Возможно, именно за то, что Пласид, имея талант, не стремился извлекать из него пользу, люди более расчетливые, чем он, частенько называли его «никудышным креолом». Но кем бы он ни был: никудышным ли креолом, художником ли, плотником, кузнецом или при случае кем-то еще, Пласид всегда оставался Сантьеном, и в жилах его текла лучшая кровь в стране. И когда он обручился с маленькой Юфразией, дочерью старого Пьера Мантона и женщины более чем сомнительного происхождения, многие сочли, что выбор его пал на особу весьма низкого звания.
Пласид мог бы жениться почти на ком угодно, ведь любая девушка запросто могла влюбиться в него, – куда труднее было не влюбиться, такой он был замечательный парень, беспечный, веселый и красивый. И его, казалось, ничуть не смущало, что молодые люди, его ровесники, теперь сделались адвокатами, плантаторами и членами городских шекспировских клубов. Никто не ожидал, что из братьев Сантьен выйдет нечто настолько непримечательное. В детстве все трое приводили в отчаяние сельского учителя, а затем репетитора, который вознамерился обуздать их, но замысел его потерпел неудачу. А те мятеж и смуту, которые братья учинили в колледже Гран-Кото, куда их, поддавшись предрассудкам, упек отец, в Накитоше помнили до сих пор.
Теперь же Пласид собирался жениться на Юфразии. Он не мог припомнить времени, когда бы не любил ее. Почему-то ему представлялось, что это началось в тот далекий день, когда Пьер, служивший у его отца надсмотрщиком, отвлек его, шестилетнего, от игры, чтобы впервые показать ему свою дочку. Мальчику было дозволено минутку подержать ее на руках, и он сделал это с безмолвным благоговением. На его памяти Юфразия была первым белолицым младенцем, которого он увидел, и Пласид сразу же поверил, что ее прислали ему в подарок на день рождения, чтобы она стала его маленьким товарищем и другом. И ничего удивительного в том, что он любил Юфразию, не было: с того самого момента, как девочка сделала свой первый грациозный и притом смелый шажок, ее любили все вокруг.
Юфразия была самой приятной, жизнерадостной и веселой маленькой леди из всех, что когда-либо рождались в старинном накитошском приходе. Ударившись, она никогда не ревела и не хныкала. Пласид ведь не ревет, так почему она должна? Плакать неправильно, ведь это значит проявлять трусость, считала она. Когда Юфразии было десять лет, умерла ее мать и прямо к дверям старого Пьера прикатила со своей плантации Ле-Шенье мадам Дюплан, приходская дама-благотворительница, взяла эту прелестную маленькую девочку и увезла с собой, чтобы распорядиться ею по собственному усмотрению.
Мадам Дюплан распорядилась девочкой так же, как некогда распорядились ею самой. Вскоре Юфразия поступила в монастырь, где дамы обители Святого Сердца умело привили ей благородное воспитание и обучили изящным манерам и речам. Покинув их, Юфразия оставила по себе нежные воспоминания, как бывало всегда и везде.
Пласид продолжал время от времени видеться с ней и всегда ее любил. Однажды, не выдержав, он признался в этом Юфразии. Она стояла под одним из больших дубов в Ле-Шенье. Была середина лета, и взъерошенные солнечные лучи опутывали ее золотыми узорами. Когда молодой человек увидел ее в солнечном ореоле, подобном нимбу, его охватил трепет. Ему показалось, будто он видит Юфразию впервые. Он мог лишь смотреть на нее и изумляться, почему ее волосы, ниспадающие густыми каштановыми локонами на шею и грудь, так искрятся. Пласид тысячи раз глядел ей в глаза, но неужели только сегодня в них зажглось это томное, чувственное пламя, манящее к любви? Как он не замечал этого раньше? Почему прежде не знал, что у нее алые, прихотливо изогнутые губы? Что ее тело цветом подобно сливкам? Что она красива?
– Юфразия, – сказал Пласид, беря ее за руки, – Юфразия, я люблю тебя!
Девушка взглянула на него с легким удивлением.
– Да, я знаю, Пласид, – произнесла она с певучим креольским акцентом.
– Нет, не знаешь, Юфразия. Я и сам не знал, как много могу поведать тебе сейчас.
Вероятно, было вполне естественно сразу после этого спросить, любит ли она его.
Пласид все еще держал ее за руки. Юфразия задумчиво отвела взгляд, ибо была не готова ответить.
– Ты кого-нибудь любишь больше? – ревниво осведомился Пласид. – Больше, чем меня?
– Ты же знаешь, что папу я люблю больше, Пласид, и маман Дюплан тоже.
Однако Юфразия не усмотрела доводов против того, чтобы выйти за Пласида, когда он попросил ее об этом.
Всего за несколько месяцев до этого Юфразия вернулась жить к отцу. Этот шаг отрезал ее от всего того, что восемнадцатилетние девушки называют развлечениями. Если это и стоило ей сожалений, об этом никто не догадывался. Впрочем, она часто навещала Дюпланов; и в тот день, когда на плантацию прибыл Оффдин, Пласид поехал за нею в Ле-Шенье, чтобы увезти домой.
Поездом молодые люди доехали до Накитоша, где их ждал экипаж Пьера – коляска без верха, – поскольку до плантации предстояло проехать еще пять миль по сосновому лесу. Когда они уже приближались к концу путешествия и ехали по дороге, что вела к усадьбе в дальней части плантации, Юфразия воскликнула:
– Эй, там с папой на галерее еще один человек, Пласид!
– Да, вижу.
– Как будто кто-то из нашего городка. Это, должно быть, мистер Гас Адамс, но я не вижу его лошади.
– В нашем городке я таких не знаю. Наверное, кто-то из Нового Орлеана.
– О, Пласид, я не удивлюсь, если «Хардинг и Оффдин» прислали наконец в поместье человека с проверкой! – с некоторым волнением вскричала Юфразия.
Они были уже довольно близко и могли видеть, что незнакомец – молодой человек весьма приятной наружности. Пласидом без всякой видимой причины овладела леденящая тоска.
– Я с самого начала говорил тебе, что это не твоя забота, Юфразия, – пробормотал он.
Уоллес Оффдин сразу же вспомнил Юфразию – ту самую молодую особу, которой он помог взобраться на очень высокое сиденье на балконе своего клуба во время предыдущего Марди Гра[72]. Тогда она показалась ему миловидной и привлекательной девушкой, и в течение одного-двух дней он гадал, кто она такая. Однако сам он, как заметил, не произвел на Юфразию даже мимолетного впечатления, и поэтому Оффдин не стал упоминать о той встрече, когда Пьер представил их друг другу.
Юфразия заняла кресло, предложенное ей Оффдином, и принялась весьма непринужденно осведомляться у него, когда он приехал, приятно ли прошло путешествие и не находит ли он, что дорога из Накитоша в очень хорошем состоянии.
– Мистер Оффдин приехал еще вчера, Юфразия, – перебил ее Пьер. – Мы с ним много беседовали о поместье. Я все ему рассказал, va[73]! И если мистер Оффдин меня извинит, пойду-ка я помогу Пласиду с лошадью и коляской. – С этими словами старик медленно спустился по ступеням и, сутулясь, потащился к навесу, под который, высадив Юфразию у двери, заехал Пласид.
– Кажется, вы находите странным, – заговорил Оффдин, – что собственники этого имения так долго и постыдно им пренебрегали. Но видите ли, – добавил он, улыбаясь, – управление плантацией не относится к обычной деятельности комиссионерского заведения. Это место уже обошлось им дороже, чем с него надеялись получить, и, естественно, у них нет желания вкладывать в него дополнительные средства. – Он не понимал, зачем объясняет все это простой девушке, однако продолжал: – Я уполномочен продать плантацию, если сумею получить за нее мало-мальски разумную цену.
Юфразия рассмеялась так, что молодому человеку стало не по себе, и он решил, что больше ничего говорить не будет – во всяком случае, пока не узнает ее получше.
– Что ж, – весьма решительно заявила девушка, – я точно знаю: в городке вы найдете пару человек, которые начнут с того, что примутся хаять угодья, покуда вам самому не захочется отдать их даром, мистер Оффдин, а закончат тем, что предложат избавить вас от плантации под страхом скандала, снова отдав ее вам же под залог.
Оба рассмеялись, и подходивший к ним Пласид нахмурился. Но прежде, чем он приблизился к крыльцу, врожденная учтивость по отношению к незнакомцам прогнала с его чела угрюмость. Манеры молодого креола были столь искренними и обходительными, а лицо с прекрасной темной кожей и мягкими чертами – столь изумительно красивым, что лощеный и ухоженный Оффдин, пожимая ему руку, ощутил удивление, смешанное с восхищением. Он знал, что Сантьены – бывшие владельцы плантации, на которую он прибыл с проверкой, и, естественно, ожидал от Пласида некоего содействия или непосредственной помощи в поправлении имения. Но тот оказался безучастным и проявил безразличие и невежество относительно состояния дел, на удивление отдававшие притворством.
Пласиду было решительно нечего сказать, пока беседа касалась возложенной на Оффдина задачи. Но когда затронули более общие темы, он сделался ненамного разговорчивее, а сразу после ужина оседлал коня и уехал. Пласид не стал бы дожидаться утра, ведь около полуночи должна была взойти луна и ночью дорогу он находил так же хорошо, как и днем. Молодой креол отлично изучил лучшие броды через байю[74] и самые безопасные тропы на холмах. Он точно знал, чьи плантации можно пересекать и через чьи изгороди перемахивать. Но по большому счету мог перемахивать через любые изгороди и пересекать любые плантации, где ему нравилось.
Когда Пласид пошел за своей лошадью, Юфразия проводила его до навеса. Она была сбита с толку его внезапным решением и желала разобраться.
– Не нравится мне этот человек, – откровенно признался Пласид. – Я его не выношу. Сообщи мне, когда он уедет, Юфразия.
Девушка похлопывала и гладила коня, который хорошо ее знал. В густом сумраке были различимы лишь смутные очертания фигур.
– Ты глуп, Пласид, – заметила она по-французски. – Тебе лучше остаться и помочь ему. Никто не знает эти земли лучше тебя…