Это ободрило Шульгина. Несколько раз он подходил к дубу. Слушал тишину. При каждом шорохе или посвисте сонной птицы на голове шевелились волосы. Сбоку на высокой ели что-то поскрипывало и шуршало, будто кривое колесо терлось о ржавый обод. Лес жил своей суровой ночной жизнью, сложной и не всегда понятной даже привычному человеку. Но Шульгин догадывался, что каждый шорох и посвист торопят время к утру, к солнцу, чтобы каждая травинка, каждая веточка и листок обрели свое зримое существование и наполнились звуками дня.
Все еще не решаясь начать работу, он сидел шагах в пятидесяти от дерева — ждал, когда пройдет страх. Но страх не проходил, потому что питали его одиночество и тревога.
Шульгин долго не мог понять, что его тревожит. Наконец понял: он неожиданно для себя приблизился к тому времени, которое называлось коротко: «ВОЙНА». Никто не стрелял, не мчался в танке, не бросался на дзот… Лишь по деревянной дороге, привязав себя ремнем к ящику-коляске, ехал безногий человек. Он отталкивался от земли деревянными колодками, похожими на пресс-папье, и небольшие колеса, утопая на треть в песке, двигали человека дальше и дальше. Только на мгновение остановился он, вытер пот с облысевшей головы и повернулся туда, где рядом с дорогой прервали свой бег вишни и березы и где лежит каменный солдат в расстегнутой гимнастерке с медалью на груди и автоматом в руке. Ноги в каменных сапогах подогнуты, будто подломлены… А рядом — каменный четырехугольный столб, и наверху — четыре каменных журавля. Звезда. И надпись:
«Светлая память героям, отдавшим свою жизнь борьбе с немецко-фашистскими захватчиками».
И столбик фамилий:
ГУЩА Л. А.
ЮШКЕВИЧ С. А.
ЗВАРИКО И. И.
КОЛОША Ю. И.
ЛОГАЦКИЙ В. И…
Этого человека в ящике-коляске и этот обелиск он видел на остановке из окна автобуса по дороге сюда.
«… Анатолий Дмитриевич называл ее Любой Бортник… Может быть, и она там?. Все они не вернулись, но они есть! Это меня нет, потому что я трус. А если не трус, встань и подойди к дубу».
Перед лицом роились комары, но не кусали — от нечего делать он часто мазался отвратительно пахнущей «Дэтой», которую нашел в кармане рюкзака. Они лишь пронзительно звенели и, подлетев, тормозили, а затем уносились прочь.
Нет, не только страх теперь владел им. Еще была надежда, что он больше никогда в жизни не встретится со своими преследователями. Потеряв его, они выйдут из леса…
Шульгин достал лопату. Поднялся и решительно пошел к дереву…
Копать в темноте было трудно и страшно. Стараясь не шуметь, он медленно срезал дерн и подумал, что сейчас похож на могильщика. Из-за облака вышла луна, осветив чистым голубым светом деревья, кусты и небольшие темные пятна травы между ними. Взглянув в сторону, под деревья, почувствовал, как зашевелились волосы: там кто-то стоял, высокий и черный, и, словно бы расставив руки, ловил его.
Шульгин передвинулся в тень и отсюда увидел, что это молодая ель, похожая издали на человека.
Стал копать дальше. Углубившись, тут же услышал, как лопата звякнула о что-то твердое. Встал на колени и начал разгребать землю руками. Долго ничего не мог найти. Но вот под пальцами оказался какой-то продолговатый плоский предмет. Шульгин нащупал края и попытался его поднять. Не удалось — он был словно привинчен к чему-то еще более тяжелому. Тогда поддел лопатой и сдвинул с места. Взял двумя руками и наконец поднял его из ямы. При лунном свете увидел блестящий прямоугольник, меньше кирпича, но такой тяжелый, что он тут же опустил его на землю.
«Значит, вот оно, золото! Значит, Анатолий Дмитриевич говорил все это не в бреду. Значит, и бывшие полицаи — тоже правда, и они здесь, рядом». Он дрожал от напряжения и страха и поглядывал по сторонам.
Шульгин сгреб землю, и руки снова прикоснулись к холодному и словно мокрому металлу. Теперь нужно было сходить за рюкзаком. Несколько секунд он не решался встать и пойти — ему было страшно хотя бы на время оставить тайник. Но вот он бросил лопату, принес рюкзак и, вытряхнув все, что там было, встал на колени перед ямой.
Золото было трудно брать. Оно вываливалось из рук, словно не желая расставаться с землей. Выскальзывая, падало обратно в яму — раздавался глухой стон, будто удар отдаленного колокола.
Шульгин торопился. Он не очищал золотые кирпичи от приставшей к ним влажной земли, а вместе с землей перекладывал в рюкзак. Наконец-то им овладел восторг. «Нашел! — думал он. — Я пришел и нашел! И какой же молодец Анатолий Дмитриевич, что рассказал именно мне о тайнике. Он доверил мне, и я нашел! Если бы раньше он сам это сделал и привез золото домой, у него и тогда не хватило бы смелости сказать кому-нибудь об этом. Тем более — признаться, кем он был. Сидел бы на своем золоте до самой смерти, лишь изредка воруя из него, как мышь…»
На седьмом кирпиче яма опустела. Он посветил фонариком, покопал глубже — ничего нет. Засыпал яму. Нарвал травы и набросал на свежую землю. Он думал о том, что, если эти двое появятся утром здесь, может, и не заметят, что кто-то копал.
Сунул в рюкзак палатку, лопату и фонарик — с трудом поднял на спину и двинулся по лесу. Он надеялся быстро выйти на опушку.
Луна спряталась. В темноте он натыкался на ветки, а когда лицом попадал в паутину, старался как можно скорее освободиться от нее. Казалось, что лес теперь видит его и помогает надежней укрыться от постороннего глаза.
«Спасибо, лес, только уж не перестарайся, пожалуйста. Выведи на дорогу, чтобы знать, куда идти. Теперь нужно быть втрое осторожней. Давай, старик, помоги найти твой край!..»
Он долго шел. Вспотел и устал. На рассвете остановился и огляделся. Вокруг, вечные и неподвижные, стояли сосны и ели. Между ними, будто первый этаж, густел кустарник.
Шульгин понял, что не знает, в какую сторону идти.
«Ничего, теперь это мелочь. Главное — сделано, а выйти отсюда — пара пустяков, — успокаивал он себя. — Вот отдохну, лучше соображать стану, а там двину в нужную сторону и выйду».
Прислонился к дереву, сел на землю. Закрыл глаза и подумал, что ему нельзя здесь оставаться, нужно идти дальше…
«Так, наверное, замерзают… Понимают, что спать нельзя, но ничего уже с собой поделать не могут…»
Самый нежный звук
Лес поредел. Стали попадаться невысокие редкие кусты, похожие на пышные однообразные клумбы. Они были такие ровные, такие аккуратные, словно постриженные заботливым садовником. На их ветках набухли пушистые сережки — золотисто-белые гирлянды.
Земля становилась мягче и мягче. Ботинки утопали во мху. Вот уже толстые подошвы шлепают по воде. Дальше начались кочки.
Он остановился и посмотрел кругом. Впереди слышалось кряхтение лягушек. Туда путь был закрыт — болото.
Шульгин поправил рюкзак и повернул обратно. Встревоженные птицы суетились рядом, перелетали с ветки на ветку — уводили от гнезд. Одна из них, маленькая и самая бойкая, вилась почти у лица, что-то трещала на своем языке, и было видно по всему — недовольна.
— Кыш! — махнул он рукой. Но птица не унималась. Лишь на мгновение садилась на ветку и нахально глядела в упор, словно готовилась к драке.
— Не ругайся, малявка, лучше выведи на дорогу, — попросил он.
Но птица уже достаточно увела его от гнезда, а потому особенно громко свистнула напоследок и тут же пропала.
Он пожалел, что остался один — хоть птица, а все же попутчик.
«Дикие птицы — не то, что домашние, — думал он, вспоминая соседских Орла и Решку. — Домашние общительные, веселые и пели звонкие песни. Правда, из этих песен нельзя было понять — радостно им или грустно».
Часто сосед выпускал их. Они долго летали, а если и садились, то почти всегда на металлический карниз, который держал шторы.
— Не бойтесь, крохи, — говорил Анатолий Дмитриевич, насыпая корм. — Хоть вы и в неволе, а все ж свободнее, чем я. Вас-то я могу выпустить в любое время. А вот меня уж выпустить невозможно…
Шульгин не понимал, о чем говорил Анатолий Дмитриевич, а потому лишь улыбался…
«Что с ним теперь? Может быть, он уже пошел на поправку и жалеет о том, что рассказал мне? А вдруг Витя и наполеоны, узнав, что я исчез, ударили во все колокола, и там уже ищут меня? Уже добрались до Анатолия Дмитриевича и требуют, чтобы он рассказал?.. Скорее из этого леса. Домой! Там родители сойдут с ума!..»
Наконец Шульгин вышел из болота снова в лес. Под ногами была твердая земля. Он нашел кусты погуще, сел и привалился к молоденькой елке.
«Хоть бы один человек, — подумал он. — Хоть бы домик лесника. Можно было бы позвать на помощь… Но где-то здесь ходят эти ублюдки. Крикнешь, а они тут как тут!. Наполеонов бы теперь. С ними все просто, отличные парни! Поярков рассказал бы о своих фотографиях. Или о том, как купил вспышку «Чайка» и пошел в Эрмитаж снимать американскую выставку. Вспышка там стала пищать, а служители Эрмитажа чуть не выставили его вместе с «Чайкой». Пришлось прекратить «безобразие» и отправиться в магазин, где он ее приобрел. Там ему популярно объяснили, что все правильно, «Чайка» и должна иметь такой дефект: когда работает на маломощных батареях — всегда пищит…
Да, с наполеонами совсем не то, что без них. Мучайся теперь и проклинай себя… Ну, нет, все было не напрасно! Надо уважать свои поступки. И не ныть при первых трудностях. Подумаешь, блуждаю по лесу. Да ведь не бесконечный же он, этот лес. К тому же редкий пошел, весь истоптанный — вон сколько тропинок. Значит, скоро найду путь и выйду. Зато главное уже сделано — я нашел золото, и теперь остается лишь выйти с ним на дорогу!»
Солнце пошло к закату. Потянуло сыростью и холодом, а он все никак не мог подняться, не мог превозмочь усталости, чтобы идти дальше. Хотелось лечь на спину, вытянуть ноги и слушать, как медленно затихают птичьи голоса. И среди этих угасающих звуков особенно громко и тоскливо раздается голос одинокой кукушки…
Он превозмог себя и встал. Поднял рюкзак на спину и пошел. Ему стали чаще попадаться поляны с одинокими березами и осинами, густые заросли малинника и ежевики.