Пласид не слишком хорошо знал город, но для него это не имело значения, пока рядом находилась Юфразия. Его брат Эктор, живший в каком-то захолустном углу, охотно просветил бы его насчет кое-чего, но Пласид не хотел усваивать уроки, которые готов был преподать Эктор. Он не желал ничего лучшего, как гулять с Юфразией по улицам, заботливо держа над ее хорошенькой головкой зонтик, защищающий от солнца, или сидеть с нею вечером на спектакле, разделяя ее искренние восторги.
Когда наступила ночь бала Марди Гра, молодой креол в те часы, когда был вынужден находиться вдали от нее, чувствовал себя потерянным. Он стоял на улице в плотной толпе, глазея на балкон клуба, где в окружении стайки нарядно одетых женщин сидела Юфразия. Отыскать среди них девушку было нелегко, но Пласид не мог придумать более отрадного занятия, чем стоять там, внизу, и пытаться ее разглядеть.
Казалось, всю эту приятную пору Юфразия тоже всецело принадлежала ему. Мысль о том, что она может принадлежать не только ему, приводила Пласида в ярость. Но у него не было причин так полагать. В последнее время девушка стала воспринимать Пласида и свои с ним отношения более серьезно и осознанно. Она часто разговаривала сама с собой и вследствие этого старалась вести себя с женихом, как и положено невесте. И все же порой, когда Юфразия прогуливалась с Пласидом по улицам, жадно вглядываясь в лица прохожих, в ее карих глазах появлялось мечтательное выражение.
Оффдин написал ей записку, очень продуманную и официальную, с просьбой встретиться с такой-то день и час, чтобы посоветоваться насчет дел на плантации, добавив, что с нею оказалось очень трудно перемолвиться хотя бы словом и посему он вынужден прибегнуть к этому способу, который, как он надеялся, ее не заденет.
Юфразии это показалось совершенно уместным. Она согласилась встретиться с ним за день до отъезда из города, после обеда, в величественной длинной гостиной совершенно наедине.
Был сонный день, слишком жаркий для этой поры. По длинным коридорам лениво ползали влажные сквозняки, дребезжа рейками полузакрытых зеленых ставней и принося со двора, где старик Шарьо поливал раскидистые пальмы и великолепные цветники, восхитительное благоухание. Какое-то время под окнами шумно ссорилась ватага ребятишек, но вскоре дети убежали, после чего вновь воцарилась тишина.
Оффдину не пришлось долго ждать Юфразию. Она отчасти утратила ту непринужденность, которой отличались ее манеры при их первом знакомстве. Теперь, сев перед ним, девушка выказала намерение сразу же приступить к вопросу, который привел его сюда. Оффдин в общем был готов к тому, что дело должно сыграть свою роль, ведь оно послужило предлогом для визита, но вскоре отмахнулся от него, а вместе с ним и от сдержанности, с какой держался до сих пор. Он просто посмотрел на Юфразию таким взглядом, что ее охватил легкий трепет, и начал жаловаться на то, что завтра она уезжает, а он ее почти и не видел, что у него были большие виды на нее – почему же она пренебрегла им?
– Вы забыли, что я здесь не впервые, – ответила ему Юфразия. – Я знакома со множеством людей. Я часто наведывалась сюда с мадам Дюплан. Мне бы хотелось чаще видеться с вами, мистер Оффдин…
– Вам так и следовало сделать, у вас была возможность. Это… это невыносимо, – возразил Оффдин с гораздо большей горечью, чем того требовал предмет разговора, – когда человек так сильно стремится к чему-то…
– К чему-то совсем пустячному, – подхватила девушка, и оба рассмеялись, благополучно избегнув положения, грозившего стать напряженным, если не критическим.
Волны счастья захлестывали душу и тело девушки, которая в этот дремотный день очутилась рядом с любимым ею мужчиной. Не имело значения, о чем они говорили и говорили ли вообще. Обоих переполняли чувства. Если бы Оффдин взял руки Юфразии в свои, подался вперед и поцеловал ее в губы, это показалось бы им единственным разумным завершением того, что их взволновало. Но он этого не сделал. Теперь ему было ясно, что им овладевает всепоглощающая страсть. Уже не надо было подбрасывать в топку уголь, напротив, настал момент включить тормоза, и молодой джентльмен был способен на это, когда потребуют обстоятельства.
Впрочем, прощаясь, он держал руку Юфразии в своей дольше, чем было нужно, поскольку запутался, объясняя, почему ему необходимо вернуться на плантацию и посмотреть, как обстоят дела, и отпустил ее, только оборвав свои бессвязные речи.
После его ухода Юфразия осталась сидеть у окна в большом парчовом кресле. Она отодвинула кружевную занавеску, чтобы посмотреть, как он идет по улице. Заметив ее, Оффдин приподнял шляпу и улыбнулся. Любой мужчина из тех, кого она знала, сделал бы то же самое, но этот простой жест заставил ее кровь прилить к щекам. Девушка отпустила занавеску и погрузилась в грезы. Ее глаза, горевшие необычайным огнем, неотрывно смотрели в пустоту, приоткрытые губы растянулись в полуулыбке, которая не желала сходить с лица.
Спустя довольно продолжительное время в этом состоянии ее застал взбудораженный Пласид, явившийся с лежавшими у него в кармане билетами в театр на последний вечер. Юфразия вскочила и с готовностью бросилась ему навстречу.
– Где ты был, Пласид? – неверным голосом спросила она, кладя руки ему на плечи с непривычной и новой для него непринужденностью.
Молодой креол внезапно показался Юфразии защитником от чего-то ей самой непонятного, и она пылко прижалась к его груди горячей щекой. Это привело Пласида в исступление, он повернул к себе ее лицо и страстно поцеловал в губы.
После этого Юфразия выскользнула из его объятий, убежала к себе комнату и заперлась там. Ее бедная маленькая неопытная душа терзалась и страдала. Девушка опустилась на колени рядом с кроватью, немного всплакнула и помолилась. Она чувствовала, что согрешила, хотя и не понимала как. Однако тонкость натуры подсказала ей, что грех таился в поцелуе с Пласидом.
Весна в Орвиле наступила рано и столь незаметно, что никто не мог точно сказать, когда она началась. Но однажды утром розы в залитых солнцем цветниках Пласида оказались такими благоуханными, а гороховые и бобовые кусты и грядки с клубникой в его аккуратном огороде такими густыми, что он громко крикнул степенному судье Блаунту, неторопливо проезжавшему мимо на своей серой лошадке:
– Зиме конец, судья!
– Тут многие об этом еще не знают, Сантьен, – ответил судья с туманным намеком, который мог относиться к некоторым до сих пор не рассчитавшимся должникам с байю.
Десять минут спустя судья ни с того ни с сего наставительно заявил группе ожидавших открытия почтового отделения людей, ни к кому в отдельности не обращаясь:
– Вижу, Сантьен покрасил эту свою новую изгородь. Неплохо получилось, – задумчиво добавил он.
– Похоже, Пласид собирается красить не только изгородь, – проницательно усмехнулся Тит-Эдуар, праздный maigre-échine[78] неопределенного рода занятий. – Вчера я видал, как он мазал кусок доски всеми возможными красками.
– Я точно знаю, что он собирается красить не только изгородь, – многозначительно заявил дядюшка Абнер тоном, в котором звучала убежденность.
– Он собирается красить дом, вот что он собирается делать! Разве масса Льюк Уильямс не заказал краску? И разве я не доставил ее сюда?
Видя, с каким почтением воспринято это положительное известие, судья невозмутимо сменил тему, объявив, что накануне вечером даремский бык Льюка Уильямса сломал ногу в новой канаве Льюкова пастбища, и эта весть произвела на его слушателей сильное, если не ошеломляющее впечатление.
Однако большинство людей желали собственными глазами созерцать те поразительные вещи, которыми занимался Пласид. Вечерами деревенские девицы неторопливо прогуливались рядом под ручку друг с другом. Если Пласиду случалось их заметить, он делал перерыв в работе, чтобы протянуть им над ослепительно-белым забором красивую розу или букетик герани. Но если поблизости ненароком оказывались Тит-Эдуар, Льюк Уильямс или еще кто-то из молодых жителей Орвиля, он притворялся, что не видит их и не слышит медленных шагов и сопровождающего их вкрадчивого покашливания.
Стремясь благоустроить свой дом к приезду Юфразии, Пласид теперь гораздо реже наведывался в Накитош. Он работал, насвистывая и напевая, до тех пор, пока тоска по невесте не превращалась в настоятельную необходимость видеть ее. Тогда молодой креол на склоне дня убирал инструменты, садился в седло и скакал через байю, холмы и поля до самого ее дома. Юфразия никогда еще не казалась Пласиду такой прелестной, как в те дни. Она стала более женственной и задумчивой. Ее щеки почти лишились румянца, и огонь в глазах вспыхивал не так часто. Но в поведении девушки появилась какая-то трогательная нежность к возлюбленному, которая наполняла его опьяняющим счастьем. Пласид не мог дождаться того дня в начале апреля, когда должны были осуществиться надежды всей его жизни.
После отъезда Юфразии из Нового Орлеана Оффдин честно признался себе, что любит девушку. Но жизнь его была еще не устроена, и, считая, что пока не время думать о женитьбе, сей многомудрый молодой джентльмен решил забыть очаровательную малышку из Накитоша. Он понимал, что задача это непростая, но не невыполнимая, а посему взялся за ее осуществление.
Эти старания сделали его необычайно вспыльчивым. В конторе молодой человек был угрюм и молчалив; в клубе груб, точно медведь. Несколько молодых леди, к которым он захаживал, были изумлены и огорчены тем, как внезапно он усвоил циничный взгляд на жизнь.
В подобном настроении, срываясь на окружающих, Оффдин пробыл больше недели, после чего резко сменил тактику. Он решил не бороться со своей любовью к Юфразии. Девушка не станет его женой – ни в коем случае. Однако он позволит себе беспрепятственно любить ее до тех пор, пока эта любовь не умрет естественной, а не насильственной смертью, которую он замышлял раньше.
Оффдин полностью отдался своей страсти, грезил о Юфразии днем и думал о ней ночью. Как восхитительны были аромат ее волос, тепло ее дыхания, близость ее тела в тот дождливый день, когда они стояли рядом на веранде! Он вспоминал открытый взгляд ее прекрасных глаз, который говорил о вещах, заставлявших его сердце сейчас, при мысли об этом, учащенно биться. А ее голос! Был ли на