— Когда? — спросил Поярков.
— Да утром, говорю же…
— Нет, когда врать перестанешь?
Достанко закусил губу и гневно посмотрел на приятеля. Медленно проговорил:
— Послушай, Юра, хоть ты и друг, но не буди во мне зверя. Меня уже давно раздражают твои плебейские ужимки… Так вот, — повернулся он к Зимичеву, — эту мастерскую я знаю, как свою квартиру, — все ходы и выходы. Пригласим Шульгина и — порядок! Отсюда может все начаться. Он за нами будет ходить, как теленок, а Витковская останется с носом… Это, брат, тебе не фотки делать, тут посложнее, — лягнул он Пояркова, даже не повернувшись к нему. — Правильно я говорю, Зима?
— Э, э, — Зимичев подготовлялся к ответу. Он еще не знал, согласиться с Достанко или нет. Но ему польстило, что будущий дипломат спрашивает его мнение, а потому сказал:
— Можно попробовать, если надо.
— Нет, — сказал Поярков. — Это вы можете сделать без меня. Я в таких авантюрах не участвую.
Оба повернулись к нему. Достанко сжал губы так, что они побелели.
— Хорошо, — сказал он. — А что ты предлагаешь?
— Ну вот, сказка про серого козлика, — усмехнулся Поярков. — По-моему, для начала нужно просто потолковать. А там и пойдет само собой…
Они еще долго разговаривали в том же духе, пока не расстались. И все-таки решение было принято: прежде всего нужно позвать Шульгина к гастроному.
Игра жизни
Сережа Шульгин жил с родителями. Его папа — мастер производственного обучения в железнодорожном ПТУ, а мама — закройщица в дамском ателье. Никаких претензий сыну они не предъявляли, считая, что их Сережа ничем не хуже остальных мальчиков. А в чем-то даже лучше: успешно учится, в подворотне не стоит, не курит, не таскает мелочь из карманов — в общем, тихий, добрый парень. Правда, любит поспать. Но они объясняли это тем, что сын быстро растет, а значит, его хрупкий организм требует больше отдыха.
До последнего времени в семье жил еще один человек — сестра Тоня. Шульгин любил сестру. И знал, что сестра тоже любит его. Тоня в глаза говорила ему, что он лентяй и что такие, как он, живут триста лет и даже не умирают, а пропадают бесследно, потому что никто о них после смерти никогда не вспомнит. Тоня училась в университете на пятом курсе, была девушкой начитанной и уж если говорила, то попадала не в бровь, а в глаз.
Но брат не прислушивался к серьезным и важным словам, которые она говорила. Улыбался, молчаливо разглядывая какой-нибудь предмет, например, пепельницу.
— Да что ты все улыбаешься, будто Герасим из «Муму»?.. Хотя нет, до Герасима тебе далеко.
— Почему? — спрашивал Шульгин.
— Потому что Герасим, в отличие от тебя, — красивый человек. Он живой и потому красивый. А у тебя внутри дупло, пустота.
— Почему?
— Потому, что ты слон. Но это лишь по виду. А внутри ты — черепаха. У тебя все черепашье. Ведь стыдно сказать — за всю жизнь ни разу не был в театре! — Она обиженно замолчала. Задумалась. И тихо прибавила: — Одно лишь отличие: черепаха на морском дне в тине лежит, а ты — на диване.
Шульгин зевнул и, словно бы между прочим, пробурчал:
— Борода твоя вчера приходила. Ждала тебя и не дождалась.
— Долго сидел?
— Ага… Я успел выспаться.
— Говорили о чем-нибудь?
— Он говорил, я молчал.
— О чем же он говорил?
— Да все глупости какие-то.
— Ты с ним чаще разговаривай. Он, знаешь, какой умница! Настоящий самородок, талантливый, как бог: в семь дней может мир сотворить, только материал подавай… И какие же он глупости говорил?
— Да все, что тебя любит.
— А ты что?
— А я сказал — было бы за что…
— А потом?
— На диван ко мне подсел и продолжает свои глупости. Говорит, жениться на тебе хочет.
— Правда? — улыбнулась Тоня, покрываясь румянцем.
— Ага. И спрашивает, мол, я не против?
— Но ведь не против же, не против?
— Отчего же… Как ты ко мне, так и я… Вот и сказал, что напрасно он это. Что я бы на его месте не стал… И вообще, не такой уж моя сестра человек, чтобы на ней жениться.
— Какой же ты, — притворно улыбаясь и так же притворно качая головой, проговорила Тоня. — Теперь я о тебе все знаю: ты вредный и ты меня нисколечко не любишь.
— А ты пошла бы за него?
Тоня долго смотрела на брата. Улыбалась. А затем чуть-чуть кивнула и спросила:
— А разве ты сам не догадываешься?
— Да нет, я так. Жаль… И не будет больше около меня человека, обладающего критическим умом.
— Будет, будет! И не один, а сразу два!
Она подбежала к брату и поцеловала его в висок. Закружилась по комнате и присела перед зеркалом…
Вскоре они поженились и теперь жили отдельно — снимали комнату на окраине.
Когда они приходили в гости, Тонин муж — Витя — молча садился в уголок и рисовал в своей огромной записной книжке. То это был парусник, то чье-нибудь лицо, а то просто чиркал бумагу, и сначала было непонятно, что там за жизнь, а потом выяснялось — девушка с косой или пацан, стреляющий из лука.
Приходил отец, здоровался с Витей за руку, несколько секунд разглядывал рисунок, одобрительно кивал, а затем озабоченным голосом спрашивал:
— Ну, как там делишки в Древней Греции?..
Витя, улыбаясь, смотрел на него, не зная, что сказать. А папа тут же приходил ему на помощь:
— Хороши, видать, делишки, раз демократию больше не душат и Олимпийские игры хотят навечно к себе вернуть, а? Умный же народ, щадит свою историю. Не желает в бочку меда — ложку дегтя…
— Папа, в историю нельзя ничего добавить, из нее можно только многое взять, — смеялась Тоня, чтобы отвлечь Витиного собеседника. Она вместе с матерью собирала на стол.
— А вообще-то вам не мешало бы съездить в какую-нибудь знаменитую древней культурой страну. Особенно ему, — кивнул он на Витю. — К примеру, в Италию, а?
— Так не шутят, — сказала Тоня.
— И не собираюсь шутить. Узнавайте насчет путевок, а за деньгами дело не станет. В общем, считайте, что это свадебное путешествие.
— И правда, как это мы раньше не догадались? — сказала мама. — У Вити твоего талант, ему знать нужно, видеть.
— Спасибо, не надо, — бормотал Витя, не отрываясь от своей книжки.
Тонечка с влажными глазами подошла к отцу и поцеловала его в щеку.
— Ну, ну, — отбивался отец, приглашая всех к столу…
Потом они прощались, и, уходя, Витя говорил Сереже:
— Приезжай в гости. У нас там за домом — стадион. Проверим наши возможности: в футбол сыграем, в шиповках побегаем…
— Не люблю я это, — отвечал Сережа. — В детстве любил, а теперь перестал. Да и зачем, если каждый вечер по этой машине что-нибудь показывают?
— Как хочешь… А то рисовать научил бы?
— Зачем? — спрашивал Сережа. И на этом разговор их кончался…
Еще в квартире Шульгиных жил сосед Анатолий Дмитриевич — пожилой, молчаливый и покладистый. После замужества сестры Шульгин стал чаще заходить к нему в комнату, чтобы молча выпить чашку чая и так же молча посидеть перед клеткой со щеглом Орлом и щеглихой Решкой. Сосед смотрел телевизор и не пытался заговорить. Работал он проводником в поездах дальнего следования, подолгу не бывал дома, а по возвращении все молчал. Будто и не ездил никуда и ничего не видел, а все это время просидел в темном погребе.
Иногда летом, во время отпуска, собирал рюкзак и отправлялся путешествовать по свету. «Жизнь проходит, Сережа, — говорил он. — Надо воздухом надышаться, соловьев послушать, я же в прошлом — сельский житель. А там и — в рай. В раю-то небось соловьев нет?..»
Другой на месте Шульгина стал бы просить Анатолия Дмитриевича взять его с собой. Но не таков был Шульгин. Если светило солнце и голубело небо, он говорил (даже не говорил, а как бы предполагал): «Жарко, поди, туристам приходится, еще солнечный удар хватит…» А если моросил дождь, Шульгин хмурился, обнимал себя за плечи и вздыхал: «Холодно, поди, простудиться можно…»
Шульгин видел, что страсти Анатолию Дмитриевичу хватало лишь на то, чтобы собраться в дорогу. А возвращался из походов он не отдохнувшим, а, наоборот, усталым, полубольным и будто потерявшим что-то важное и дорогое. Морщины лица высыхали, желтели, а маленькие серые глаза будто бы начинали светить вполнакала.
Он надолго запирался в комнате, никого не хотел видеть, и казалось, что уж в следующий-то раз задумается, стоит ли с его слабым здоровьем отправляться на край света за соловьиными песнями.
Однако наступала весна, и сосед оживал. Он снова готовился в дорогу: стирал и сушил на кухне потертый рюкзак, подшивал суровой ниткой ремни и лямки и весело поглядывал на Сережу. Как-то сказал:
— Больше ходишь — дольше ходишь. Такова игра жизни. Я человек посредственный, мне лишь увидеть дано. А вот изобразить, как вашему бородачу Витьке, — не дано. Тут требуется острый глаз-ватерпас. И рука чтоб этому глазу подчинялась… Хочешь, вместе пойдем? Может, и не пожалеешь…
— Доживем до лета — видно будет, — сказал Шульгин. — Хотя мне и дома хорошо…
В конце зимы Шульгин заметил, что Анатолий Дмитриевич зачастил в кладовку…
Однажды, вернувшись из школы, он подошел к соседу и увидел, что тот достает из деревянного ящика рюкзак, туристский топор, потемневшую от времени и огня алюминиевую кастрюлю. Хмурится и важничает, будто не с побрякушками дело имеет, а с драгоценностями из знаменитого музея.
И вдруг что-то выпало из рук Анатолия Дмитриевича. Выскользнуло из марлевой тряпки, грохнулось на пол, и Шульгин увидел пистолет. Черная матовая рукоять, короткое дуло с темным отверстием — все как у настоящего.
— Что это? — спросил Шульгин, наклоняясь к оружию.
— Не трожь, — властно сказал Анатолий Дмитриевич и быстро поднял пистолет. Сунул в рюкзак и взглянул на Шульгина, засмеялся, как мальчишка: — Хи-хи… Понимаешь ли, знакомый охранник дал посмотреть. Говорит, патрон заедает… Они там в тир у себя ходят, вот и неудобство получается. А я когда-то работал на оружейном заводе, кое-что соображаю. Может, исправлю. Но ты, Сережа, никому не говори, понял? А то, если узнают, что охранник не в мастерскую сдал, а мне передоверил, ругать будут — с этим строго.