– О! Вы знаете, что мне хочется остаться, если вы позволите! – воскликнул Робер.
Линии вновь обрели плавность. Эдна рассмеялась, подошла и положила руку ему на плечо.
– Сейчас я впервые увидела прежнего Робера. Пойду отдам распоряжения Селестине.
Она поспешила прочь, чтобы приказать Селестине приготовить еще один прибор. И даже отправила ее на поиски каких-нибудь лакомств, которых для себя никогда не требовала. А также велела с особой тщательностью варить кофе и делать омлет.
Когда Эдна вернулась, Робер просматривал журналы, наброски и другие вещи, в беспорядке громоздившиеся на столе. Он взял в руки какую-то фотографию и воскликнул:
– Алсе Аробен! Что, во имя всего святого, делает здесь его снимок?!
– Однажды я пыталась сделать эскиз его головы, – ответила Эдна, – и он решил, что мне сможет помочь фотография. Это было еще в том доме. Мне казалось, что эта карточка осталась там. Должно быть, я нечаянно захватила ее вместе со своими рисовальными принадлежностями.
– Мне представляется, что по окончании работы вам следовало бы вернуть ему снимок.
– О! У меня великое множество подобных снимков. Мне в голову не приходит их возвращать. Они ничего для меня не значат.
– По-моему… – Робер продолжал смотреть на фотографию. – Вы полагаете, его голова стоит того, чтобы ее изображать? Он друг мистера Понтелье? Вы никогда не говорили, что знакомы с ним.
– Он не друг мистера Понтелье. Он мой друг. Я давно его знаю – вернее, лишь с недавних пор хорошо с ним знакома. Но я бы предпочла поговорить о вас и узнать, что вы видели, делали и чувствовали в Мексике.
Робер отложил снимок в сторону.
– Я видел волны и белый пляж Гранд-Айла, тихую, поросшую травой улочку Шеньера, старый форт на Гранд-Терре. Я работал как автомат и чувствовал себя потерянным. Там не происходило ничего интересного.
Эдна оперлась лбом на руку, прикрывая глаза от света.
– А что вы видели, делали и чувствовал все эти дни? – спросил Робер.
– Я видела волны и белый пляж Гранд-Айла, тихую, поросшую травой улочку Шеньер-Каминада, старый солнечный форт на Гранд-Терре. Я работала чуть более осмысленно, чем автомат, и все же ощущала себя потерянной. Со мной не произошло ничего интересного.
– Миссис Понтелье, вы жестоки, – с чувством произнес Робер, закрывая глаза и прислоняясь головой к спинке стула. Пока старая Селестина не объявила, что ужин подан, оба не проронили ни слова.
В столовой было очень тесно. Эднин круглый стол красного дерева мог бы почти заполнить собой это пространство. Сейчас же тут помещался небольшой обеденный стол, расстояние от которого до кухни, каминной полки, маленького буфета и боковой двери, ведшей в мощенный кирпичом узкий дворик, составляло всего пару шагов.
После объявления о поданном ужине обоих сковала некая церемонность. Разговоров о личном больше не было. Робер вспоминал разные случаи из своей жизни в Мексике, а Эдна рассказывала о происшедших в его отсутствие событиях, которые могли бы его занять. Ужин был самый обычный, если не считать нескольких деликатесов, за которыми посылали служанку. Старая Селестина с tignon[66] на голове ковыляла из столовой в кухню и обратно, проявляя живой интерес к беседе. Время от времени она задерживалась, чтобы на местном наречии поболтать с Робером, которого знавала еще мальчиком.
Он вышел в находящийся по соседству табачный киоск купить папиросную бумагу, а по возвращении обнаружил, что Селестина уже подала в гостиную черный кофе.
– Пожалуй, мне не следовало возвращаться, – сказал молодой человек. – Когда я вам надоем, гоните меня прочь.
– Вы никогда мне не надоедаете. Вероятно, вы позабыли те долгие часы на Гранд-Айле, на протяжении которых мы освоились друг с другом и привыкли быть вместе.
– Я помню все, что было на Гранд-Айле, – проговорил Робер, сворачивая сигарету и не глядя на молодую женщину.
Он положил на стол свой кисет – изумительное шитое шелком изделие, явно сделанное женскими руками.
– Раньше вы держали табак в резиновом кисете, – заметила Эдна, беря вещицу в руки и рассматривая вышивку.
– Да, он потерялся.
– А где вы купили этот? В Мексике?
– Его подарила мне одна веракрусская девушка, они очень щедрые, – ответил Робер, чиркая спичкой и прикуривая сигарету.
– Полагаю, они очень красивы, эти мексиканки, и очень колоритны, с этими их черными глазами и кружевными шалями.
– Некоторые – да. Другие же отвратительны, как и в любой другой части света.
– А какова была она – та, что подарила вам кисет? Вы, верно, очень хорошо ее знали.
– Она была весьма заурядна. И ничегошеньки собой не представляла. Я неплохо ее знал.
– Вы бывали у нее дома? Было интересно? Мне хотелось бы послушать о людях, с которыми вы встречались, и о впечатлении, которое они на вас производили.
– Впечатление, оставляемое иными людьми, держится не дольше, чем след весла на воде.
– Она была из таких?
– С моей стороны было бы невеликодушно признать, что эта девушка именно такого склада. – Робер положил кисет в карман, как бы желая покончить с этой темой, убрав с глаз долой вещицу, которая послужила поводом для нее.
Заглянул Аробен с сообщением от миссис Мерримен о том, что карточный вечер отложен из-за болезни кого-то из ее детей.
– Как поживаете, Аробен? – произнес Робер, поднимаясь навстречу ему из сумрака.
– А, Лебрен! Ну конечно же! Я слыхал вчера, что вы вернулись. Как с вами обходились в Мексике?
– Неплохо.
– Но не настолько хорошо, чтобы удержать вас там. Впрочем, в Мексике потрясающие девушки. Когда я пару лет назад очутился в Веракрусе, то решил никогда оттуда не уезжать.
– Они вышивали для вас шлепанцы, кисеты, шляпные ленты и прочее? – поинтересовалась Эдна.
– О боже! Нет! Я не вызвал у них столь глубокого почтения. Боюсь, они произвели на меня большее впечатление, чем я на них.
– Значит, вам повезло меньше, чем Роберу.
– Мне всегда везет меньше, чем Роберу. Делился ли он с вами сердечными тайнами?
– Я слишком долго навязывал свое общество, – сказал Робер, вставая и пожимая руку Эдне. – Пожалуйста, передайте мои наилучшие пожелания мистеру Понтелье, когда будете писать ему.
Он обменялся рукопожатиями с Аробеном и ушел.
– Славный малый этот Лебрен, – заметил Аробен после его ухода. – Ни разу не слышал, чтобы вы о нем упоминали.
– Я познакомилась с ним прошлым летом на Гранд-Айле, – ответила Эдна. – Вот ваша фотография. Она вам не нужна?
– Для чего? Выбросьте ее.
Эдна положила снимок на стол.
– Я не пойду к миссис Мерримен, – сказала она. – Передайте ей это, если увидите ее. Но, вероятно, мне лучше самой написать ей. Пожалуй, напишу прямо сейчас: выражу сожаление по поводу болезни ребенка и попрошу ее не рассчитывать на меня.
– Вот и правильно, – согласился Аробен. – Я вас не осуждаю: скучные люди!
Эдна открыла бювар и, вооружившись пером, начала писать записку. Аробен закурил сигару и стал читать вечернюю газету, которую вытащил из кармана.
– Какое сегодня число? – спросила женщина.
Аробен ответил.
– Вы отправите записку почтой, когда уйдете? – уточнила она.
– Разумеется.
Пока Эдна приводила в порядок вещи на столе, молодой человек зачитывал ей заметки из газеты.
– Чем желаете заняться? – спросил он, откладывая газету. – Хотите прогуляться или прокатиться? Сегодня прекрасный вечер для катания.
– Нет, я ничего не хочу, кроме как отдохнуть. А вы уходите и развлекайтесь без меня. Не оставайтесь тут.
– Если надо, я уйду; но развлекаться не буду. Вы же знаете, что я живу лишь тогда, когда вы рядом.
Аробен встал, собираясь откланяться.
– Вы всегда говорите женщинам подобные вещи?
– Мне уже приходилось произносить эти слова, но не думаю, чтобы раньше я говорил их всерьез, – с улыбкой ответил он. Во взгляде Эдны не было теплоты, лишь мечтательное, отсутствующее выражение. – Доброй ночи. Я вас обожаю. Приятных снов, – сказал Аробен, поцеловал ей руку и удалился.
Эдна осталась одна, погруженная в какое-то забытье, нечто вроде ступора. Она вновь, мгновение за мгновением, переживала каждую минуту из тех, что провела с Робером после его появления у мадемуазель Райс. Вспоминала его слова, взгляды. Какую скудную пищу представляли они для ее изголодавшегося сердца! Перед ее мысленным взором возникло видение – образ невероятно обольстительной мексиканской девушки. Укол ревности заставил ее поморщиться. Эдна гадала, когда же Робер вернется. Он не сказал, что придет снова. Она только что была рядом с ним, слышала его голос, касалась его руки. Но отчего-то, когда Робер был в Мексике, он казался ей ближе.
Настало утро, наполненное солнечным светом и надеждой. Эдна не видела впереди никаких помех – лишь обещание безмерной радости. Пробудившись, она лежала в постели с блестящими глазами, погрузившись в размышления. «Он любит вас, бедная глупышка». Если бы только это убеждение прочно закрепилось в ее сознании, какое значение имело бы все остальное? Молодая женщина считала, что, поддавшись минувшей ночью унынию, повела себя по-детски, неразумно. Она перебирала в уме мотивы, которыми, вне всякого сомнения, и объяснялась сдержанность Робера. Мотивы эти не являются непреодолимой помехой. Они не выдержат, если он действительно любит ее, не смогут противостоять ее собственной страсти, которую он со временем обязательно распознает. Эдна представляла, как Робер нынче утром идет на службу. Даже видела, как он одет, как шагает по улице, заворачивает за угол, как склоняется над своим столом, разговаривает с посетителями, входящими в контору, уходит на обед и, возможно, высматривает на улице ее. Вот Робер приходит к ней днем или вечером, садится, сворачивает папиросу, недолго беседует и уходит, совсем как накануне вечером. Но как же будет чудесно, если он останется с ней! Она ни о чем не пожалеет и не попытается преодолеть его сдержанность, если он решит по-прежнему соблюдать ее.