нибудь другой. Получал отличную оценку. Эта оценка тут же ставилась в графу того, кому и тройки много. И все, включая учительницу, были счастливы. Особенно она, радуясь прочным знаниям учеников.
Остальные мысленно произносили: «Не наше дело».
Шульгин, наблюдая такие сцены, молча удивлялся, — уж слишком легко можно было обмануть Маргариту Никаноровну. Она, как ребенок, доверяла всем и каждому. Но это не делало благороднее тех, кому она доверяла, не поднимало выше, а лишь вызывало жалость к ней самой.
Вот и сегодня обнаглевший Богданчик подступает к ней, напирая на стол животом, заикается и твердит: