– О, Робер перестал фотографироваться, когда ему пришлось платить за это самому! Он говорит, что знает более разумное применение своим деньгам, – объяснила мадам Лебрен.
Она получила от него послание, написанное перед отплытием из Нового Орлеана. Эдна пожелала увидеть это письмо, и мадам Лебрен посоветовала ей поискать его на столе, комоде либо на каминной доске.
Письмо обнаружилось на книжной полке. Поскольку в глазах Эдны конверт, его размеры и форма, почтовая марка, а также почерк имели огромное значение и обладали притягательностью, прежде чем вскрыть его, она внимательно изучила каждую подробность. В письме содержалось всего несколько строк, в которых Робер сообщал, что отплывет из города сегодня днем, что он отлично упаковал свой чемодан и что у него все хорошо. Он посылал матери привет и умолял, чтобы остальные его не забывали. Эдне он ничего передать не просил, лишь в постскриптуме говорилось, что если миссис Понтелье желает прочесть до конца книгу, которую он ей читал, то мама найдет ее у него в комнате, среди других книг на столе. Эдна ощутила укол ревности оттого, что матери Робер написал, а ей нет.
Кажется, все считали само собой разумеющимся, что миссис Понтелье скучает по молодому человеку. Даже ее муж, приехавший в следующую после отбытия Робера субботу, выразил сожаление по поводу его отъезда.
– Как ты тут без него, Эдна? – поинтересовался Леонс.
– Мне очень скучно, – призналась женщина.
Мистер Понтелье виделся с Робером в городе, и Эдна засыпала мужа вопросами. Где они встретились? На Каронделет-стрит, утром. Зашли куда-то, выпили и выкурили по сигаре. О чем говорили? Главным образом о его перспективах в Мексике, которые мистер Понтелье считал многообещающими. Как выглядел Робер? Каким он показался – серьезным, веселым, каким? Довольно бодрым и всецело поглощенным идеей своей поездки, что мистер Понтелье находил совершенно естественным для молодого человека, вознамерившегося искать счастья и приключений в незнакомой, чужой стране.
Эдна досадливо топнула ногой и выразила удивление тем, что дети продолжают играть на солнце, когда могли бы находиться под деревьями. Она подошла и увела их в тень, отчитав квартеронку за нерадивость.
Ей отнюдь не представлялось абсурдным, что она делает предметом разговора Робера и заставляет мужа говорить о нем. Ее чувство к Роберу нисколько не походило на то, которое она испытывала к мужу теперь, в прошлом или надеялась испытать когда-либо. Эдна всю жизнь привыкла держать в тайне свои мысли и эмоции, не высказывая их вслух. Они никогда не принимали форму противоборства. Они принадлежали ей, и только ей. Женщина была убеждена, что лишь она имеет на них право и, кроме нее, они больше никого не касаются. Однажды Эдна заметила мадам Ратиньоль, что никогда не пожертвовала бы собой ни ради своих детей, ни ради кого-либо еще. Последовал довольно жаркий спор. Казалось, две женщины то ли не понимают друг друга, то ли говорят на разных языках. Эдна пыталась успокоить приятельницу, объяснить.
«Я откажусь от всего несущественного, расстанусь со своими деньгами, отдам за детей даже жизнь, но не себя. Выразиться яснее я не в силах. Я лишь начинаю осознавать то, что мне открывается». – «Не знаю, что вы назвали бы существенным и что подразумеваете под несущественным, – весело заметила мадам Ратиньоль. – Но женщина, готовая отдать за детей жизнь, не сможет сделать для них большего – так говорит вам ваша Библия. Я уверена, что не смогла бы сделать больше». – «О, вы бы смогли!» – засмеялась Эдна.
Вот почему она не удивилась вопросу мадемуазель Райс в то утро, когда эта дама, последовав за ней на пляж, похлопала ее по плечу и спросила, не сильно ли она скучает по своему юному другу.
– А, доброе утро, мадемуазель, это вы? Ну конечно же, я скучаю по Роберу. Вы собираетесь купаться?
– Зачем это мне купаться в самом конце сезона, когда я не ступала в воду все лето, – нелюбезно парировала та.
– Простите, – растерянно пробормотала Эдна, которой следовало помнить, что неприязнь мадемуазель Райс к воде служила постоянным поводом для шуток.
Некоторые относили ее на счет накладных волос или боязни намочить фиалки, тогда как другие приписывали естественному отвращению к воде, которое, как иногда считается, сопутствует артистическому темпераменту. Мадемуазель достала из кармана бумажный пакетик с шоколадными конфетами и протянула Эдне, чтобы показать, что не сердится. Она любила конфеты за их свойство подкреплять силы; по ее словам, при небольшом объеме они содержали много питательных веществ. И спасали ее от голодной смерти, ибо стол у мадам Лебрен был совершенно невыносим; никому, кроме такой нахалки, как мадам Лебрен, не пришло бы в голову предлагать людям подобную еду и требовать, чтобы они за нее платили.
– Ей, должно быть, очень одиноко без сына, – промолвила Эдна, желая сменить тему. – К тому же любимого сына. Вероятно, ей было тяжело его отпускать.
– Любимого сына! – Мадемуазель злорадно рассмеялась. – О боже! Кто вам такое сказал? Алина Лебрен живет для Виктора, и только для Виктора. Она избаловала его, превратив в никчемное существо, коим он теперь и является. Эта женщина боготворит сыночка и землю, по которой он ходит. Робер же в каком-то смысле молодец, он отдает все деньги, которые зарабатывает, родным, а себе оставляет лишь жалкие гроши. Да уж, любимый сын! Я и сама скучаю по бедняжке, дорогая моя. Мне нравилось видеть и слушать его – он единственный Лебрен, который чего-то стоит. Робер часто навещает меня в городе. Мне нравится играть с ним в две руки. А Виктор! Повесить его мало. Не знаю, почему Робер еще давным-давно не избил его до смерти.
– Я думала, он весьма терпелив с братом, – заметила Эдна, радуясь, что говорит о Робере, неважно в связи с чем.
– О! Он хорошенько отлупил его год или два назад, – припомнила мадемуазель. – Из-за одной испанской девицы, на которую Виктор имел какие-то притязания. Однажды он встретил Робера, то ли болтавшего, то ли гулявшего, то ли купавшегося с этой девчонкой, то ли несшего ее корзину, точно не помню, и повел себя так оскорбительно и злобно, что Робер тотчас задал ему трепку, которая довольно надолго обуздала Виктора. Самое время повторить урок.
– Ее звали Марьекита?
– Марьекита? Да, именно, Марьекита. Я и забыла. О, она хитрая бестия, эта Марьекита!
Эдна покосилась на мадемуазель Райс и удивилась, отчего так долго выслушивает колкости этой дамы. По какой-то причине молодая женщина чувствовала себя подавленной, почти несчастной. До этого она не собиралась заходить в воду, но теперь все же надела купальный костюм и оставила мадемуазель сидеть в тени детской палатки. К концу сезона вода становилась все холоднее. Эдна ныряла и плавала с энергией, которая будоражила и воодушевляла ее. Она долго не вылезала из воды, в глубине души надеясь, что мадемуазель Райс не будет ее ждать.
Но мадемуазель дождалась. На обратном пути она была очень дружелюбна и восторгалась обликом Эдны в купальном костюме. Она говорила о музыке. Выразила надежду, что Эдна посетит ее в городе, и написала свой адрес огрызком карандаша на клочке открытки, который нашла у себя в кармане.
– Когда вы уезжаете? – спросила Эдна.
– В следующий понедельник. А вы?
– На следующей неделе, – ответила Эдна и добавила: – Приятное было лето, не так ли, мадемуазель?
– Что ж, – пожав плечами, согласилась мадемуазель Райс, – довольно приятное, если бы не москиты и не двойняшки Фариваль.
В Новом Орлеане у Понтелье был очаровательный дом на Эспланад-стрит: большой сдвоенный коттедж с просторной верандой перед фасадом, круглые каннелированные колонны которой поддерживали наклонную крышу. Здание было выкрашено в ослепительно-белый цвет, наружные ставни, или jalousies, были зелеными. Во дворе, содержавшемся в безупречном порядке, произрастали цветы и растения всех видов, какие только имеются в Южной Луизиане.
Внутреннее убранство по сравнению с обстановкой обычных домов было образцовым. Полы устланы мягчайшими коврами, на дверях и окнах – пышные, изысканные занавеси. На стенах – со вкусом и понятием отобранные картины. Хрусталь, серебро, тяжелые камчатные скатерти, которые можно было ежедневно видеть на столе, являлись предметом зависти многих женщин, чьи мужья были не столь щедры, как мистер Понтелье.
Мистер Понтелье обожал прогуливаться по собственному жилищу, тщательно инспектируя различные предметы обстановки и мелочи, чтобы убедиться, что все в порядке. Он очень дорожил своим имуществом, главным образом потому, что оно принадлежало ему, и получал неподдельное удовольствие от созерцания любой картины, статуэтки, редкостной кружевной занавеси, после того как покупал эту вещь и размещал ее среди своих домашних идолов.
Во вторник после обеда (вторник был приемным днем миссис Понтелье) в дом сплошным потоком тянулись посетительницы, прибывавшие в экипажах, на трамвае[33] или пешком, если позволяли погода и расстояние. Их впускал светлокожий мальчик-мулат во фраке, державший в руках миниатюрный серебряный поднос для визитных карточек. Горничная в белом плоеном чепце предлагала гостям на выбор ликер, кофе и шоколад. Миссис Понтелье, одетая в красивое платье для приемов, весь день сидела в гостиной, принимая посетительниц. Вечером вместе с женщинами иногда заходили их мужья.
Этому порядку миссис Понтелье неукоснительно следовала вот уже шесть лет, с тех пор как вышла замуж. На неделе они с мужем в определенные вечера ходили в оперу и иногда на представления пьес.
Утром мистер Понтелье уходил из дома между девятью и десятью часами и редко возвращался раньше половины седьмого или семи вечера: ужин подавался в половине восьмого.
Как-то вечером во вторник, через несколько недель после возвращения с Гранд-Айла, супруги Понтелье сели за стол одни. Детей укладывали спать, время от времени до родителей доносился топот улепетывающих босых ножек и вслед ему – голос квартеронки, в котором слышались мягкий протест и мольба. На сей раз миссис Понтелье была не в наряде для вторничных пр