На улице, где не было отблесков очага и мягкого света лампы, царила холодная, мрачная ночь. Шагая во тьме домой, доктор плотнее запахнул на груди свой старомодный плащ. Он знал своих ближних лучше, чем большинство людей; ведал ту внутреннюю жизнь, которая столь редко открывается постороннему взгляду. Он сожалел, что принял приглашение Понтелье. Доктор дряхлел и нуждался в отдыхе и душевном спокойствии. Он не желал, чтобы ему навязывали чужие тайны.
– Надеюсь, это не Аробен, – на ходу бормотал старик себе под нос. – Заклинаю небеса: только не Алсе Аробен.
У Эдны с отцом произошел жаркий, почти ожесточенный спор по поводу ее отказа присутствовать на свадьбе сестры. Мистер Понтелье не пожелал вмешиваться и использовать свои влияние и авторитет. Он последовал совету доктора Манделе и позволил жене делать все, что ей заблагорассудится. Полковник упрекал Эдну в недостатке дочерней доброты и почтения, отсутствии сестринской привязанности и женской участливости. Доводы его были натянутыми и неубедительными. Пожилой джентльмен считал маловероятным, что Дженет примет какие бы то ни было оправдания, забыв, что Эдна ни единого и не предложила. Он сомневался, что Дженет когда-нибудь заговорит с Эдной, и был уверен, что и Маргарет последует ее примеру.
И когда полковник со своим свадебным костюмом и подарками, своими надставленными плечами, чтением Библии, пуншами и скучными проклятиями наконец отбыл восвояси, Эдна была рада избавиться от отца.
Мистер Понтелье вскоре последовал за ним. Он намеревался посетить свадьбу по пути в Нью-Йорк и попытаться любыми средствами хоть как-то искупить необъяснимый поступок Эдны.
– Вы слишком снисходительны, Леонс, слишком снисходительны, – заявил полковник. – Авторитет и принуждение – вот что вам необходимо. Проявите твердость и строгость. Это единственный способ совладать с женой. Поверьте мне на слово.
Полковник, вероятно, и не догадывался, что сам свел свою жену в могилу. У мистера Понтелье имелось смутное подозрение на сей счет, о котором он счел излишним упоминать в тот день.
Отлучке мужа Эдна радовалась не так сильно, как отъезду отца. С приближением дня, когда тот должен был сравнительно надолго ее покинуть, она становилась все мягче и ласковее, перебирала в памяти многочисленные свидетельства его внимания к ней и неоднократные проявления им пылкой привязанности. Беспокоилась о его здоровье и благополучии. Деловито хлопотала, занималась его гардеробом, волновалась о плотном нижнем белье, совсем как мадам Ратиньоль в подобных обстоятельствах. Расплакалась, когда он уезжал, называя его милым добрым другом, и была совершенно уверена, что очень скоро затоскует и отправится к нему в Нью-Йорк.
Однако когда она очутилась в полном одиночестве, на нее снизошло лучезарное спокойствие. Ее покинули даже дети. Приехала старая мадам Понтелье и увезла их вместе с квартеронкой в Ибервиль. Почтенная дама не рискнула заявить, что опасается, как бы во время отсутствия Леонса мальчики не оказались совсем заброшенными, она едва осмеливалась так думать. Бабушка, даже слегка свирепая в своей привязанности к внукам, страшно соскучилась по ним. Прося отправить к ней мальчиков, она сказала, что не желает, чтобы они «росли на тротуарах». Ей хотелось, чтобы ребята изучили этот край с его ручьями, полями, лесами и такой притягательной для юных душ свободой. Чтобы они вкусили той жизни, которую знал и любил их отец, когда был маленьким.
Когда Эдна наконец осталась одна, у нее вырвался громкий, неподдельный вздох облегчения. Ее охватило чувство, дотоле ей незнакомое, но совершенно восхитительное. Она прошлась по всему дому, переходя из одной комнаты в другую, как будто впервые его осматривала. Испытала разные стулья и кушетки, точно никогда раньше не сидела и не лежала на них. Обошла здание снаружи, проверяя, надежно ли заперты окна и ставни, в порядке ли они. Дорожки в саду были мокрые, и Эдна позвала горничную, чтобы та принесла ей галоши. И долго оставалась в саду, склонялась над клумбами, окучивала и подрезала растения, собирала мертвые сухие листья. Из дому выбежал маленький песик, принадлежавший детям, и стал мешать ей, путаясь у нее под ногами. Она бранила его, смеялась, играла с ним. Сад изумительно благоухал и выглядел в лучах послеполуденного солнца таким прекрасным. Эдна сорвала все яркие цветы, какие смогла найти, и пошла с ними в дом, а следом за нею потрусил и песик.
Даже кухня внезапно приобрела занимательность, какой Эдна никогда раньше в ней не замечала. Она явилась сюда, чтобы дать указания кухарке: велеть, чтобы мясник отныне приносил гораздо меньше мяса, и что хлеба, молока и остального продовольствия теперь нужно вдвое меньше обычного. Женщина сообщила кухарке, что сама она во время отсутствия мистера Понтелье будет очень занята, и попросила ту принять все попечение о съестных припасах на свои плечи.
В тот вечер Эдна ужинала одна. Канделябр с несколькими свечами в центре стола давал столько света, сколько ей требовалось. За пределами круга света, в котором она находилась, просторная столовая выглядела мрачной и темной. Кухарка, в которой пробудилось рвение, приготовила изумительный ужин – сочную вырезку а́ point[47]. Вино было вкусное, marron glacé[48] прямо-таки бесподобные. К тому же было весьма приятно ужинать в удобном пеньюаре.
Эдна с некоторой сентиментальностью размышляла о Леонсе, детях и гадала, чем они теперь занимаются. Скормив песику один-два лакомых кусочка, она задушевно побеседовала с ним об Этьене и Рауле. Тот был безмерно изумлен и восхищен этими дружескими авансами и выразил свою признательность визгливым тявканьем и лихорадочным возбуждением.
После ужина Эдна сидела в библиотеке и читала Эмерсона, пока ее не стало клонить в сон. Она поняла, что совсем забросила книги, и теперь, когда она полностью принадлежала себе и могла распоряжаться временем по собственному усмотрению, решила заново заняться своим умственным развитием.
Приняв освежающую ванну, Эдна отправилась спать. И когда она свернулась клубочком под пуховым одеялом, ее охватило ощущение такого покоя, какого она раньше никогда не испытывала.
Когда погода была мрачная и пасмурная, рисовать Эдна не могла. Чтобы созреть и довести свое настроение до необходимого состояния, ей требовалось солнце. Она достигла того этапа, когда, кажется, уже не имела нужды нащупывать дорогу, и, если бывала в ударе, работала уверенно и легко. А будучи лишенной честолюбия и не стремясь к успеху, получала удовлетворение от самой работы.
В дождливые или унылые дни Эдна выходила на улицу в поисках общества друзей, которых завела на Гранд-Айле. Или же оставалась дома и лелеяла настроение, которое становилось все более привычным для ее спокойствия и душевного равновесия. Его нельзя было назвать отчаянием, но Эдне казалось, что жизнь проходит мимо, нарушая или не выполняя все свои обещания. Однако бывали и другие дни, когда она прислушивалась к новым обещаниям, которые давала ей молодость, соблазнялась и обманывалась ими.
Она снова и снова посещала бега. Однажды ясным днем за нею в экипаже Аробена заехали сам Алсе Аробен и миссис Хайкемп. Последняя, светская дама, однако при этом женщина непосредственная и умная, была высокой стройной блондинкой лет сорока с невозмутимыми манерами и голубыми навыкате глазами. У нее была дочь, служившая ей предлогом для того, чтобы вращаться в обществе светских молодых людей. Одним из них являлся Алсе Аробен, завсегдатай ипподрома, оперы и модных клубов. Его глаза светились постоянной улыбкой, которая редко не пробуждала у тех, кто смотрел в них и слушал его жизнерадостный голос, ответной веселости. Его отличали спокойные, иногда чуть развязные манеры. У него была хорошая фигура и привлекательное лицо, не обремененное глубиной мысли и чувства; одевался он как обычный светский мужчина.
Встретив Эдну с отцом на бегах, Аробен стал неумеренно восхищаться Эдной. Он был знаком с нею и раньше, но до того дня она казалась ему неприступной. Именно по его наущению миссис Хайкемп заехала к миссис Понтелье и позвала ее вместе с ними в Жокей-клуб, чтобы присутствовать на главном состязании сезона.
Возможно, иные посетители ипподрома и знали рысаков не хуже Эдны, но в этом обществе таковых определенно не имелось. Миссис Понтелье села между своими спутниками как самый авторитетный знаток. Она смеялась над претензиями Аробена и сетовала на невежество миссис Хайкемп. Беговая лошадь с детства была ее близким другом и товарищем. В памяти миссис Понтелье возродились и ожили атмосфера конюшен и запах поросшего мятликом паддока[49]. Когда перед ними иноходью бежали холеные мерины, Эдна, совсем как ее отец, не сознавала, что́ говорит. Она делала чрезвычайно высокие ставки, и фортуна была к ней благосклонна. На ее щеках и в глазах полыхало пламя азарта, проникая, точно дурманящее зелье, в кровь и мозг. Окружающие поворачивали головы, чтобы посмотреть на нее, и немало людей чутко прислушивались к ее восклицаниям, надеясь таким образом получить уклончивую, но столь желанную подсказку. Аробен заразился этим волнением, которое притягивало его к Эдне как магнит. Миссис Хайкемп с ее безразличным взглядом и приподнятыми бровями, как обычно, хранила невозмутимость.
Эдну уговорили остаться на ужин у миссис Хайкемп. Аробен тоже остался и отослал свой экипаж. Ужин прошел тихо и скучно, если не считать энергичных стараний Аробена оживить обстановку. Миссис Хайкемп выразила сожаление по поводу отсутствия на бегах своей дочери и попыталась объяснить ей, что́ она пропустила, отправившись вместо ипподрома на «дантовские чтения». Девушка поднесла к носу листик герани и ничего не ответила, но вид у нее был всезнающий и уклончивый. Мистер Хайкемп, невзрачный лысый мужчина, говорил, только если не мог отмалчиваться. Он был необщителен. Миссис Хайкемп по отношению к мужу была преисполнена утонченной любезности и предупредительности. Бо́льшую часть своих реплик за столом она адресовала ему. После ужина супруги отправились в библиотеку и при свете лампы вместе читали вечерние газеты. Молодежь же, устроившись в соседней гостиной, болтала. Мисс Хайкемп исполнила на фортепиано несколько отрывков из Грига. Казалось, она уловила лишь холодность композитора, но не его поэтичность. Слушая ее, Эдна не могла отделаться от мысли, не утратила ли она вкус к музыке.