porte cochère[36]. Во всем их образе жизни, по мнению Эдны, было нечто очень французское, очень иностранное. В большом уютном салоне, протянувшемся на всю ширину здания, раз в две недели Ратиньоли устраивали для своих друзей soirée musicale[37], иногда для разнообразия дополнявшийся карточной игрой. У них был знакомый, игравший на виолончели. Второй знакомый приносил флейту, третий – скрипку, кто-то умел петь, некоторые играли на фортепиано, каждый в меру своего вкуса и мастерства. Музыкальные вечера у Ратиньолей пользовались большой известностью, и получить на них приглашение почиталось за честь.
Эдна застала приятельницу за сортировкой одежды, вернувшейся утром из прачечной. Увидев Эдну, которую без церемоний проводили к хозяйке, Адель тотчас оставила свое занятие.
– Ситэ разберет вещи не хуже меня, и вообще это ее обязанность, – заверила она Эдну, которая стала извиняться за то, что помешала.
Затем, вызвав молодую чернокожую женщину, Адель вручила ей список вещей и наказала очень внимательно сверяться с ним. Она велела обратить особое внимание на то, вернули ли батистовый носовой платок месье Ратиньоля, утерянный на прошлой неделе, а также непременно отложить в сторону предметы, требующие починки и штопки. После этого, обняв Эдну за талию, мадам Ратиньоль повела ее в парадную часть дома, в салон, где было прохладно и сладко благоухали пышные розы в вазах у камина.
Здесь, дома, в неглиже, оставлявшем ее руки почти обнаженными и демонстрировавшем роскошные, плавные изгибы белой шеи, мадам Ратиньоль выглядела прекраснее, чем когда-либо.
– Возможно, однажды я сумею написать ваш портрет, – сказала Эдна с улыбкой, когда дамы сели. Она достала рулон с набросками и стала разворачивать его. – Полагаю, мне снова следует начать работать. У меня такое чувство, будто я хотела что-то сделать. Что вы о них думаете? Как по-вашему, стоит ли взяться за это снова и поучиться еще? Я могла бы позаниматься с Лэйдпором.
Эдна понимала, что мнение мадам Ратиньоль в подобном вопросе почти ничего не стоит, что она сама не просто задумалась об этом, но уже приняла решение. Однако ей требовались слова похвалы и поощрения, которые смогут вдохнуть жизнь в ее предприятие.
– У вас огромный талант, милочка!
– Ерунда! – запротестовала весьма довольная Эдна.
– Огромный, говорю я вам! – настаивала мадам Ратиньоль, которая, сощурив глаза и склонив голову набок, один за другим рассматривала наброски сперва вблизи, а затем на расстоянии вытянутой руки. – Безусловно, этот баварский крестьянин достоин того, чтобы его вставили в рамку. А эта корзина с яблоками! Я никогда не видала такого жизнеподобия. Почти поддаешься искушению протянуть руку и взять одно из них.
Похвала приятельницы, пусть даже с осознанием Эдной истинной ценности рисунков, невольно заставила ее поддаться чувству, граничащему с самодовольством. Она отложила для себя несколько набросков, а остальные отдала мадам Ратиньоль, которая сочла, что этот подарок куда дороже, чем он стоил в действительности, и с гордостью продемонстрировала рисунки своему мужу, когда тот чуть позже явился из своей аптеки на полдник.
Месье Ратиньоль был одним из тех людей, которых называют солью земли. Его жизнелюбие было безгранично и сочеталось с добросердечием, необычайной отзывчивостью и здравым смыслом. Он и его жена говорили по-английски с акцентом, который был заметен только из-за неанглийского произношения, а также определенной тщательности и обдуманности при выборе слов. У мужа Эдны ни малейшего акцента не было. Ратиньоли прекрасно понимали друг друга. Если когда-либо и свершалось на этой планете слияние двух человеческих существ в одно, то, несомненно, именно в их союзе.
Садясь с ними за стол, Эдна подумала: «Лучше блюдо зелени»[38], хотя ей не понадобилось много времени, чтобы обнаружить на столе не блюдо зелени, но аппетитное угощение, простое, отборное и во всех отношениях удовлетворительное.
Месье Ратиньоль был рад видеть миссис Понтелье, хотя нашел, что выглядит она не так хорошо, как на Гранд-Айле, и посоветовал ей укрепляющее средство. Он много рассуждал на различные темы: немного о политике, затем о городских новостях и соседских сплетнях. Вещал с воодушевлением и серьезностью, которые придавали каждому произносимому им слову преувеличенную важность. Его супруга живо интересовалась всем, что он говорил, опускала вилку, чтобы послушать, перебивала, снимала слова у него с языка.
Расставшись с ними, Эдна почувствовала себя скорее подавленной, чем умиленной. Мимолетное видение семейной гармонии, которое предстало перед нею, не вызывало у нее ни зависти, ни тоски. Подобный образ жизни ей не подходил, и она видела в нем только ужасающую и безнадежную скуку. Ею овладело нечто вроде сострадания к мадам Ратиньоль – сожаление об этом бесцветном существовании, которое никогда не поднимало ту, которая его вела, выше уровня бессмысленного довольства, во время которого ее душу ни разу не посетило страдание, при котором она никогда не ощутит вкус безумия жизни. Эдна полуосознанно задалась вопросом, что сама она имела в виду под «безумием жизни». Эти слова мелькнули у нее в голове как некое непроизвольное, инородное внушение.
Эдна не могла не понимать, что растоптать свое обручальное кольцо и разбить хрустальную вазу о камин было очень глупо, очень по-ребячески. Вспышек, толкавших ее на подобные бессмысленные выходки, больше не случалось. Молодая женщина начала поступать так, как ей нравилось, и чувствовать то, что ей хотелось. Она прекратила проводить все вторники дома и не отдавала визиты тем, кто к ней являлся. Не прилагала тщетных усилий к тому, чтобы вести хозяйство en bonne ménagère[39], уходила из дому и возвращалась, когда ей заблагорассудится. И, насколько было возможно, потакала своим мимолетным прихотям.
Мистер Понтелье был довольно галантным мужем до тех пор, пока встречал в жене молчаливую покорность. Но ее новый, неожиданный образ действий совершенно обескураживал. Он шокировал Леонса. Затем его разозлило ее абсолютное пренебрежение своими обязанностями. Когда мистер Понтелье стал грубым, Эдна сделалась дерзкой. Она решила больше не отступать ни на шаг.
– Мне кажется, что женщина, являющаяся хозяйкой большого дома и матерью, поступает крайне неразумно, целыми днями торча в своем ателье, вместо того чтобы стараться на благо семьи.
– Мне хочется рисовать, – возразила Эдна. – Возможно, я не всегда буду этого хотеть.
– Ну так рисуй себе, ради бога! Но не посылай ко всем чертям семью! Возьми мадам Ратиньоль: она продолжает заниматься музыкой, однако не бросает на произвол судьбы все прочее. И музыкантша из нее получше, чем из тебя художница.
– Она не музыкантша, а я не художница. Я махнула на все рукой отнюдь не из-за живописи.
– А из-за чего же?
– О! Я не знаю. Оставь меня в покое. Ты мне докучаешь.
Иногда мистеру Понтелье приходила в голову мысль, не делается ли понемногу его жена психически неуравновешенной. Он ясно видел, что она не в себе. Вернее, он не мог видеть, что в действительности Эдна становится собой и день за днем сбрасывает с себя то фальшивое «я», в которое все мы облекаемся, как в одежду, и появляемся в ней перед миром.
Мистер Понтелье оставил жену в покое, как она просила, и ушел к себе в контору. Эдна тоже поднялась в свое ателье – светлую комнату на верхнем этаже дома. Она работала с большой энергией и увлеченностью, не добиваясь, однако, того результата, который хоть сколько-нибудь удовлетворял ее.
На какое-то время она поставила на службу искусству всех домочадцев. Ей позировали сыновья. Сперва это занятие казалось им забавным, но вскоре оно утратило свою привлекательность, когда мальчики обнаружили, что это вовсе не игра, затеянная специально для их развлечения. Перед мольбертом Эдны часами просиживала квартеронка, терпеливая, как дикарь, за детьми же присматривала горничная, а в гостиной копилась пыль. Но и горничная отслужила свой срок в качестве модели, когда Эдна заметила, что ее спина и плечи вылеплены по классическим канонам, и волосы, выбивавшиеся из-под чепца, стали для нее источником вдохновения. Работая, Эдна порой тихонько напевала: «Ah! Si tu savais!»
Это пробуждало в ней воспоминания. Она снова слышала плеск воды, хлопанье па́руса. Видела отблески луны на поверхности залива и чувствовала мягкие, порывистые дуновения горячего южного ветра. Едва заметный ток желания пробегал по ее телу, кисть чуть не падала из пальцев, и глаза загорались огнем.
Случались дни, когда Эдна бывала очень счастливой, сама не зная почему. Она была счастлива, что живет и дышит, и все ее существо будто сливалось в единое целое с солнечным светом, красками, ароматами, благодатным теплом прекрасного южного дня. Тогда ей нравилось бродить в одиночестве по странным и незнакомым местам. Она открыла для себя множество солнечных, дремотных уголков, созданных для того, чтобы мечтать там. И как же отрадно оказалось мечтать в уединении и тишине.
Случались дни, когда Эдна бывала несчастной, также сама не зная почему. Ей чудилось, что не стоит ни радоваться, ни сожалеть о том, что она живет и дышит. Жизнь представлялась гротескной неразберихой, а люди – червями, слепо ползущими навстречу неизбежной гибели. В такие дни она не могла ни работать, ни лелеять грезы, волновавшие и будоражившие ее.
Именно в таком настроении Эдна пустилась на поиски мадемуазель Райс. Она не позабыла неприятного впечатления, оставшегося у нее с их последней встречи, но тем не менее испытывала желание увидеть эту даму – прежде всего для того, чтобы послушать ее игру. Она отправилась разыскивать пианистку в довольно ранний час, сразу после полудня. К сожалению, визитную карточку мадемуазель Райс Эдна то ли куда-то дела, то ли потеряла, и, узнав ее местожительство из адресной книги, выяснила, что та живет неподалеку, на Бьенвиль-стрит. Однако адресная книга, попавшая ей в руки, была в лучшем случае прошлогодняя, и, наведавшись по указанному адресу, Эдна обнаружила, что дом населяет респектабельное семейство мулатов, сдававших