Горло у мадемуазель было обмотано куском красной фланели. Из-за прострела ей приходилось наклонять голову вбок.
– Я выпью бренди, – кивнула дрожащая Эдна, снимая перчатки и боты. Она залпом, как мужчина, осушила бокал. После чего, опустившись на неудобный диван, сообщила: – Мадемуазель, я уезжаю из своего дома на Эспланад-стрит.
– А! – произнесла музыкантша, не удивившись и не особенно заинтересовавшись.
Казалось, ее никогда ничто не поражало. Она пыталась поправить букетик фиалок, выбившийся из прически. Эдна усадила мадемуазель на диван и с помощью шпильки, вынутой из собственных волос, вернула потрепанные искусственные цветы на обычное место.
– Вы разве не удивлены?
– Не особенно. Куда вы отправитесь? В Нью-Йорк? В Ибервиль? К своему отцу в Миссисипи? Куда?
– В маленький четырехкомнатный домик всего в двух шагах отсюда, за углом, – рассмеялась Эдна. – Всякий раз, как я прохожу мимо, он выглядит таким уютным, заманчивым и умиротворенным… И вот его сдают внаем. Мне надоело заботиться о нашем огромном доме. И вообще, он никогда не казался мне моим. С ним хлопот невпроворот. Приходится держать слишком много прислуги. Я от нее устала.
– Истинная причина не в этом, ma belle[50]. Нет смысла мне лгать. Настоящей причины я не знаю, но правды вы мне не сказали.
Эдна не протестовала и не пыталась оправдаться.
– Дом, деньги, которые на него тратятся, не мои. Разве этого мало?
– Они принадлежат вашему мужу, – возразила мадемуазель, пожимая плечами и саркастически поднимая брови.
– О! Вижу, вас не обмануть. Тогда я вам объясню: это каприз. У меня есть небольшие собственные средства, доставшиеся мне от матери, которые отец высылает мне понемногу. Этой зимой я выиграла крупную сумму на бегах, к тому же начинаю продавать свои рисунки. Лэйдпор все больше доволен моими работами. Он говорит, что они обретают убедительность и индивидуальность. Сама я не могу об этом судить, но чувствую: легкости и уверенности у меня прибавилось. Однако, как я уже сказала, у меня уже довольно много купили через Лэйдпора. Я смогу жить в этом крошечном домике практически на гроши, с одной служанкой. Старая Селестина, которая время от времени работает у меня, говорит, что останется со мной и будет хозяйничать. Я знаю, мне понравится… понравится ощущение свободы и независимости.
– Что говорит ваш муж?
– Он еще не знает. Я приняла решение только сегодня утром. Он, без сомнения, подумает, что я рехнулась. Возможно, вы тоже.
Мадемуазель медленно покачала головой.
– Истинная причина мне пока не ясна, – осторожно заметила она.
Эдне она тоже была не совсем ясна, однако сама открылась ей, когда молодая женщина посидела некоторое время в молчании. Инстинкт побуждал ее, отказавшись от своей преданности, отвергнуть и мужнины благодеяния. Она не знала, как все устроится, когда Леонс вернется. Должно было, предстоит соглашение, объяснение. Условия каким-то образом уладятся, считала Эдна. Но, что бы ни случилось, она решила больше никогда не принадлежать никому, кроме самой себя.
– Прежде чем покинуть старый дом, я устрою грандиозный ужин! – воскликнула Эдна. – Вам придется на него прийти, мадемуазель. Я подам вашу любимую еду и напитки. В кои-то веки мы будем петь, смеяться и веселиться. – И у нее вырвался вздох, исходивший из самых глубин ее существа.
Если в промежутке между визитами Эдны мадемуазель получила письмо от Робера, она безо всяких просьб отдаст ей его. А сама, пока молодая женщина читает послание, сядет за фортепиано и будет играть то, что подскажет ей настроение.
Маленькая плита ревела; она раскалилась докрасна, и шоколад в кастрюльке шипел и брызгался. Эдна подошла и открыла дверцу плиты, а мадемуазель встала, вытащила из-под бюста Бетховена письмо и протянула его Эдне.
– Еще одно! Так скоро! – воскликнула молодая женщина, и глаза ее восторженно засияли. – Скажите, мадемуазель, он знает, что я читаю его письма?
– Боже упаси! Он бы рассердился и больше не стал мне писать, если бы так думал. Вам он пишет? Ни единой строчки. Посылает вам сообщения? Ни единого слова. Это потому, что он любит вас, бедная глупышка, и пытается забыть, поскольку вы не свободны, чтобы внимать или принадлежать ему.
– Тогда зачем вы показываете мне его письма?
– Разве не вы умоляли об этом? Могу ли я в чем-нибудь вам отказать? О! Вам меня не обмануть. – И мадемуазель подошла к своему любимому инструменту и начала играть. Эдна не сразу обратилась к письму. Некоторое время она сидела, держа его в руке, и музыка, подобно сияющим лучам, пронизывала все ее существо, согревая и освещая темные уголки души. Она готовила Эдну к радости и ликованию.
– О! – воскликнула молодая женщина, роняя письмо на пол. – Почему вы мне не сказали? – Она приблизилась к мадемуазель и схватила ее руки, оторвав их от клавиш. – О! Нехорошая! Злая! Почему вы мне не сказали?
– Что он возвращается? Подумаешь, новость, ma foi! Я удивляюсь, что он не приехал раньше.
– Но когда, когда?! – нетерпеливо вскрикнула Эдна. – Он не пишет.
– Он пишет: «очень скоро». Вы знаете это не хуже меня. Все это есть в письме.
– Но почему? Почему он приезжает? О, я бы подумала… – Эдна быстро подхватила письмо с пола и принялась перебирать листки, ища причину, оставшуюся неназванной.
– Будь я молода и влюблена в мужчину, – сказала мадемуазель и, повернувшись на табурете и зажав между колен жилистые руки, воззрилась на Эдну, сидевшую на полу с письмом, – мне кажется, это был бы некий grand esprit[51], человек с высокими целями и способностью их достигать, тот, кто поставлен достаточно высоко, чтобы привлекать внимание окружающих. Будь я молода и влюблена, я, верно, никогда не сочла бы достойным своего поклонения мужчину заурядного масштаба.
– На сей раз это вы лжете и пытаетесь ввести меня в заблуждение, мадемуазель, либо же вы никогда не были влюблены и ничего об этом не ведаете. С чего вы взяли, – продолжала Эдна, обхватив колени руками и заглядывая в сморщенное лицо мадемуазель, – что женщина знает, за что она любит? С чего вы взяли, что она выбирает? Что она говорит себе: «Вперед! Вот выдающийся государственный деятель с задатками президента, обязательно надо влюбиться в него» или «Я отдам сердце этому знаменитому музыканту, который у всех на устах, либо тому финансисту, который контролирует мировые денежные рынки»?
– Вы умышленно меня не понимаете, ma reine[52]. Вы влюблены в Робера?
– Да. – Эдна впервые призналась в этом, и лицо ее залила краска, покрывшая щеки красными пятнами.
– Почему? Почему вы его любите, когда не должны этого делать?
Эдна одним-двумя легкими движениями стала перед мадемуазель Райс на колени, и та заключила пламенеющее лицо в свои ладони.
– Почему? Да потому что у него каштановые волосы с залысинами. Потому что он хлопает глазами и нос у него слегка несоразмерный. Потому что у него две губы, квадратный подбородок, а один мизинец не выпрямляется из-за того, что в юности он переусердствовал, играя в бейсбол. Потому что…
– Короче говоря, любите, потому что любите, – рассмеялась мадемуазель. – Что станете делать, когда он вернется?
– Делать? Ничего, лишь радоваться и наслаждаться тем, что я живу.
Эдна уже теперь, при одной мысли о его возвращении, радовалась и наслаждалась тем, что живет. Когда по пути домой она шагала по мокрым улицам, пасмурное, тяжелое небо, еще несколько часов назад угнетавшее ее, казалось ободряющим и живительным. Женщина зашла к кондитеру и заказала для детей в Ибервиль огромную коробку конфет. Она вложила в коробку открытку, на которой настрочила ласковое письмецо, послав сыновьям множество поцелуев.
Вечером Эдна написала обворожительное письмо мужу, в котором сообщала о своем намерении перебраться на время в маленький домик за углом, а перед отъездом устроить прощальный ужин и выражала сожаление, что Леонса не будет рядом, чтобы разделить с нею хлопоты, помочь с составлением меню и развлечением гостей. Письмо получилось ослепительно жизнерадостным и бодрым.
– Что с вами? – спросил Аробен в тот вечер. – Я никогда не заставал вас в таком радостном настроении.
Эдна, к тому времени уже устав, полулежала в шезлонге перед камином.
– Вы разве не знаете, что предсказатель погоды сообщил нам, будто мы очень скоро увидим солнце?
– Что ж, это, пожалуй, веская причина, – согласился молодой человек. – Вы все равно не назвали бы мне другую, умоляй я вас даже весь вечер напролет.
С этими словами Аробен, сидевший рядом на низеньком табурете, слегка коснулся пряди волос, упавшей Эдне на лоб. Ей понравилось прикосновение его пальцев к ее волосам, и, отзываясь на него, она смежила веки.
– На днях я намерена собраться с мыслями и попытаться наконец определить, к какому типу женщин принадлежу. Ведь, откровенно говоря, я этого не знаю. По всем известным мне представлениям, я дьявольски порочная представительница своего пола. Но почему-то не могу убедить себя в этом. Я должна хорошенько поразмыслить.
– Не должны, – возразил Аробен. – Что проку? Зачем утруждать себя раздумьями, когда я и без того могу сказать вам, что́ вы за женщина.
Пальцы его время от времени спускались ниже, к ее жарким, гладким щекам и твердому, слегка располневшему и отяжелевшему подбородку.
– Ну да! Вы начнете твердить, что я восхитительна, и всячески льстить мне. Не утруждайте себя.
– Нет, я не скажу вам ничего подобного, хотя не солгал бы, если бы и сказал.
– Вы знакомы с мадемуазель Райс? – некстати осведомилась Эдна.
– С этой пианисткой? Я знаю ее в лицо. И слышал, как она играет.
– Иногда она под видом шутки говорит странные вещи, которым поначалу не придаешь значения, но позднее обнаруживаешь, что думаешь о них.