– Уехали несколько часов назад. Когда они обнаружили, что вы спите, то решили вас не будить. В любом случае я бы этого им не позволил. Для чего я здесь?
– Интересно, будет ли Леонс волноваться? – вслух подумала женщина, усаживаясь за стол.
– Конечно нет. Он же знает, что вы со мной, – ответил Робер, возясь с кастрюльками и накрытыми крышками блюдами, которые оставили стоять на очаге.
– Где мадам Антуан и ее сын? – спросила Эдна.
– Ушли к вечерне и, кажется, навестить каких-то друзей. Когда вы будете готовы отправиться в дорогу, я доставлю вас обратно на лодке Тони.
Робер помешивал тлеющие угольки до тех пор, пока жареная курица снова не начала шипеть. Он подал Эдне щедрое угощение, сварил кофе и выпил его вместе с ней. Мадам Антуан кроме кефали почти ничего не приготовила, но, пока Эдна спала, Робер разжился на острове и другой провизией. Он, как ребенок, радовался ее аппетиту и тому удовольствию, с каким она ела раздобытую им пищу.
– Уедем прямо сейчас? – спросила миссис Понтелье, осушив бокал и сметая в кучку хлебные крошки.
– Солнце еще не настолько низко, как будет через два часа, – ответил Робер.
– Через два часа солнце зайдет.
– Ну и пусть себе заходит, эка важность!
Они довольно долго дожидались под апельсиновыми деревьями, пока не вернулась тяжело отдувавшаяся и переваливавшаяся с ноги на ногу мадам Антуан с тысячей извинений за свое отсутствие. Тони вернуться не отважился. Он был робок и по собственной воле не посмел бы предстать ни перед одной женщиной, не считая своей матери.
Было очень приятно сидеть под апельсиновыми деревьями, пока солнце опускалось все ниже и ниже, окрашивая небо на западе в пламенеющие медные и золотые тона. Тени становились все длиннее и ползли по траве, точно бесшумные фантастические чудовища.
Эдна и Робер сидели на земле – то есть он лежал на земле рядом с ней, время от времени теребя подол ее муслинового платья. Мадам Антуан опустилась тучным телом, широким и приземистым, на скамью у двери. Она болтала весь вечер и настроилась на сказительский лад. И каких только историй у нее не было! Она покидала Шеньер-Каминаду всего дважды, и то на весьма короткий срок. Всю свою жизнь мадам Антуан, переваливаясь с ноги на ногу, бродила по острову, собирая легенды о баратарийцах[29] и о море. Наступил вечер, озаренный луной. Эдна так и слышала шепот мертвецов и приглушенный звон золота.
Когда они с Робером сели в лодку Тони, оснащенную красным треугольным парусом, во мраке и среди тростников реяли туманные призрачные фигуры, а по воде скользили фантомные корабли, спешащие в укрытие.
Передавая младшего сын Понтелье, Этьена, матери, мадам Ратиньоль объяснила, что тот вел себя очень плохо. Он не пожелал ложиться и устроил сцену, после чего она взяла на себя попечение о нем и успокоила его как могла. Рауль был в постели и уже два часа как спал.
Малыш Этьен был одет в длинную белую ночную рубашку, которая беспрестанно путалась у него в ногах, пока мадам Ратиньоль вела его за руку. Пухлым кулачком он тер осоловевшие от сонливости и дурного настроения глаза. Эдна взяла его на руки и, усевшись в качалку, стала приголубливать и ласкать, называя разными нежными именами и баюкая.
Было не больше девяти часов вечера. Никто, кроме детей, еще не ложился.
Леонс, по словам мадам Ратиньоль, поначалу очень волновался и хотел немедленно отправиться на Шеньер. Но месье Фариваль заверил его, что миссис Понтелье всего лишь сморили сон и усталость, что Тони позднее доставит ее обратно целой и невредимой, и в конце концов Леонса отговорили пересекать залив. Он ушел к Клайну, разыскивая какого-то хлопкового комиссионера, с которым хотел переговорить по поводу ценных бумаг, векселей, акций, облигаций или чего-то подобного, мадам Ратиньоль в точности не помнила. Сказал, что надолго не задержится. Сама она страдала от жары и вялости, сообщила Адель. С собой у нее имелись бутылочка с нюхательной солью и большой веер. Она не согласилась побыть с Эдной, ведь месье Ратиньоль был один, а больше всего на свете он ненавидел оставаться в одиночестве.
Когда Этьен заснул, Эдна осторожно отнесла его в заднюю комнату, Робер тоже вошел туда вслед за ней и поднял москитную сетку, чтобы ей было проще уложить ребенка в кроватку. Квартеронка куда-то запропастилась. Когда они вышли из коттеджа, Робер пожелал Эдне доброй ночи.
– Вы знаете, что мы провели весь этот долгий день вместе, Робер, – с самого утра? – спросила женщина перед тем, как попрощаться.
– Весь за исключением тех ста лет, когда вы спали. Спокойной ночи. – Робер пожал ей руку и пошел прочь, в сторону пляжа.
Он не присоединился ни к кому из гуляющих, но направился к заливу в одиночку.
Эдна осталась снаружи, ожидая возвращения мужа. У нее не было желания ложиться спать. Не хотелось ей и идти к Ратиньолям или присоединяться к мадам Лебрен и компании беседовавших перед Домом людей, чьи оживленные голоса доносились до нее. Она задумалась о своем нынешнем пребывании на Гранд-Айле и попыталась разобраться, чем это лето отличается от всех остальных, что были в ее жизни. Но лишь осознавала, что сама она, ее нынешнее «я» чем-то разнится с «я» прежним. О том, что теперь она смотрит на все другими глазами и привыкает к своему новому состоянию, расцвечивающему и изменяющему окружающую обстановку, Эдна еще не догадывалась.
Она задавалась вопросом, почему Робер удалился, оставив ее одну. Ей не приходило в голову, что молодой человек мог устать оттого, что провел весь этот долгий день с ней. Сама же она не устала, и ей казалось, что он тоже не утомился. Ей было жаль, что Робер ушел. Было бы гораздо естественнее, если бы он остался, ведь у него не было абсолютно никакой необходимости покидать ее.
Ожидая мужа, Эдна тихонько напевала песенку, которую пел Робер, когда они пересекали залив. Она начиналась словами «Ah! si tu savais»[30], и каждый куплет заканчивался все тем же «si tu savais».
Исполнение Робера не было претенциозным. Он был музыкален и не фальшивил. Эдну неотступно преследовали его голос, мотивы, весь напев.
Однажды вечером, когда Эдна, по своему обыкновению немного опоздав, вошла в столовую, там, судя по всему, завязался необычайно оживленный разговор. Говорили сразу несколько человек, и надо всеми, даже над голосом мадам Лебрен, возвышался голос Виктора. Эдна поздно вернулась с купания, одевалась в некоторой спешке, и лицо у нее раскраснелось. Ее головка над изящным белым платьем напоминала пышный, редкостный цветок. Она заняла свое место за столом между старым месье Фаривалем и мадам Ратиньоль.
Когда миссис Понтелье села и уже собиралась приступить к супу, который подали, едва она появилась в зале, несколько человек одновременно сообщили ей, что Робер Лебрен уезжает в Мексику. Эдна отложила ложку и растерянно огляделась по сторонам. Робер был с нею все утро, читал ей, но даже словом не обмолвился ни о какой Мексике. Днем она его не видела, но слышала, как кто-то упомянул, что Робер в Доме, наверху у матери. Она и в голову это не взяла, хотя позднее удивилась, что молодой человек не присоединился к ней, когда она отправилась на пляж.
Эдна посмотрела на Робера, который занимал место рядом с мадам Лебрен, восседавшей во главе стола. Лицо молодой женщины являло собой олицетворение недоумения, которое она и не думала скрывать. Отвечая на ее взгляд, Робер под прикрытием улыбки поднял брови. Вид у него был сконфуженный и напряженный.
– Когда он уезжает? – спросила Эдна у окружающих, точно Робера тут не было и он не мог ответить сам.
– Сегодня вечером! Прямо сегодня! Представляете? Что на него нашло! – одновременно понеслось со всех сторон по-французски и по-английски.
– Немыслимо! – воскликнула Эдна. – Разве может человек в любой момент податься с Гранд-Айла в Мексику, так же как отправляется к Клайну, на пристань или на пляж?
– Я постоянно говорил, что собираюсь в Мексику. Я твердил это годами! – возразил Робер возбужденным и недовольным тоном, с видом человека, который отмахивается от гнуса.
Мадам Лебрен постучала по столу черенком ножа.
– Пожалуйста, позвольте Роберу объяснить, почему он уезжает и отчего именно сегодня, – громогласно провозгласила она. – Вообще эта столовая, когда все говорят одновременно, с каждым днем все больше похожа на бедлам. Порой – да простит меня Господь – мне положительно хочется, чтобы Виктор лишился дара речи.
Виктор саркастически рассмеялся и поблагодарил мать за ее праведное желание, в котором он, однако, не усмотрел никакой пользы для окружающих, разве что оно могло предоставить более широкие возможности и свободу высказывания ей самой.
Месье Фариваль считал, что Виктора в ранней юности следовало увезти в открытый океан и утопить. Виктор заявил, что куда логичнее было бы расправляться подобным образом с несносными стариками, от которых нет никакого спасу. Мадам Лебрен стала понемногу впадать в истерику, а Робер обругал брата не самыми лестными словами.
– Объяснять мне, в сущности, абсолютно нечего, мама, – отрезал он.
Но тем не менее объяснил – глядя в основном на Эдну, – что может встретиться с тем джентльменом, к которому намеревался присоединиться в Веракрусе, только сев на такой-то пароход, который отплывет из Нового Орлеана в определенный день; что Бодле этим вечером отбудет на своем люгере с грузом овощей, а значит, у него, Робера, есть возможность вовремя добраться до города и сесть на судно.
– Но когда вы все это задумали? – спросил месье Фариваль.
– Сегодня днем, – ответил Робер с оттенком раздражения.
– В котором именно часу? – допытывался старый джентльмен с придирчивым упорством, словно проводил в суде перекрестный допрос преступника.
– В четыре часа пополудни, месье Фариваль, – ответил Робер резко и с надменным видом, напомнив Эдн