Эдна положила свободную руку ему на плечо, затем прикоснулась к его щеке и стала нежно гладить ее. Робер снова поцеловал ее. Лицо его жарко пылало.
– Там, в Мексике, я все время думал и тосковал о вас.
– Но не писали мне, – вставила Эдна.
– Что-то внушило мне мысль, что вы ко мне неравнодушны, и я лишился рассудка. Я позабыл обо всем, лелея лишь одну безумную мечту: что вы каким-то образом станете моей женой.
– Вашей женой!
– Религия, верность – все потеряло бы значение, если бы только вы пожелали.
– Так вы, вероятно, забыли, что я замужем за Леонсом Понтелье.
– О! Я как помешанный мечтал о невообразимых, несбыточных вещах, вспоминал мужчин, которые дали своим женам свободу, – мы все слыхали о подобном.
– Да, слыхали.
– И я поспешил назад, полный неясных, сумасбродных намерений. А когда приехал…
– А когда приехали, то ни разу не навестили меня! – Эдна продолжала гладить Робера по щеке.
– Я понял, каким негодяем был, раз мечтал о таком, даже если бы вы согласились.
Эдна взяла лицо Робера в ладони и посмотрела на него так, словно собиралась смотреть вечно. После чего поцеловала его в лоб, глаза, щеки и губы.
– Вы очень, очень глупый мальчик, тратящий время на мечты о несбыточном, раз рассуждаете о том, что мистер Понтелье даст мне свободу! Я больше не собственность мистера Понтелье, которой он волен распоряжаться. Я сама выбираю, чьей быть. Если бы он сказал: «Вот, Робер, возьми ее и будь счастлив; она твоя», я посмеялась бы над вами обоими.
Лицо Робера слегка побледнело.
– Что вы имеете в виду? – спросил он.
Раздался стук в дверь. Вошла старая Селестина и сказала, что у задней двери стоит служанка мадам Ратиньоль, которая принесла сообщение о том, что мадам занедужила и умоляет миссис Понтелье немедленно прийти.
– Да-да, – сказала Эдна, вставая. – Я обещала. Вели служанке, пусть подождет меня. Я пойду с ней.
– Позвольте мне проводить вас, – робко предложил Робер.
– Нет, я пойду со служанкой.
Эдна направилась к себе комнату, чтобы надеть шляпку, а когда вернулась, то снова села на диван рядом с ним. Робер не шелохнулся. Она обвила его шею руками.
– Прощайте, мой милый Робер. Скажите мне «до свидания».
Молодой человек поцеловал ее со страстью, которой прежде не было в его ласках, и притянул к себе.
– Я люблю тебя, – прошептала Эдна, – только тебя, никого, кроме тебя. Это ты пробудил меня прошлым летом от нелепого сна длиною в жизнь. О, ты причинял мне столько горя своим равнодушием. О! Я ведь страдала, страдала! Теперь, когда ты здесь, мы будем любить друг друга, мой Робер. Мы будем друг для друга всем. Ничто другое в мире не имеет ни малейшего значения. Я должна идти к подруге, но ты дождешься меня? Пусть допоздна, но ты же будешь меня ждать, Робер?
– Не уходи! Эдна, останься со мной! – взмолился он. – Зачем тебе уходить? Останься, останься со мной!
– Я вернусь, как только смогу, и я найду тебя здесь.
Эдна уткнулась лицом ему в шею и снова попрощалась. Ее обольстительный голос вкупе с его огромной любовью к ней поработили чувства Робера, лишили его всех иных стремлений, кроме страстного желания обнять ее и не отпускать.
Эдна заглянула в аптеку. Месье Ратиньоль сам с величайшей осторожностью отмеривал микстуру, капая красную жидкость в крошечный стаканчик. Он поблагодарил миссис Понтелье за приход: ее присутствие принесет его жене облегчение. Сестра мадам Ратиньоль, которая всегда находилась при ней в подобных обстоятельствах, не смогла прибыть с плантации, и Адель была безутешна, пока миссис Понтелье любезно не пообещала приехать. На прошлой неделе ночами у них оставалась сиделка, поскольку она живет очень далеко. А днем то и дело заглядывал доктор Манделе. Они могли рассчитывать на него в любой момент.
Эдна поднялась наверх по лестнице, ведшей из задней части аптеки в квартиру. Все дети спали в дальней комнате. Адель находилась в салоне, куда забрела в мучительном беспокойстве. Она сидела на диване, одетая в просторный белый пеньюар, нервно сжимая в руке носовой платок. Лицо ее осунулось, прелестные голубые глаза неестественно запали. Прекрасные волосы были зачесаны назад и заплетены в косу, которая лежала на диванной подушке, свернувшись кольцами, точно золотистая змея. Сиделка, спокойная женщина-грифф[68] в белом фартуке и чепце, уговаривала мадам Ратиньоль вернуться в спальню.
– От него никакого толку, никакого толку, – тотчас сказала Адель Эдне. – Нам надо избавиться от Манделе: он становится слишком стар и небрежен. Обещал прийти в половине восьмого, а сейчас уже, должно быть, восемь. Посмотрите, который час, Жозефина.
Сиделка, натура неунывающая, отказывалась воспринимать любые обстоятельства с чрезмерной серьезностью, особенно обстоятельства, с которыми была столь хорошо знакома. Она призвала мадам набраться мужества и терпения. Но мадам лишь закусила нижнюю губу, и Эдна увидела, как на ее белом лбу выступили бисерные капельки пота. Через пару минут Адель глубоко вздохнула и вытерла лицо скомканным носовым платком. Она казалась совсем измученной. Сиделка дала ей свежий платок, смоченный одеколоном.
– Это уже слишком! – воскликнула мадам Ратиньоль. – Манделе убить мало! Где Альфонс? Возможно ли, чтобы меня вот так бросили, чтобы все обо мне позабыли?
– Да уж, позабыли! – воскликнула сиделка. А она разве не здесь? И разве миссис Понтелье ради нее не ушла из дому, где, без сомнения, могла бы проводить приятный вечер? И месье Ратиньоль не идет к ней в эту самую минуту через переднюю? Вдобавок ко всему Жозефина была совершенно уверена, что слышала звук подъезжающей кареты доктора Манделе. Да, вон она, внизу, у двери.
Адель согласилась вернуться к себе в комнату. Она присела на краешек маленькой низкой кушетки рядом с кроватью.
Доктор Манделе не обратил на упреки мадам Ратиньоль никакого внимания. Он привык слышать их в подобные моменты и был слишком уверен в преданности своей пациентки, чтобы сомневаться в ней. Старый доктор был рад увидеть миссис Понтелье и пожелал, чтобы она пошла с ним в салон побеседовать. Однако мадам Ратиньоль не соглашалась отпустить от себя Эдну ни на миг. В перерывах между мучительными схватками она болтала о пустяках и говорила, что это отвлекает ее от страданий.
Эдне становилось не по себе. Она была охвачена смутным страхом. Ее собственный подобный опыт казался далеким, нереальным и полузабытым. Она неотчетливо помнила одуряющую боль, тяжелый запах хлороформа, оцепенение, притупившее ощущения, а затем – пробуждение и маленькое новое существо, которому она дала жизнь, причислив его к несметному сонму рождающихся и умирающих душ.
Молодая женщина начала жалеть о своем приходе: в ее присутствии не было необходимости. Она могла бы придумать предлог, чтобы держаться поодаль, и даже предлог, чтобы уйти. Но Эдна не ушла. Испытывая душевные муки, пламенно, неистово бунтуя против законов природы, она продолжала наблюдать сцену пыток.
Когда позднее Эдна наклонилась к подруге, чтобы поцеловать ее и тихо попрощаться, она все еще была потрясена и оглушена эмоциями. Адель, прижавшись к ней щекой, обессиленным голосом прошептала:
– Подумай о детях, Эдна. О, подумай о детях! Вспомни о них!
Выйдя на свежий воздух, Эдна по-прежнему чувствовала себя ошеломленной. Перед porte cochère стояла вернувшаяся за доктором карета. Женщина не хотела садиться в экипаж и сказала доктору Манделе, что пойдет пешком; она не боялась идти одна. Тогда доктор велел кучеру, чтобы карета ждала его у дома миссис Понтелье, и отправился ее провожать.
В вышине над узкой улочкой, зажатой между высокими домами, сверкали звезды. Воздух был мягок и ласков, но дыхание весны и ночи делало его прохладным. Доктор Манделе и Эдна шли медленно: он – тяжелой, размеренной поступью, заложив руки за спину; она – с отсутствующим видом, как однажды ночью на Гранд-Айле, точно ее мысли неслись впереди и она пыталась догнать их.
– Вам не следовало приходить, миссис Понтелье, – промолвил доктор. – Это не место для вас. В такие моменты Адель бывает очень капризной. Она могла бы пригласить к себе с десяток других женщин, не столь впечатлительных. По-моему, это было жестоко, очень жестоко. Вам не следовало приходить.
– Ничего! – равнодушно ответила Эдна. – Теперь уже неважно. Рано или поздно приходится думать о детях; чем раньше, тем лучше.
– Когда возвращается Леонс?
– Довольно скоро. В марте.
– И вы поедете за границу?
– Возможно… Нет, я не поеду. Не желаю, чтобы меня принуждали к чему-то. За границу я не хочу. Мне нужно остаться одной. Никто не имеет права… Кроме детей, возможно… И даже они, мне кажется… Или казалось…
Эдна почувствовала, что эти слова отражают бессвязность ее мыслей, и резко смолкла.
– Беда в том, – вздохнул доктор, интуитивно догадавшись, что она имеет в виду, – что молодость подвержена иллюзиям. По-видимому, это предосторожность природы, приманка, призванная обеспечить род матерями. Природа не принимает во внимание нравственные последствия, условия, которые мы устанавливаем себе сами и считаем необходимым соблюдать любой ценой.
– Да, – ответила Эдна. – Минувшие годы кажутся сном… Если бы можно было продолжать спать и видеть сны… Но проснуться и обнаружить… О, что ж! Возможно, лучше все-таки проснуться, даже страдать, чем всю жизнь обманываться иллюзиями.
– Сдается мне, мое дорогое дитя, – сказал доктор на прощание, беря ее за руку, – сдается мне, что у вас затруднения. Я не хочу набиваться вам в конфиденты. Скажу лишь, что, если вы когда-нибудь ощутите потребность оказать мне доверие, возможно, я сумею вам помочь. Я знаю, что понял бы вас. И поверьте, на свете не так уж много людей, которые… Не так уж много, голубушка.
– Я почему-то не испытываю потребности говорить о том, что меня беспокоит. Не думайте, что я неблагодарна или не ценю вашу чуткость. Временами мной овладевают уныние и мука. Но я желаю одного: идти своим путем. Разумеется, для этого требуется слишком многое, приходится попирать жизни, сердца, предрассудки других людей – но неважно, мне все же не хочется попирать жизни малышей. О! Я не знаю, что говорю, доктор. Доброй ночи. Не осуждайте меня ни за что.