– Нет, буду осуждать, если вы в ближайшее время не навестите меня. Мы побеседуем о вещах, о которых вы раньше и не мечтали говорить. Это пойдет на пользу нам обоим. Я не хочу, чтобы вы сами себя осуждали, что бы ни случилось. Доброй ночи, дитя мое.
Молодая женщина прошла через калитку, но вместо того, чтобы идти в дом, присела на ступеньку крыльца. Стояла тихая, ласковая ночь. Казалось, Эдна избавилась от душераздирающих эмоций последних часов, которые сбросила с себя одним движением, точно унылую, неудобную одежду. Она вернулась в мгновения, предшествовавшие тому моменту, когда за ней прислала Адель, и при воспоминании о словах Робера, прикосновениях его рук и губ чувства ее вспыхнули с новой силой. В эту минуту она не могла представить себе большего блаженства на свете, чем обладание любимым человеком. Его признание в любви отчасти уже подарило его ей. Когда она подумала, что Робер тут, совсем рядом, ожидает ее, то обомлела от упоительного предвкушения. Уже так поздно, возможно, он успел заснуть. Она поднимет его поцелуем. Эдна надеялась, что ее возлюбленный спит и она сможет разбудить его ласками.
Однако в ушах ее по-прежнему раздавался голос Адель, шептавший: «Подумай о детях; вспомни о них». Она собиралась подумать о них – эта решимость поразила ее душу, точно смертельная рана, – но не сегодня ночью. Завтра у нее будет время надо всем этим поразмыслить.
Робера в маленькой гостиной не оказалось. Его не было нигде. Дом был пуст. Однако на клочке бумаги, лежавшем под зажженной лампой, он нацарапал несколько слов: «Я люблю тебя. Прощай – потому что я люблю тебя».
Прочтя эти слова, Эдна пошатнулась. Она приблизилась к дивану и села. Потом легла, не издав ни звука. Она не уснула. Не отправилась в постель. Лампа зашипела и погасла. Утром, когда Селестина отперла кухонную дверь и вошла, чтобы разжечь огонь, Эдна все еще не спала.
Виктор, вооруженный молотком, гвоздями и несколькими дощечками, чинил угол одной из галерей. Рядом, болтая ногами, сидела Марьекита, наблюдала за его работой и подавала ему гвозди из ящика с инструментами.
Нещадно палило солнце. Голову девушки прикрывал сложенный квадратом фартук. Молодые люди беседовали уже больше часа. Марьекита с неослабным вниманием слушала, как Виктор описывает ужин у миссис Понтелье. Он преувеличил все детали, превратив званый вечер в настоящий лукуллов пир. Цветы стояли в кадках, сообщил он. Шампанское пили из огромных золотых кубков. Должно быть, сама Венера, выходящая из пены морской, не представляла собой столь пленительного зрелища, как миссис Понтелье, восседавшая во главе стола и блиставшая красотой и бриллиантами, тогда как прочие дамы были юными гуриями, обладательницами несравненных прелестей. Марьекита вбила себе в голову, что Виктор влюблен в миссис Понтелье, а он давал ей уклончивые ответы, призванные подтвердить ее подозрения. Девушка надулась и немного всплакнула, угрожая уйти, а он пускай остается со своими светскими дамами. На Шеньере по ней сходят с ума добрый десяток мужчин. А поскольку теперь модно влюбляться в женатых, она может когда угодно сбежать в Новый Орлеан с мужем Селины.
Муж Селины был дураком, трусом и свиньей, и, чтобы доказать ей это, Виктор намеревался при следующей встрече размозжить ему голову. Это обещание заметно утешило Марьекиту. Она вытерла глаза и вновь повеселела.
Молодые люди все еще болтали о званом ужине и соблазнах городской жизни, когда из-за угла дома появилась сама миссис Понтелье. Юноша и девушка онемели от изумления, едва не приняв ее за привидение. Но это действительно была Эдна собственной персоной, выглядевшая усталой и несколько запыленной с дороги.
– Я шла с пристани, – сказала она, – и до меня донесся стук молотка. Я так и подумала, что вы чините крыльцо. Это замечательно. Прошлым летом я вечно спотыкалась о торчащие половицы. Каким безотрадным и заброшенным все выглядит!
Виктору потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, что миссис Понтелье прибыла на люгере Бодле одна и не имеет другой цели, кроме как отдохнуть.
– Видите ли, тут пока еще ничего не готово. Я уступлю вам свою комнату. Это единственное жилье.
– Мне подойдет любой угол, – заверила его Эдна.
– Не знаю, вынесете ли вы стряпню Филомелы, – продолжал юноша. – Впрочем, я могу попробовать на время вашего пребывания нанять ее мать. Как думаешь, она приедет? – обратился он к Марьеките.
Марьекита считала, что мать Филомелы, возможно, согласится приехать на несколько дней, если ей хорошо заплатят.
При неожиданном появлении миссис Понтелье девушка тотчас заподозрила заранее условленное свидание. Но изумление Виктора было столь искренним, а безразличие миссис Понтелье – столь очевидным, что эта неприятная мысль ненадолго задержалась у нее в голове. Она с огромным интересом разглядывала эту даму, которая закатывала самые роскошные ужины в Америке и у ног которой были все новоорлеанские мужчины.
– В котором часу вы обедаете? – осведомилась Эдна. – Я очень голодна, однако ничего лишнего подавать не нужно.
– Я распоряжусь, чтобы обед приготовили как можно скорее, – сказал Виктор, суетливо убирая инструменты. – Вы можете пойти ко мне в комнату, чтобы привести себя в порядок и отдохнуть. Марьекита вам покажет.
– Спасибо, – ответила Эдна. – Но, знаете, у меня появилась мысль отправиться на пляж, чтобы умыться и даже немного поплавать перед обедом.
– Вода еще слишком холодная! – хором воскликнули молодые люди. – Даже не помышляйте об этом.
– Что ж, я ведь могу сходить и попробовать воду – помочить ноги. Мне кажется, что солнце уже очень жаркое и океан прогрелся до самого дна. Вы не принесете мне пару полотенец? Мне лучше идти прямо сейчас, чтобы вернуться к сроку. Если я промедлю до вечера, станет слишком холодно.
Марьекита сбегала в комнату Виктора и вернулась с несколькими полотенцами, которые отдала Эдне.
– Надеюсь, у вас на обед рыба, – сказала Эдна, собираясь уходить. – Но если нет, ничего страшного.
– Беги отыщи мать Филомелы, – велел Виктор девушке. – Я пойду на кухню и посмотрю, что можно сделать. Бог ты мой! Женщины ни с кем не считаются! Она могла бы заранее сообщить мне о приезде.
Эдна машинально шагала к пляжу, по пути ничего особенно не замечая, кроме горячего солнца. Она не придерживалась какого-то определенного хода мыслей. Все необходимое было обдумано ею после ухода Робера, когда она без сна пролежала на диване до утра.
Молодая женщина вновь и вновь твердила про себя: «Сегодня – Аробен; завтра будет кто-то другой. Мне нет никакой разницы, Леонсу Понтелье тоже, но Рауль и Этьен!» Теперь она отчетливо понимала, что́ некогда имела в виду, когда сказала Адели Ратиньоль, что откажется от всего несущественного, но никогда не пожертвует ради детей собой.
В ту бессонную ночь ею овладело отчаяние, которое так и не прошло. На свете теперь не было ни одной вещи, которой она желала, ни одного человека, которого она хотела видеть рядом, кроме Робера. Больше того, она поняла, что наступит день, когда и Робер, и мысль о нем также исчезнут из ее жизни, оставив ее в одиночестве. Дети представали в ее сознании как враги, которые одолели ее, одержали над ней победу и теперь стремились пожизненно обратить ее душу в рабство. Но Эдна знала способ ускользнуть от них. Она не думала обо всех этих вещах, когда направлялась к пляжу.
Перед ней простирались воды залива, сверкая миллионами солнечных бликов. Голос моря чарует. Он никогда не смолкает, шепчет, шумит, рокочет, зовет душу углубиться в пучины уединения. На всем белом пляже, от края до края, не было видно ни единого живого существа. Лишь над головой сражалась с воздухом птица со сломанным крылом, болтаясь, трепыхаясь, все ниже и ниже кружа над водой.
Эдна нашла свой старый, выцветший купальный костюм, до сих пор висевший на том же крючке. Она надела его, оставив одежду в купальне. Но уже на берегу, будучи совершенно одна, сбросила с себя это грубое, колючее облачение и впервые в жизни оказалась обнаженной на свежем воздухе, вся во власти солнца, овевавшего ее бриза и призывных волн.
Как странно и страшно было стоять голой под открытым небом! Как восхитительно! Эдна чувствовала себя неким новорожденным созданием, которое впервые открыло глаза в обыденном мире, которого оно никогда не знало.
Пенные волны вихрились у ее белых ступней, змеями обвивались вокруг лодыжек. Эдна вошла в море. Вода была холодная, но она продолжала идти. Стало глубоко, но женщина подалась белым телом вверх и сделала длинный, размашистый гребок. Прикосновение моря чувственно, море заключает тело в свои нежные, крепкие объятия.
Эдна плыла и плыла вперед. Ей вспомнился тот вечер, когда она заплыла очень далеко, и при мысли о том, что ей уже не вернуться на берег, ее охватил ужас. Теперь она не оглядывалась, но уплывала все дальше, думая о поросшем мятликом луге, по которому бродила в детстве, убежденная в его бескрайности.
Руки и ноги у нее начинали уставать.
Она стала размышлять о Леонсе и детях. Они были частью ее жизни. Только не надо им было считать, будто она всецело принадлежит им и телом, и душой. Как будет смеяться, а возможно, глумиться мадемуазель Райс, если узнает! «И вы называете себя художницей! Ну и претензии, мадам! Художник должен обладать отважной душой, которая дерзает и сопротивляется».
Постепенно наваливалась и брала верх усталость.
«Прощай – потому что я люблю тебя».
Он не осознал, не понял. И никогда не поймет. Возможно, доктор Манделе понял бы, если бы она с ним увиделась, но было уже слишком поздно: берег остался далеко позади, и силы ее иссякли.
Эдна посмотрела вдаль, и на мгновение в ней вспыхнул прежний ужас, а затем снова угас. До нее доносились голоса отца и сестры Маргарет. Она слышала лай старой собаки, прикованной цепью к сикомору. Звякали шпоры кавалерийского офицера, расхаживавшего по крыльцу. Жужжали пчелы, и воздух был напоен мускусным ароматом гвоздик…