свете подобный ему, когда она смеялась или болтала! Была ли на свете женщина, обладающая столь же неотразимым очарованием, как та, которую он любил!
Теперь, когда эти сладостные мысли теснились у него в голове и будоражили кровь, Оффдин уже не был груб, зато глубоко вздыхал, отлынивал от работы и предавался томным грезам.
Однажды молодой человек сидел у себя в комнате, испуская вздохи и табачный дым, когда его внезапно осенила мысль – судя по радостному возгласу, с которым он ее приветствовал, на него снизошло с небес подлинное вдохновение. Оффдин выбросил сигару в окно, на каменные плиты мостовой, и уронил голову на руки, лежащие на столе.
С ним, как и со многими, уже случалось, что решение непростого вопроса озаряло его в тот момент, когда он меньше всего на это надеялся. Молодой человек торжествующе и несколько истерично рассмеялся. В одно мгновение он увидел перед мысленным взором все восхитительное будущее, которое уготовила ему благосклонная судьба: принадлежащие ему богатые угодья на Ред-ривер, купленные и обихоженные за счет наследства, и любимую Юфразию, его жену и товарища на протяжении долгой жизни, которая, как он теперь понимал, всегда его влекла, – жизни, которая, требуя физической активности, допускает интеллектуальный отдых, способствующий развитию мысли.
Уоллес Оффдин уподобился человеку, которому его истинное призвание было открыто божеством – ни больше ни меньше, ведь этим божеством была любовь. Если сперва его и тревожили сомнения относительно согласия Юфразии, то вскоре они рассеялись. Ибо разве не разговаривали они друг с другом снова и снова на безгласном, едва уловимом языке взаимной любви – там, на плантации, под лесными деревьями и тихими вечерами, при свете звезд? А потом почти открыто – в величественной старинной гостиной на Эспланад-стрит. Конечно, никаких слов тогда не требовалось – за влюбленных говорили их глаза. О, он знал, что Юфразия любит его, он был уверен в ней! Эта уверенность заставляла его еще сильнее стремиться к ней, чтобы сказать ей, что она должна принадлежать только ему.
Если бы Оффдин по пути на плантацию остановился в Накитоше, он услышал бы там нечто для него удивительное, если не сказать больше: весь городок обсуждал свадьбу Юфразии, предстоявшую через несколько дней. Но молодой человек не стал задерживаться. Взяв в конюшне лошадь, он устремился вперед со всей той скоростью, на которую только было способно это животное, довольствуясь лишь обществом своих пылких помыслов.
На плантации царила та тишина, какая бывает на привольных, ровных нивах, где не находит себе пристанища даже певчая птица. По полям были рассеяны негры с мотыгами и плугами, работавшие под палящим солнцем. Среди них вдали мелькал старый Пьер верхом на лошади.
Утром приехал Пласид, проведший в пути всю ночь и отправившийся к себе в комнату отдохнуть часок-другой. Он придвинул шезлонг вплотную к окну, чтобы сквозь закрытые ставни к нему поступало как можно больше воздуха. Молодой креол уже начинал задремывать, когда за стенкой послышались легкие шаги Юфразии. Она остановилась и села так близко, что Пласид, высунув руку в окно, мог дотронуться до нее. Ее присутствие прогнало всякое желание спать, и он просто лежал, вполне довольствуясь тем, что давал отдых ногам и думал о ней.
Та часть галереи, на которой устроилась Юфразия, была обращена к реке, и дорога, по которой к дому подъехал Оффдин, отсюда не просматривалась. Привязав лошадь, новоорлеанец поднялся на крыльцо и прошел по широкому открытому коридору, прореза́вшему весь дом от края до края. Он застал Юфразию за шитьем. Та едва ли заметила его, пока он не сел рядом.
Девушка утратила дар речи. Она лишь смотрела на Оффдина испуганными глазами, словно перед нею вдруг очутился бестелесный призрак.
– Вы мне не рады? – спросил он. – Я совершил ошибку, приехав сюда?
Молодой человек пристально смотрел в глаза Юфразии, пытаясь разгадать смысл их странного, незнакомого ему выражения.
– Рада ли я? – неуверенно проговорила девушка. – Не знаю. Какая разница? Вы, конечно, приехали проверить, как продвигается работа. Она… она сделана лишь наполовину, мистер Оффдин. Ни меня, ни папу они не слушались, а вам, похоже, было все равно.
– Я приехал вовсе не для этого, – ответил тот с нежной и самоуверенной улыбкой. – Я здесь только для того, чтобы увидеть вас, сказать, как сильно вы мне нужны… как я вас люблю.
Юфразия вскочила, задыхаясь от слов, которые была не в силах произнести. Но молодой человек взял ее за руки и удержал.
– Плантация моя, Юфразия, – или будет моей, когда вы скажете, что станете моей женой, – взволнованно продолжал он. – Я знаю, что вы меня любите…
– Вовсе нет! – взвилась девушка. – О чем это вы? Как вы смеете, – задыхаясь, добавила она, – говорить подобные вещи, зная, что через два дня я выйду замуж за Пласида?
Последнее было произнесено шепотом, он походил на стон.
– Выйдете замуж за Пласида! – эхом повторил Оффдин, словно стремясь постичь, осознать меру своей чудовищной глупости и слепоты. – Я ничего об этом не знал, – прохрипел он. – Выйдете замуж за Пласида! Я бы никогда не сказал вам того, что сказал, если бы знал. Надеюсь, вы мне верите? Пожалуйста, скажите, что прощаете меня.
Он говорил, делая долгие паузы между фразами.
– О, здесь нечего прощать. Это всего лишь недоразумение. Пожалуйста, оставьте меня, мистер Оффдин. Папа, по-моему, в поле, если желаете с ним поговорить. А Пласид где-то здесь, в доме.
– Я сяду на коня и поеду проверить, что́ уже сделано, – произнес Оффдин, вставая. Необычайная бледность покрыла его лицо, рот исказился от подавляемой боли. – Должно же данное мне дурацкое поручение принести хоть какую-нибудь практическую пользу, – добавил он, безуспешно пытаясь взять шутливый тон, и, не сказав больше ни слова, быстро зашагал прочь.
Юфразия прислушалась к его шагам. А затем вся тоска последних месяцев, соединившись с острой мукой настоящего момента, прорвалась рыданием:
– О Боже, Боже мой, помоги мне!
Но девушка не могла остаться на улице, чтобы какой-нибудь случайный прохожий не сделался свидетелем ее неприкрытого горя.
Пласид услышал, как она поднялась и направилась к себе комнату. После того как до него донесся звук поворачиваемого в замке ключа, он встал и со спокойной решимостью начал собираться. Натянул сапоги, затем пиджак. Взял пистолет, оставленный им недавно на туалетном столике, и, тщательно осмотрев патронник, сунул его в карман. Оружие должно было понадобиться ему еще до наступления ночи. Если бы не присутствие Юфразии, он наверняка сделал бы свое дело минуту назад, когда негодяй (так он называл про себя Оффдина) стоял за окном. Молодой креол не желал, чтобы невеста знала о его передвижениях, и потому как можно тише выскользнул из комнаты и, последовав примеру Оффдина, вскочил в седло.
– Ля Шатт, – окликнул Пласид старуху, стоявшую во дворе над корытом со стиркой, – куда отправился этот тип?
– Что за тип? Не знаю я ничего ни про каких типов, у меня и без того полно хлопот со стиркой. Бога ради, я понятия не имею, о ком ты…
– Ля Шатт, в какую сторону поехал тот тип? Ну, живо отвечай! – В его тоне и взгляде появилась та грозная невозмутимость, которая всегда подавляла старую негритянку.
– Если ты про того новоорлеанского малого, я могу тебе сказать. Он поехал вон той дорогой, к участку с «кокосовой травой». – И Ля Шатт с излишним усердием и оживлением погрузила черные руки в корыто.
– Вот и отлично. Теперь я знаю, что он поехал в лес. Ты всегда была лгуньей, Ля Шатт.
– Сам виноват, дамский угодник, – произнесла негритянка минуту спустя. – Говорила же я, не нужно ему наезжать сюда и увиваться вокруг мисс Фрази.
Пласидом владела лишь одна мысль, одна потребность: покончить с этим человеком, вставшим между ним и его любовью. Это была та самая дикая страсть, которая побуждает зверя убивать, когда он видит, что объектом его желания завладевает другой зверь.
Юфразия ответила этому человеку, что не любит его, но что с того? Разве он, Пласид, не слыхал ее рыданий и не догадался, что ее мучит? Не надо было большого ума, чтобы дойти до этого, ведь в памяти всплывали сотни доказательств, которых он не замечал раньше. Его терзали ревность, злость и отчаяние.
Оффдин, в апатичном унынии ехавший под деревьями, услышал, что сзади его догоняет какой-то всадник, и подвинулся в сторону, чтобы освободить проезд по узкой дорожке.
Теперь было не до щепетильных принципов, и они ничуть не помешали бы Пласиду всадить пулю в спину сопернику. Единственное, что его останавливало, – Оффдин должен был наверняка знать, почему ему придется умереть.
– Мистер Оффдин, – произнес Пласид, одной рукой придерживая коня, а в другой напоказ держа пистолет, – недавно, находясь у себя в комнате, я услышал, что́ вы говорили Юфразии. Я мог бы убить вас уже тогда, если бы рядом не было ее. Я мог бы убить вас и сейчас, приблизившись к вам сзади.
– И почему вы этого не сделали? – спросил Оффдин, одновременно собираясь с мыслями, чтобы сообразить, как ему справиться с этим безумцем.
– Потому что я хотел, чтобы вы знали, кто́ это сделал и почему.
– Мистер Сантьен, полагаю, что для человека в вашем душевном состоянии не будет иметь никакого значения, что я безоружен. Но если вы покуситесь на мою жизнь, я, безусловно, буду всеми силами защищаться.
– Тогда защищайтесь.
– Вы, должно быть, рехнулись, – быстро проговорил Оффдин, глядя прямо в глаза Пласиду, – если хотите омрачить свое счастье убийством. Я думал, креолы лучше других знают, как любить женщину.
– Черт побери! Вы собираетесь учить меня, как любить женщину?
– Нет, Пласид, – горячо возразил Оффдин, и оба они медленно поехали дальше, – вам это может подсказать лишь ваша собственная честь. Любить женщину – это значит в первую очередь заботиться о ее счастье. Если вы по настоящему любите Юфразию, вы должны прийти к ней чистым. Я сам настолько люблю ее, что желаю, чтобы вы поступили именно так. Завтра я покину эти края и приложу все старания к тому, чтобы вы никогда больше меня не увидели. Разве вам этого недостаточно? Сейчас я поверну назад и покину вас. Стреляйте мне в спину, если угодно, но я знаю, что вы этого не сделаете.