Народ страны байю(Рассказы)
Никудышный креол
Как-то поздней осенью, одним погожим днем на Канал-стрит стояли двое молодых людей, завершая разговор, который, очевидно, начался в клубе, из которого они только что вышли.
– На кону большой куш, Оффдин, – говорил тот, кто постарше. – Иначе я не подбивал бы вас прикасаться к ним. Мне тут сказали, что Патчли уже выгадал на этом предприятии сто тысяч.
– Возможно, – откликнулся Оффдин, который вежливо выслушал обращенную к нему речь, но, судя по выражению лица, оставался глух к уговорам. Опершись на громоздкую трость, он добавил: – Полагаю, все это так, Фитч. Однако решения подобного рода будут означать для меня больше, чем вы себе представляете. Жалкие двадцать пять тысяч – это все, что у меня есть, и я хочу по крайней мере пару месяцев продержать их у себя под подушкой, прежде чем опущу монетки в прорезь.
– Вы отправите их в жернова мельницы «Хардинг и Оффдин», чтобы на выходе получить ничтожные два с половиной процента комиссионных. Именно так вы в конце концов и поступите, старина, – вот увидите.
– Допустим. Но куда вероятнее я так не сделаю. Поговорим об этом после моего возвращения. Вы знаете, что утром я уезжаю в Северную Луизиану…
– Нет! Какого черта…
– Да. По делам фирмы.
– Тогда напишите мне из Шривпорта, или куда вы там собрались.
– Не настолько далеко. Но не ждите от меня вестей, пока мы снова не увидимся. Я не могу сказать, когда это будет.
После этого молодые люди обменялись рукопожатиями и расстались. Довольно тучный Фитч сел на трамвайную линию «Притания», а мистер Уоллес Оффдин поспешил в банк, чтобы пополнить свое портмоне, заметно полегчавшее в клубе вследствие неблагоприятных джекпотов и каре.
Он уверенно шагал по жизни, этот молодой Оффдин, хотя, бывало, поскальзывался и падал. Теперь же, когда ему исполнилось двадцать шесть лет и он получил наследство, он хотел лишь одного: твердо стоять на ногах и сохранять холодную и ясную голову.
С ранней юности у него имелись некие смутные намерения строить свою жизнь на интеллектуальных началах. То есть ему этого хотелось, и он предполагал использовать свои способности с умом, что подразумевает под собой нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Прежде всего молодой человек планировал избегать водоворотов низменной работы и бессодержательных удовольствий, в которые, можно сказать, поочередно попадает среднестатистический американский делец и которые, само собой, приводят его душу в довольно потрепанное состояние.
Не впадая в крайности, Оффдин занимался обычными вещами, какими занимаются все молодые люди, которым посчастливилось принадлежать к хорошему обществу, иметь кое-какие средства и здоровые инстинкты. Он окончил колледж, немного попутешествовал по стране и за рубежом, часто появлялся в обществе и клубах и работал в комиссионном доме[69] своего дядюшки. На все эти дела он тратил много времени и весьма мало энергии.
Однако Оффдин постоянно чувствовал, что находится лишь на предварительном этапе существования, которое позднее превратится в нечто реальное и осмысленное, как он любил себе повторять. С получением наследства в двадцать пять тысяч долларов наступил, по его разумению, поворотный момент в жизни – время, когда ему надлежало выбрать курс и привести себя в надлежащую форму, чтобы мужественно и методично следовать этому курсу.
Когда господа Хардинг и Оффдин решили, что кто-то должен присматривать за так называемым злополучным участком земли на Ред-ривер, Уоллес Оффдин попросил, чтобы эту особую инспекцию доверили ему. Он надеялся, что тенистый, плохо используемый участок в незнакомой части его родного штата окажется чем-то вроде укромного уголка, в котором он сможет уединиться и посоветоваться со своим внутренним, лучшим «я».
Место, которое господа Хардинг и Оффдин именовали «земельным участком на Ред-ривер», жителям прихода На́китош было известно под названием «бывшие сантьеновские угодья».
Во времена Люсьена Сантьена и сотни его рабов это были превосходные земли, занимавшие тысячи акров. Но война, разумеется, сделала свое дело. Да и Жюль Сантьен был не тот человек, который мог восполнить ущерб, нанесенный войной. А троим его сыновьям оказалось совсем уж не под силу тащить тяжкое долговое бремя, доставшееся им в наследство вместе с разоренной плантацией. Поэтому для всех них стало облегчением, когда новоорлеанские кредиторы Хардинг и Оффдин освободили их от этого участка вместе с ответственностью и долгами, которые влекло за собой владение им.
Старший из братьев Сантьен, Эктор, и младший, Грегуар, пошли каждый своей дорогой. И только Пласид кое-как пытался не потерять точку опоры на земле, которая принадлежала ему и его предкам. Правда, и он был склонен к странствиям – впрочем, в пределах расстояний, которые редко заводили его настолько далеко, чтобы при желании он не сумел бы вернуться на прежнее место за один день пути.
Угодья эти возделывались нерадиво, но были настолько плодородны, что хлопок, кукуруза, сорняки и «кокосовая трава» – сыть – буйно разрастались при любой мало-мальской возможности. В дальнем конце этого открытого пространства находилось негритянское селение – длинный ряд старых, сильно обветшавших хижин. Прямо за ними начинался густой лес, прибежище тайны, колдовских звуков, теней и странных огоньков. От хлопкоочистительной фабрики почти ничего не осталось, лишь развалюха, служившая убогим пристанищем для жалкого десятка коров, которые ютились в ней зимой.
Примерно в двухстах футах от берега Ред-ривер стоял жилой дом, и ни одну из построек плантации время не затронуло так сильно, как эту. Замшелая островерхая черная крыша нависала, точно свечной гасильник, над восемью большими комнатами и к той поре настолько плохо несла свою службу, что в дождь для жилья были пригодны не более половины помещений. Вероятно, эту половину защищала густая и плотная сень вечнозеленых дубов. Длинные широкие веранды так и манили к себе, но было полезно знать, что под одним углом раскрошился кирпичный столб, над другим расшатались перила, а третий уже давно признан небезопасным.
Однако Уоллес Оффдин на следующий день после своего прибытия во владения Сантьенов занял, разумеется, не этот, а другой угол, сравнительно безопасный. Здесь натянутые между столбами проволоки, подобно живучей виноградной лозе, увивал, распространяясь во все стороны, розовый куст «слава Дижона» с толстыми листьями и огромными кремовыми цветами. Цветы источали восхитительное благоухание, а окружавшая Оффдина тишина вполне соответствовала его настрою, который требовал отдыха. Напротив него сидел старик Пьер Мантон, управляющий поместьем, и вел с ним неторопливую, степенную беседу, но речь его нарушала царящий вокруг покой не больше, чем жужжание пчел среди роз.
– Уж я бы сам-то ворчать нипочем не стал, – говорил он. – Коли рушится дымоход, я беру одного-двух парней, и мы латаем его как умеем. Починяем изгороди, то тут, то сям; и если бы не тот мул Лакруа – tonnerre![70] Да ну его, этого мула! Уж я бы сам-то ворчать не стал. Это она, Юфразия. Она говорит, это ужасно глупо, что богатеи навроде Хардина – Оффдина так забросили угодья.
– Юфразия? – с некоторым удивлением переспросил Оффдин, ни разу не слыхавший этого имени.
– Юфразия, моя малютка. Извините, минуточку, – добавил Пьер, вспомнив, что он в одной рубашке, и встал, чтобы взять свой пиджак, висевший рядом на крючке.
Это был невысокий широкоплечий мужчина с мягким, добрым лицом, потемневшим и обветрившимся на свежем воздухе. Из-под мягкой фетровой шляпы, которую он носил, свисали длинные седые волосы. Когда Пьер снова сел, Оффдин, удивляясь про себя, что маленькая девочка могла произнести столь мудрые слова, как те, что ей приписывались, поинтересовался:
– Где она, ваша малютка? Я ее не видел.
– Она у мадам Дюплан на Кейн-ривер. Я со вчерашнего дня ее поджидаю – ее и Пласида. – Пьер бессознательно покосился на дорогу, пересекавшую плантацию. – Но мадам Дюплан – она вечно не хочет отпускать Юфразию. Вы же знаете, это она вырастила Юфразию, когда ее бедная матушка померла, мистер Оффдин. Она взяла малютку и вырастила ее, как и саму Нинетту. Но вот уже больше года Юфразия твердит, будто ужасно глупо оставлять меня в одиночестве, с одними только ниггерами, да иногда с Пласидом. Вот и приехала сюда командовать! Бог ты мой! – Старик хохотнул: – Это ведь она настрочила все те письма Хардину – Оффдину. Уж я бы сам-то…
У Пласида, кажется, сразу возникло дурное предчувствие, когда он обнаружил, что Юфразия начала самолично интересоваться состоянием плантации. Это предчувствие прорвалось, когда он заявил девушке, что не ее забота, если угодья пойдут ко всем чертям. «Это Джо Дюплану приличествует заправлять делами en grand seigneur[71], Юфразия; вот на кого ты насмотрелась».
При желании Пласид и один многое мог бы сделать для приведения старого поместья в порядок. Ведь такого мастера на все руки здесь было поискать. Он умел, насвистывая какой-нибудь мотивчик, с ходу починить седло или уздечку. Если требовалась скоба или болт для фургона, ему ничего не стоило отправиться в кузницу и изготовить их, не уступая в сноровке самому искусному кузнецу. Любой, кто увидел бы Пласида с рубанком, линейкой и стамеской в руках, объявил бы его прирожденным плотником. А что до смешивания красок и нанесения тонкого, стойкого покрытия на стены домов и сараев, то ему не было равных во всей стране.
Последний талант Пласид редко применял в родном приходе. Слава о нем как о художнике утвердилась в соседнем приходе, где он и проводил бо́льшую часть времени. Там, в деревушке Орвиль, у него имелся маленький домишко, и на досуге Пласид с огромным удовольствием благоустраивал свое жилище, ежедневно придумывая для него новые украшения и приспособления. С недавних пор дом сделался для него ценным имуществом, ведь весной ему предстояло привести туда Юфразию в качестве своей жены.