е некоего господина на подмостках.
Она заставила себя съесть бо́льшую часть супа и теперь ковыряла слоистые кусочки рыбы в court bouillon[31] вилкой.
Влюбленные, воспользовавшись общим разговором о Мексике, шепотом обсуждали вещи, которые, как они справедливо полагали, никому, кроме них, не интересны. Дама в черном однажды получила из Мексики пару четок тонкой работы, к которым прилагалась особая индульгенция, но она так и не смогла узнать, действует ли эта индульгенция вне мексиканских границ. Отец Фошель из кафедрального собора попытался это объяснить, но, к сожалению, не преуспел. Дама умоляла Робера поинтересоваться данным вопросом и по возможности уточнить, имеет ли она право на индульгенцию, приложенную к поразительно изящным мексиканским четкам.
Мадам Ратиньоль выразила надежду, что Робер будет проявлять крайнюю осторожность в общении с мексиканцами, которые, по ее мнению, являются коварным народом, беспринципным и мстительным. Адель вовсе не считала, что, осуждая разом целую нацию, выказывает по отношению к ней несправедливость. Лично она была знакома всего с одним мексиканцем, который готовил и продавал превосходные тамале[32] и которому она безоговорочно доверяла, настолько угодлив он был. Но настал день, и его арестовали за то, что он зарезал свою жену. Мадам Ратиньоль так и не узнала, повесили его или нет.
Виктор развеселился и попытался рассказать анекдот о мексиканской девице, которая одну зиму подавала шоколад в ресторане на Дофин-стрит. Его никто не слушал, кроме старого месье Фариваля, у которого эта забавная история вызвала неудержимый приступ смеха.
Эдна подумала, не сошли ли они все с ума, если так разговорились и расшумелись по этому поводу. Самой ей было совершенно нечего сказать о Мексике и мексиканцах.
– В котором часу вы уезжаете? – спросила она у Робера.
– В десять, – ответил тот. – Бодле хочет дождаться луны.
– У вас уже все собрано?
– Да. Я возьму только саквояж, а чемодан уложу в городе.
Молодой человек отвернулся, чтобы ответить на какой-то вопрос, заданный ему матерью, и Эдна, допив черный кофе, вышла из-за стола.
Она отправилась прямо к себе. В маленьком коттедже после улицы казалось тесно и душно. Но ей было все равно, у нее нашлась сотня разных дел, требовавших ее внимания. Эдна начала прибираться на туалетном столике, ворча на неряшливость квартеронки, укладывавшей детей спать в соседней комнате. Собрала одежду, висевшую на спинках стульев, и убрала каждую вещь на место – в шкаф или ящик комода. Переоделась, сменив платье на более удобный и просторный капот. Привела в порядок волосы, с необычайной энергией причесав их расческой и щеткой. Затем пошла к сыновьям и помогла квартеронке уложить их.
Мальчики дурачились и болтали – они готовы были делать что угодно, лишь бы не спать. Эдна отослала квартеронку ужинать, разрешив ей не возвращаться. Потом села и рассказала детям сказку. Вместо того чтобы успокоить, это только взбудоражило их и прогнало сон. Эдна оставила сыновей, жарко споривших о том, чем кончится сказка, которую мать обещала закончить следующим вечером.
Вошла чернокожая девочка и сообщила: мадам Лебрен просит, чтобы миссис Понтелье пришла и посидела с ними в Доме до отъезда мистера Робера. Эдна ответила, что уже разделась и не очень хорошо себя чувствует, но, возможно, заглянет в Дом позже. Она опять начала одеваться и уже успела снять пеньюар, но, еще раз передумав, снова надела его, вышла на улицу и села у двери. Разгоряченная и недовольная, женщина некоторое время энергично обмахивалась веером. Явилась мадам Ратиньоль, чтобы узнать, в чем дело.
– Меня, должно быть, вывел из равновесия весь этот шум и гам за столом, – ответила Эдна. – А кроме того, я терпеть не могу потрясений и сюрпризов. Сама мысль о том, что Робер уезжает с такой смехотворной поспешностью и театральностью, неприятна. Точно это вопрос жизни и смерти! Он пробыл со мной все утро, но ни словечка об этом не проронил.
– Да, – согласилась мадам Ратиньоль. – По-моему, он оказал всем нам – особенно вам – весьма мало внимания. В остальных подобное меня не удивило бы; эти Лебрены склонны к геройству. Но от Робера, надо заметить, я такого не ожидала. Так вы не пойдете? Бросьте, голубушка, это будет не по-дружески.
– Нет, – с некоторой угрюмостью возразила Эдна. – Мне лень снова одеваться, да и не хочется.
– Вам и не нужно одеваться. У вас вполне приличный вид, наденьте только пояс. Взгляните на меня!
– Нет, – заупрямилась Эдна, – но вы идите. Мадам Лебрен может обидеться, если мы обе не придем.
Мадам Ратиньоль поцеловала на прощание Эдну и ушла. По правде говоря, ей очень хотелось поучаствовать в до сих пор продолжавшейся оживленной общей беседе о Мексике и мексиканцах.
Чуть позже подошел Робер с саквояжем в руках.
– Вы плохо себя чувствуете? – спросил он.
– О нет, вполне сносно. Вы уезжаете прямо сейчас?
Молодой человек зажег спичку и взглянул на часы.
– Через двадцать минут, – сообщил он.
После резкой короткой вспышки пламени тьма некоторое время казалась еще гуще. Робер сел на скамеечку, оставленную на крыльце детьми.
– Возьмите стул, – предложила Эдна.
– Сойдет и это. – Он надел шляпу, потом снова нервно снял ее и, вытерев лицо носовым платком, посетовал на жару.
– Возьмите, – сказала Эдна, протягивая ему веер.
– О нет! Благодарю. Это ни к чему. Вы на время останетесь без веера, и вам станет еще хуже.
– Мужчины вечно говорят подобные нелепости. Я не встречала никого, кто сказал бы про веер что-нибудь иное. Надолго вы уезжаете?
– Возможно, навсегда. Не знаю. Это зависит от очень многих обстоятельств.
– А если не навсегда, то на какое время?
– Не знаю.
– Мне это кажется совершенно глупым и неуместным. Я недовольна. Не могу понять, по каким причинам вы напустили на себя таинственность и утром не обмолвились об отъезде ни словом.
Робер хранил молчание, не предпринимая попыток защитить себя. И лишь после паузы заметил:
– Не расставайтесь со мной в дурном настроении. Не помню, чтобы раньше я вас раздражал.
– Я и не хочу расставаться с вами в дурном настроении, – поморщилась Эдна. – Но как вы не понимаете? Я привыкла видеть вас, привыкла, что вы все время рядом, и ваш поступок кажется мне недружеским, более того – бесчувственным. Вы даже не оправдываетесь. А ведь я рассчитывала на ваше общество, думала о том, как приятно будет увидеть вас в городе грядущей зимой.
– Я тоже, – вырвалось у него. – Возможно, это… – Робер внезапно встал и протянул ей руку. – Прощайте, дорогая миссис Понтелье, прощайте. Не забы… Надеюсь, вы меня не забудете.
Эдна вцепилась в протянутую руку, будто пытаясь удержать его.
– Напишете мне, как доберетесь, хорошо, Робер? – попросила она.
– Напишу. Благодарю вас. Прощайте.
Как это было не похоже на Робера! На подобную просьбу хороший знакомый откликнулся бы чем-то более сердечным, чем «Напишу. Благодарю вас. Прощайте».
Очевидно, молодой человек уже простился с людьми в Доме, поскольку, спустившись с крыльца, он сразу же направился к Бодле, который стоял с веслом на плече, ожидая его. Они ушли в темноту. Эдна слышала только голос Бодле. Робер, по-видимому, даже не поздоровался со своим спутником.
Молодая женщина судорожно кусала носовой платок, стараясь сдержаться и даже от самой себя скрыть, как скрыла бы от других, обуревавшее, нет, терзавшее ее чувство. Глаза ее были полны слез.
Она впервые распознала симптомы зарождающейся влюбленности, которые ощущала еще в детстве, затем в отрочестве и в ранней молодости.
Реальность, остроту прозрения не ослабил ни единый намек или указание на превратности. Прошлое Эдны ничего не значило. Оно не преподало ей урока, к которому она была готова прислушаться. Будущее же было тайной, в которую она никогда не пыталась проникнуть. Важно было одно лишь настоящее. Оно было с нею и мучило ее, как и тогда, горькой убежденностью: она утратила то, чем владела, ей отказано в том, чего требует ее страстное, недавно пробудившееся естество.
– Вы очень скучаете по своему другу? – спросила мадемуазель Райс однажды утром, неслышно подойдя сзади к миссис Понтелье, только что вышедшей из своего коттеджа и направлявшейся на пляж.
С тех пор как Эдна наконец овладела искусством плавания, бо́льшую часть дня она проводила в воде. Поскольку пребывание на Гранд-Айле подходило к концу, молодая женщина ощущала, что не сможет уделять слишком много времени развлечению, которое одно доставляло ей по-настоящему приятные мгновения. Когда мадемуазель Райс приблизилась, тронула ее за плечо и заговорила с нею, она, казалось, подхватила ту мысль, которая постоянно крутилась в голове у Эдны; точнее, то чувство, которое постоянно владело ею.
Отъезд Робера почему-то отнял у всего на свете яркость, краски, смысл. Окружающая обстановка ничуть не изменилась, но все существование Эдны потускнело, словно выцветшая одежда, которую уже не стоит надевать. Она искала Робера повсюду, в других людях, которых наводила на разговоры о нем. По утрам поднималась в комнату мадам Лебрен, не обращая внимания на стук старой швейной машинки. Устраивалась там и время от времени подавала реплики, совсем как Робер. Разглядывала комнату, задерживаясь на висевших на стене картинах и фотографиях. Нашла в одном из углов старый семейный альбом, который изучала с живейшим интересом, обращаясь к мадам Лебрен за разъяснениями относительно множества фигур и лиц, обнаруженных на его страницах.
Там был и снимок молодой мадам Лебрен, державшей на коленях крошку Робера – круглолицего младенца с кулачком во рту. Одни только глаза малютки выдавали в нем будущего мужчину. А еще там была его фотография в килте, в возрасте пяти лет, с длинными кудрями и хлыстиком в руке. Это рассмешило Эдну. Смеялась она и над портретом мальчика в первых длинных брюках. Другой же портрет, сделанный перед тем, как Робер – худощавый длиннолицый юноша с глазами, полными огня, честолюбивых намерений и грандиозных замыслов, – отбыл в колледж, заинтересовал ее. Однако в альбоме не нашлось ни одной недавней фотографии, которая давала бы представление о Робере, уехавшем пять дней назад и оставившем после себя невосполнимую пустоту.