– Эти земли не мои, и для меня они ничего не значат, – с горечью отозвался молодой человек. Он схватил руки Юфразии и стал страстно целовать их, и она, наклонившись, прижалась губами к его лбу.
– О! – возликовал Пласид. – Ты действительно любишь меня, Юфразия? – Он обнял девушку и заскользил губами по ее волосам и щекам, жадно, но безуспешно ища ее губы.
– Конечно люблю, Пласид. Разве я не собираюсь выйти за тебя следующей весной? Ты глупый мальчишка! – ответила она, высвобождаясь из его объятий.
Уже в седле креол наклонился и сказал ей:
– Смотри, Юфразия, не слишком-то якшайся с этим чертовым янки.
– Но, Пласид, он вовсе не… не… «чертов янки». Он южанин, как и ты, житель Нового Орлеана.
– Да ну? А выглядит как янки.
Однако Пласид засмеялся, осчастливленный тем, что Юфразия его поцеловала, и, тихонько насвистывая, пустил коня легким галопом и исчез в темноте.
Девушка некоторое время стояла, сцепив руки, и пыталась понять, отчего у нее вырвался тихий вздох – и отнюдь не вздох сожаления. Вернувшись в дом, она сразу направилась к себе в комнату, оставив отца беседовать с Оффдином в тихой, благоухающей ночи.
По прошествии двух недель Оффдин чувствовал себя в компании старого Пьера и его дочери весьма непринужденно и обнаружил, что дело, которое привело его в деревню, настолько увлекательно, что он забыл и думать о тех насущных личных вопросах, которые надеялся разрешить, отправившись сюда.
Старик возил его в коляске без верха по окрестностям, показывая разваливающиеся изгороди и амбары. Молодой человек и сам видел, что дом представляет постоянную угрозу для жизни. Вечерами все трое сидели на галерее и беседовали об этой земле, ее достоинствах и недостатках, пока Оффдин не изучил ее как свою собственную. Он получил достоверное понятие о захудалом состоянии хижин, поскольку они с Юфразией почти ежедневно проезжали мимо них верхом по пути в лес. Редко бывало, чтобы их совместное появление не вызывало пересудов среди темнокожих, которым случилось болтаться поблизости.
Однажды Ля Шатт, дородная негритянка в tignon[75], из-под которого торчали белые пряди, подбоченясь, поглядела им вслед, после чего повернулась к молодой женщине, сидевшей в дверях хижины, и заявила:
– Ежели этот малый хочет знать мое мнение, надо бы ему прекратить увиваться вокруг мисс Фрази.
Молодая женщина в дверях рассмеялась, сверкая белыми зубами, запрокидывая голову и теребя голубые бусы у себя на шее, чтобы показать, что любые разговоры о любовных шашнях вызывают у нее живейший интерес.
– Эй, Ля Шатт, ты же не станешь мешать жантильмену обхаживать молодую леди, коль у него такое намерение.
– Я свое слово сказала, – ответила Ля Шатт, лениво и грузно усаживаясь на пороге. – Никто не знает этих парней Сантьен лучше меня. Разве не я приложила руку к их воспитанию? Ты что, думаешь, волосы у меня не из-за Пласида стали совсем белыми?
– Как же так вышло, что ты из-за него поседела, Ля Шатт?
– А вот так и вышло, Роза. Разве не он, еще в юности, при этом, как его, президенте Хейсе[76], пришел по дороге с холщовым мешком на плече и завернул к этой самой хижине? Подходит с пистолетом в кобуре, садится у дверей, на этот самый трехногий табурет, на котором сейчас сидишь ты, и заявляет: «Ля Шатт, я хочу крокиньолей[77], да поживее». Я отвечаю: «Иди-ка отсюда, парень. Разве не видишь, что я утюжу нижнюю юбку твоей мамаши?» Он говорит: «Ля Шатт, отложи в сторону утюг и юбку», взводит курок и приставляет его к моей голове. «Вот буфет, – говорит. – Доставай муку, масло и яйца и пошевеливайся, старуха. Если через час на столе, накрытом белой скатертью, будут стоять крокиньоли и чашка кофе, то мозги я тебе не вышибу». Иду к буфету – курок на взводе, иду к огню – курок на взводе. Раскатываю тесто – курок на взводе, он ни гу-гу, а я трясусь, точно старый дядюшка Ной после того, как его хватил удар.
– Господи боже! Как думаешь, что он сделает, если вернется и разозлится на этого молодого жантильмена из города?
– Я ничего не думаю – я знаю, что он будет делать: то же самое, что его папаша.
– А что сделал его папаша, Ля Шатт?
– Не суй нос не в свое дело. Ты задаешь слишком много вопросов. – С этими словами Ля Шатт медленно поднялась и отправилась снимать разноцветное белье, сушившееся на выщербленных, неровных кольях обветшавшего забора.
Но негритянки ошиблись, предположив, что Оффдин ухаживает за Юфразией. Эти непродолжительные поездки в лес носили чисто деловой характер. Оффдин заключил контракт с соседней лесопилкой на изготовление изгородей в обмен на определенное количество бревен. Он взял на себя труд с помощью Юфразии выбрать, какие деревья срубить, и пометить их для дровосеков.
Если порой молодые люди забывали, зачем отправились в лес, то лишь потому, что там было о чем поболтать и над чем посмеяться. Нередко после того, как Оффдин помечал дерево острым топориком, который возил у луки седла, и во исполнение своего долга называл его «отличным бревном», они с Юфразией садились на какой-нибудь упавший и гниющий ствол, чтобы послушать хор пересмешников у них над головами или же посекретничать, как все молодые люди.
Юфразия думала, что никогда не встречала таких приятных собеседников, как Оффдин. Она никак не могла решить, что́ придавало такое значение всему, о чем он говорил: то ли его манеры, то ли интонации его голоса, то ли серьезный взгляд темных, глубоко посаженных голубых глаз; ибо впоследствии она ловила себя на том, что осмысливает каждое сказанное им слово.
Однажды хлынул проливной дождь, и Розе пришлось притащить в комнату Оффдина ведра и кадки, чтобы подставить их под струи, грозившие потопом. Юфразия заявила, что она рада: теперь он может воочию это увидеть.
И когда Оффдин воочию это увидел, он подошел к девушке, которая стояла на углу галереи, у стены, закутавшись в плащ, тоже прислонился к стене, и они стали вместе созерцать совершенно безлюдную, как легко себе представить, местность.
За пеленой ливня виднелся серый ландшафт. Унылые лачуги вдали, казалось, все сильнее врастали в землю, придавленные беспросветной нищетой. Над головами молодых людей с печальной монотонностью стучали по почерневшей крыше ветви вечнозеленого дуба. Во дворе, покинутом всеми живыми существами, потому что маленькие негритята разбежались по своим хижинам, собаки забились в конуры, а нахохлившиеся куры пытались укрыться под упавшим кузовом фургона, образовались огромные лужи.
Определенно, в подобной обстановке молодой человек, привыкший к ежедневным прогулкам по Канал-стрит и приятному послеобеденному времяпрепровождению в клубе, мог бы взвыть от тоски. Но Оффдин нашел ее восхитительной. Он лишь дивился тому, что никогда не знал и ему никто никогда не говорил, каким очаровательным местом может оказаться старая, разоренная плантация в дождь. Но как бы ему тут ни нравилось, остаться навечно он не мог. Дела позвали его обратно в Новый Орлеан, и через несколько дней он уехал.
Однако заинтересованность Оффдина в восстановлении этой плантации была настолько глубока, что он ловил себя на постоянных размышлениях об этом. Его заботило, все ли деревья срублены и как продвигается сооружение изгороди. Желание быть осведомленным обо всех этих делах было столь велико, что потребовало оживленной переписки с Юфразией, и молодой человек с нетерпением ждал писем, в которых она повествовала о своих спорах и разбирательствах с плотниками, каменщиками и кровельщиками. Но в разгар всего этого Оффдин внезапно утратил интерес к ходу работ на плантации. Примечательно, что это произошло одновременно с получением письма от Юфразии, где в скромной приписке сообщалось, что на Марди Гра она вместе с Дюпланами собирается в город.
Узнав о приезде Юфразии в Новый Орлеан, Оффдин с радостью подумал, что у него будет возможность отчасти рассчитаться за гостеприимство ее отца. Молодой человек сразу решил, что девушка должна увидеть все: дневные процессии и ночные шествия, балы и живые картины, оперы и спектакли. Сопровождать ее всюду он собирался сам и ради этого даже попросил освободить его от некоторых обязанностей, возложенных на него в клубе, чтобы совершенно свободно располагать своим временем.
После прибытия Юфразии Оффдин тем же вечером поспешил навестить ее на Эспланад-стрит. Дюпланы вместе с нею остановились там у старой мадам Карантель, матери миссис Дюплан, чарующе консервативной пожилой дамы, которая «уже много лет не пересекала Канал-стрит».
Оффдин обнаружил в длинной гостиной с высоким потолком множество людей – молодежи и стариков. Все они говорили по-французски, причем некоторые – громче, чем могли бы, не будь мадам Карантель совсем глуха.
Когда Оффдин вошел, пожилая дама здоровалась с кем-то пришедшим незадолго до него. Это был Пласид, но она называла его Грегуаром и осведомлялась, взошли ли уже посевы на Ред-ривер. Этим стереотипным вопросом она встречала каждого, кто прибыл из деревни, к собственному удовольствию тотчас оказываясь с ним на короткой ноге.
Оффдин почему-то не рассчитывал, что у Юфразии не будет недостатка в развлечениях, и бо́льшую часть вечера пытался убедить себя, что этот факт сам по себе отраден. Однако он недоумевал, почему Пласид весь вечер от нее не отходил и неоднократно танцевал с нею, когда миссис Дюплан играла на пианино. Кроме того, он не мог уразуметь, по какому праву эти молодые креолы уже пригласили ее на бал Протея и прочие празднества, на которые он намеревался сопровождать ее сам.
Оффдин удалился, не сказав девушке, с которой приходил повидаться, ни словечка наедине. Вечер оказался неудачным. Молодой человек не пошел, как обычно, в клуб, а отправился к себе в настроении, побуждавшем его прочесть несколько страниц из книги философа-стоика, к которой он иногда обращался. Однако мудрые рассуждения, которые раньше часто помогали ему в неприятных обстоятельствах, этим вечером не произвели на него никакого впечатления. Они были бессильны изгнать из его мыслей взгляд карих глаз и заглушить звуки девичьего голоса, который продолжал звучать в его душе.