– Я получила письмо от вашего друга, – сообщила она, добавляя в кофе Эдны сливки и протягивая ей чашку.
– От моего друга?
– Да, от вашего друга, Робера. Он написал мне из Мехико.
– Написал ва́м? – изумленно переспросила Эдна, машинально помешивая кофе.
– Да, мне. А почему бы и нет? Не размешивайте, не то кофе остынет; пейте. Хотя это письмо вполне можно было отправить и вам: оно с начала до конца посвящено одной лишь миссис Понтелье.
– Дайте же взглянуть на него! – умоляюще воскликнула молодая женщина.
– Нет. Письмо – достояние только того, кто его написал, и того, кому оно адресовано.
– Разве не вы только что сказали, что оно с начала до конца посвящено мне?
– Письмо о вас, но не для вас. «Вы не видели миссис Понтелье? Как она выглядит?» – спрашивает Робер. «Как говорит миссис Понтелье…» Или: «Как однажды заметила миссис Понтелье…» «Если миссис Понтелье зайдет к вам, сыграйте для нее тот шопеновский „Экспромт“, мой любимый. Я слышал его здесь пару дней назад, но вы исполняете его иначе. Мне очень хотелось бы знать, взволнует ли он ее» и так далее, точно Робер полагает, что мы постоянно находимся в обществе друг друга.
– Дайте взглянуть на письмо.
– О нет.
– Вы на него ответили?
– Нет.
– Дайте взглянуть.
– Нет и еще раз нет.
– Тогда сыграйте для меня «Экспромт».
– Уже поздновато. В котором часу вам нужно быть дома?
– Время меня не волнует. Ваш вопрос не слишком-то вежлив. Сыграйте «Экспромт»!
– Но вы ничего не рассказали о себе. Чем вы занимаетесь?
– Живописью! – засмеялась Эдна. – Я становлюсь художницей. Только представьте!
– Ах! Художницей! Ну и претензии у вас, мадам.
– Почему претензии? Вы думаете, я не могу стать художницей?
– Я знаю вас не настолько хорошо, чтобы судить. Мне ничего не известно ни про ваш талант, ни про темперамент. Чтобы быть художником, требуется много качеств; необходимо обладать многими дарами – безусловными, а не теми, что приобретены собственными усилиями. А кроме того, чтобы добиться успеха, художник должен обладать отважной душой.
– Что значит «отважная душа»?
– Отважная, ma foi! Смелая душа. Душа, которая дерзает и сопротивляется.
– Покажите мне письмо и сыграйте для меня «Экспромт». Видите, мне присуще упорство. Принимается ли это качество в расчет в искусстве?
– Оно принимается в расчет глупой старухой, которую вы покорили, – ответила мадемуазель со своим конвульсивным смехом.
Письмо оказалось тут же, под рукой, в ящике маленького столика, на который Эдна только что поставила кофейную чашку. Мадемуазель выдвинула ящик столика и вынула оттуда верхнее письмо. Она вложила его в руки Эдны, больше ничего не говоря, встала и подошла к фортепиано.
Мадемуазель сыграла чувствительную интерлюдию. Это была импровизация. Музыкантша сидела за инструментом на низком табурете, из-за чего линии и изгибы ее тела сделались неграциозными, придавая ему уродливый вид. Постепенно и незаметно интерлюдия перетекла в тихие вступительные минорные аккорды шопеновского «Экспромта».
Эдна не уловила ни начала, ни конца «Экспромта». Она сидела в углу дивана и в угасающем свете дня читала письмо Робера. От Шопена мадемуазель перешла к трепетным любовным нотам песни Изольды и снова вернулась к «Экспромту» с его проникновенным и щемящим томлением.
В маленькой комнате сгущались тени. Музыка становилась причудливой и фантастичной – тревожной, настойчивой, печальной и жалобной. Тени все уплотнялись. Музыка наполняла комнату. Она плыла в ночи над крышами домов, над изгибом реки, исчезая в безмолвной вышине.
Эдна плакала – плакала так же, как однажды в полночь на Гранд-Айле, когда в ней пробудились странные новые голоса. Взволнованная, она поднялась, чтобы уйти.
– Могу я прийти еще, мадемуазель? – спросила молодая женщина с порога.
– Приходите, когда пожелаете. Будьте осторожны: на лестнице темно, не споткнитесь.
Мадемуазель вернулась в комнату и зажгла свечу. Письмо Робера валялось на полу. Она наклонилась и подняла его. Лист было измят и влажен от слез. Мадемуазель разгладила письмо, снова вложила его в конверт и убрала в выдвижной ящик.
Как-то утром по пути в центр города мистер Понтелье заглянул к своему старому другу и семейному врачу доктору Манделе. Доктор уже мало принимал пациентов и, как говорится, почивал на лаврах. Оставив активную медицинскую практику своим помощникам и младшим коллегам, он пользовался репутацией врача скорее мудрого, чем искусного, и к нему весьма охотно обращались за консультацией. Он все еще посещал несколько семейств, связанных с ним узами дружбы, когда им требовались врачебные услуги. Среди них были и Понтелье.
Мистер Понтелье застал доктора за чтением у открытого окна кабинета. Дом почтенного джентльмена находился на порядочном удалении от улицы, в глубине чудесного сада, а потому под окном кабинета царили тишина и покой. Доктор был великим книгочеем. Он недовольно уставился поверх очков на вошедшего, задаваясь вопросом, у кого хватило дерзости побеспокоить его в столь ранний час.
– А, Понтелье! Надеюсь, вы не больны. Проходите и садитесь. С какими новостями вы сегодня утром?
Доктор Манделе был дородным мужчиной с копной седых волос и маленькими голубыми глазками, лишившимися с возрастом былой яркости, но не утратившими проницательности.
– О! Я никогда не болею, доктор. Вы же знаете, что я из двужильной породы – старинного креольского рода Понтелье, которые со временем усыхают и в конце концов их уносит ветром. Я пришел проконсультироваться, вернее, не проконсультироваться, а поговорить с вами об Эдне. Ума не приложу, что с ней такое.
– Мадам Понтелье занедужила? – изумился доктор. – Да ведь я видел ее – по-моему, неделю назад: она шла по Канал-стрит и показалась мне воплощением здоровья.
– Да-да, выглядит она вполне здоровой, – отозвался мистер Понтелье, подаваясь вперед и катая между ладонями свою трость. – Однако ведет себя плохо. Она странная, не похожа сама на себя. Я не могу ее понять, вот и подумал, что, может быть, вы мне поможете.
– И как же она себя ведет?
– Ну, объяснить это нелегко. – Мистер Понтелье снова откинулся на спинку стула. – Она совершенно запустила домашнее хозяйство.
– Ну-ну, не все женщины одинаковы, мой дорогой Понтелье. Мы должны учитывать…
– Мне это известно. Я же сказал, что не могу объяснить. Изменилось ее отношение – ко мне, ко всему и всем. Вы ведь знаете, у меня горячий нрав, но я не желаю браниться или грубить женщине, тем более собственной жене, однако меня довели до этого, и после того, как я выставил себя негодяем, мне дьявольски плохо. Из-за нее мне чертовски неуютно, – возбужденно продолжал он. – Она вбила себе в голову какое-то понятие о непреложных правах женщин, а еще – вы понимаете – мы встречаемся утром за завтраком.
Старый джентльмен поднял косматые брови, выпятил толстую нижнюю губу и постучал по подлокотникам подушечками пальцев.
– Что вы ей сделали, Понтелье?
– Сделал? Parbleu![43]
– Не общается ли она в последнее время с псевдоинтеллектуалками – сверхдуховными возвышенными существами? – с улыбкой осведомился доктор. – Моя жена рассказывала мне о них…
– В том-то и беда, – перебил его мистер Понтелье, – что Эдна ни с кем не общается. Она отказалась от своих вторников, забыла всех знакомых и бродит сама по себе, странствует в трамваях, возвращаясь с наступлением темноты. Говорю вам, она странная. Мне это не нравится. Я беспокоюсь.
Это заставило доктора взглянуть на дело в новом свете.
– А наследственность? – серьезно осведомился он. – У ее предков никаких странностей не наблюдалось, верно?
– О, разумеется, нет! Эдна происходит из здорового старинного пресвитерианского рода в Кентукки. Старый джентльмен, ее отец, я слышал, искупал свои грехи за неделю воскресными молитвами. Я точно знаю, что его рысаки буквально летали на самых прекрасных фермерских угодьях в Кентукки, которые я когда-либо видел. Маргарет – вы ее знаете – само пресвитерианство в чистом виде. А младшая – нечто вроде мегеры. Кстати, через пару недель она выходит замуж.
– Отправьте жену на свадьбу, – предложил доктор, провидя удачное решение. – Пусть какое-то время побудет среди своих: это пойдет ей на пользу.
– Именно этого я и хочу. Но Эдна не поедет на свадьбу. Она говорит, что свадьба – одно из самых прискорбных зрелищ на свете. Хорошенькие вещи говорит жена своему мужу! – воскликнул мистер Понтелье, снова раздражаясь при этом воспоминании.
– Понтелье, – произнес доктор после минутного раздумья, – оставьте-ка жену на некоторое время в покое. Не дергайте ее и не позволяйте ей дергать вас. У женщины, мой дорогой друг, весьма своеобразный и тонкий организм, а у чувствительной и высокоорганизованной женщины, каковой, насколько мне известно, является миссис Понтелье, особенно своеобразный. Чтобы успешно ладить с женщинами, необходим вдохновенный психолог. А когда с их причудами пытаются совладать обычные люди вроде вас и меня, ничего путного не выходит. Большинство женщин переменчивы и капризны. У вашей жены появилась мимолетная блажь, вызванная некой причиной или причинами, которые нам с вами не нужно пытаться постигнуть. Но это благополучно пройдет, особенно если вы оставите ее в покое. А пока отправьте ее ко мне.
– О! Я не смогу этого сделать: для этого нет причин, – возразил мистер Понтелье.
– Тогда я сам навещу вас и взгляну на нее, – предложил доктор. – Как-нибудь вечерком приду к ужину en bon ami[44].
– Сделайте одолжение! Когда вас ждать? Скажем, в четверг. Придете в четверг? – спросил мистер Понтелье, вставая и собираясь откланяться.
– Прекрасно, в четверг. Возможно, у жены имеется какое-нибудь приглашение на четверг. В таком случае я дам вам знать. Если же нет, можете меня ожидать.